Текст книги "Оболочка разума"

12

Один механик электронного концерна в ФРГ слухом отличает шумы, которые не улавливает ни один прибор. Слышали? Он там работает акустическим дегустатором. Пришлось ему застраховать свои уши в агентстве Ллойда на полмиллиона долларов…

Обритая голова Туркутюкова представляла собой нечто ни на что не похожее. Может быть, на высоту военных лет, изрытую траншеями и воронками. Вечером он уснул, убаюканный бромом, люминалом, хлоралгидратом, демидролом, седуксеном или черт-те чем еще, а также спокойным лицом доктора Рыжикова, монотонно рассказывающего про наиболее яркие воздушно-десантные операции второй мировой войны. Во сне он даже взлетел, только не на своем «дугласе», а на реактивном «МИГе», думая, что так помогла операция.

Неохотно проснувшись, он опять увидел широкое и доброе лицо доктора Рыжикова, беззаботно говорившего о каких-то не имеющих отношения к делу застрахованных ушах. Вокруг сновали какие-то люди в зеленых пижамах со шприцами и склянками. Пока ему делали укол, Туркутюков успел услышать, что, по последним данным, исходя из анализа множества электроэнцефалограмм, крокодилы, когда они спят…

И снова провалился в теплую мягкую вату.

Потом сквозь эту вату к нему снова пробились слова доктора Рыжикова, объяснявшего, что если бы у него были три парня, а не три девки, то он всех троих обязательно бы спровадил в… Рязанское воздушно-десантное училище. Про них бы сняли фильм «В небе только Рыжиковы». Туркутюков начал сердиться, что ему не дают спать и будят каждые пять минут, да еще недосказывают что-то начатое. «А где вы родились?» – вдруг спросил доктор Рыжиков. Туркутюков чуть шевельнул губами: «В Ростове». – «А на какой улице?» – почему-то пристал доктор. «На Арнаутской», – ответил Туркутюков недовольно. «А где сейчас живете?» – «В Калинине…» – «А уехали оттуда давно?» – «Зимой…» – «Зачем?» – «От фотографов…» – «А война когда началась?» Удивившись явной глупости этого вопроса, Туркутюков назвал год и добавил: «Сами не знаете?»

Все это доктор Рыжиков угадывал скорей по шевеленью губ, но в общем был доволен. «Ну, хорошо. А как вы себя чувствуете?» – «Хорошо… А что крокодилы?» – «Какие крокодилы?» – «Которые спят…» – «А-а… Снов не видят. Оказалось, крокодилы спят без снов. Понимаете?» – «Понимаю… А когда операция?»

В общем, ему уже было давно все равно. Никакого страха или нетерпения. Только ватное равнодушие.

– А уже, – вдруг сказал доктор Рыжиков. – Сделали…

– За пять минут? – не удивился бедный летчик.

– За шесть часов, – уточнил доктор Рыжиков со всей присущей ему приветливостью. – Ну, теперь спите.

С облегчением радости – не операции, а разрешения спать – Туркутюков снова канул.

13

И очень хорошо, что проспал все на свете. А то бы его очень обидело, что доктор Рыжиков начал это священнодействие с настоящего оскорбления, то есть иголкой и ниткой пришил к его многострадальному бритому темени кусок стерильной бурой простыни. Вряд ли кто перенес бы таковое издевательство спокойно, тем более больной с ярко выраженным эпилептическим комплексом.

– На первый взгляд, это, конечно, варварство, – пробормотал доктор Рыжиков, выряженный в столь же бурый и мятый халат вместе с такой же жеваной шапочкой. Он оправдывался перед трагическим взглядом Аве Марии Козловой, пробившимся между ее зеленой шапочкой и марлевой маской. – Так делают только аспиды нейрохирурги. Всю остальную честную братию это почему-то шокирует. Не пойму, почему. Лучше раз пренебречь дипломатией, чем сто раз править поле и дергать себя и сестру… Ну как там, заинтубировали? О! Сейчас только начнут! Вам бы кота за хвост тянуть, братцы кролики…

Аве Мария работала в бригаде реаниматологов-анестезиологов, или, по-русски выражаясь, воскресителей-усыпителей, в подчинении Коли Козлова. Там она его и полюбила за удаль и талант основателя. «Не забывайте, Маша, – повторял ей доктор Рыжиков в трудные минуты жизни, – он – основоположник. Его имя будет золотыми буквами выбито в истории нашего города вместе с именами других первопроходцев. Например, основателями водопровода, трамвая, главной аллеи, театра…» Как всегда Аве Мария смотрела трагически, не понимая, шутит он или серьезно. Сейчас над марлевой повязкой ее глаза стали еще трагичней, хотя Коля Козлов был как никогда хорош – трезв, деловит, весел, умен как черт.

Начав отслаивать бритую щетинистую кожу от запущенных рубцов и трещин черепа, доктор Рыжиков тяжко вздохнул: «Ох, нелегкая это работа… из болота тянуть бегемота…» Рубцы туркутюковской головы спрессовались в окаменевшую породу, в которой, кажется, можно было найти отпечатки древнейших рыб и птиц. Шустреньким остроконечным ножницам этот материал был непосилен.

– От такого скальпа и апачи отказались бы, – снова обидел доктор Рыжиков Туркутюкова, когда жалкий клочок истерзанно-красной, с прорехами, увешанной блестящими зажимами, кожицы отделился от черепных надолб. – А это прийдется выковыривать прямо с костями. Коля! Вы здесь самый высокий, поправьте, пожалуйста, лампу. Что-то в глазах зарябило. Сильва Сидоровна, у вас есть куперовские ножницы? Самые острые? Уф… Братцы кролики, дайте на чем сидеть! Я ведь контуженный…

Коля Козлов, мелькая из-под зеленой пижамы тельняшкой, задрал над всеми руки и стал наводить лампу точно в цель. Кто-то пододвинул крутящийся музыкальный стул и стал его крутить, прилаживая под зад доктора Рыжикова. Он говорил: «Выше, ниже…» – пока наконец не приладился, после чего тяжко вздохнул: «Эх, рвануть бы этот железобетон динамитом…»

К счастью, Туркутюков проспал и это рацпредложение.

Гудела и сипела аппаратура, нагнетая в него смесь кислорода и азота, то есть обычный воздух, если так можно выразиться в присутствии медицины. Кого-то второстепенного от этого гудения начало клонить в сон. Доктор же Рыжиков, севши на стул, стал окончательно похож на добродушного сапожника, тачающего обувь. Только в руках у него был не башмак, а кровоточащая и истерзанная голова героя. Сердце уже ныло при виде ее, но это было только начало.

– Вот вам классическая линия Маннергейма. И мы тоже берем ее буквально голыми руками.

Летчик и эту обиду проспал.

– И классический образец запущенности. За такую запущенность надо и больного, и врачей… Штрафбат по ним скучает. «Вы лучше лес рубите на гробы, в прорыв идут штрафные батальоны…»

Нарастающая словоохотливость доктора Рыжикова во время операции сбивала с толку многих. Им казалось, что все ему раз плюнуть. Что с ним запросто можно беседовать на самую любую тему, а операция идет сама собой. Но свои знали, как это обманчиво. И что у доктора Петровича просто такой способ сосредоточиваться. Поэтому даже рыжая кошка Лариска, никогда не лазившая за словом в карман халатика, сейчас молча давала ему побалаганить. Доктор же Рыжиков уже переходил на складный лад, в котором мешались рифмованный и белый стих, походно-строевой эпос, фольклор города и деревни. Например: «А ну-ка, Маша, Маша с Уралмаша, налей-ка мне зеленочки, налей!»

– Но эта запущенность уважительная, – все-таки сменил он гнев на милость. – И в трибунале я занял бы место защитника. Вы знаете, кто лежит перед вами, товарищи судьи? Героический транспортный летчик, который спас полный транспортный самолет таких гавриков, как я… Они шли на высадку. Их, конечно, подбили. Самолет загорелся и стал беспорядочно падать прямо на голову торжествующему врагу. Но летчик свято помнил, что у него полная кабина живых людей, у которых парашюты уже не успеют раскрыться. Так бы никто и не пикнул, если бы он не сумел посадить самолет на поле. Правда, сам изувечился, но десант в основном спас. Они несли его на руках, без сознания, трое суток по немецким тылам. Потом оставили в деревне у крестьян. Ну, а крестьяне как лечат? Перебинтуют, дадут самогону – и лежи…

Туркутюков лежал с откинутым на лицо розово-жутковатым скальпом, пугая присутствующих. Но это здесь никого не смущало. Тогда, для большего устрашения, ему на голом черепе зеленкой вокруг огромной вмятины, захватившей темя и лоб, был начерчен пятиугольник с пятью жирными точками на углах. Татуировка на кости. Но все равно пугаться было некому. Не дай, конечно, бог ему увидеть себя в зеркало. Но пронесло.

– Так… Тут нужно вдохновение… – всмотрелся в этот рабочий чертеж доктор Рыжиков из своей амбразуры между низко надвинутой шапкой и марлевой маской. – Кто-нибудь из вас знает данные физиологов, что за время операции – большой, конечно, – хирург должен быть в среднем два раза в предынфарктном состоянии? Никто не знает… Я сегодня держался за сердце? Никто не помнит… Значит, буду держаться. Ну, так… Коловорот мне. И пот со лба стирайте, чтоб не накапать.

От вращения коловорота (чисто слесарного) очищенная сперва от волос, а потом и от кожи голова бедного Туркутюкова тряслась и прыгала. Не отрываясь просверлив первую дырку, доктор Петрович взбодрил окружающих:

– Эй, братцы кролики, следите-ка за интубационной трубкой! А то она от моего усердия выскочит изо рта. Уф! «Солнце скрылось за горою, затуманились речные перекаты, а дорогою степною шли домой с войны советские солдаты…» Твердая же у него кость… Гвардейская!

Все гвардейское доктор Рыжиков уважал. Сам гвардеец. Это Туркутюков мог бы и слышать.

– Маша! Не ваша Маша, а наша Маша! Вы фрезу точили? Что-то совсем не берет… Перекись мне! И воску!

Кругленькая, с копейку, дырочка в черепной кости быстро наполнилась розовой влагой. Оказывается, кость тоже кровоточит, не хуже мяса.

На третьей и четвертой дырке доктор Рыжиков говорил уже меньше, дышал тяжелее.

– Вот так и зарабатываешь дочкам на телевизор… Мне бы парня в напарники, а у нас тут гарем…

Вынул коловорот из дырки и отдохнул немного, пока рыжая ассистентка вымакивала оттуда кровь. Руки уставали главным образом потому, что крутить необходимо на весу. Чуть поднавалишься телом, поднажмешь – можешь проломиться сверлом в святая святых. В то самое серое и студенистое, совсем уже ничем не защищенное.

Четвертая и пятая дырка в основном прошли в молчании, которое не нарушалось даже при смене копьевидной фрезы на конусообразную.

Но все пять дырок оказались только началом.

Дальше некоторое время не произошло ничего обидного для оперируемого. Зато доктор Рыжиков самого себя назвал примером пещерного кретинизма. Это у него всегда вырывалось легко.

По счастью, жизни и здоровью (дальнейшему) Туркутюкова промашка доктора Петровича не угрожала. Просто тоненькая и гибкая ниточка-пила Джигли отказалась пролезать под черепной костью от полыньи к полынье.

– Пожалте, вход бесплатный, – пригласил доктор Рыжиков всех посмотреть на себя. – Первобытный кретин во всем волосатом сиянии. Там же одни рубцы и сращения. А я верблюда в игольное ушко. Как после ашхабадского землетрясения. Она же и лезть не должна. И что тогда делать? А делать вот что. Раз-два, взяли… Что взяли? А взяли вот что…

И его пальцы с каемочкой туркутюковской крови под ногтями несколько раз сжали воздух. Сильва Сидоровна, за что она и была на вес золота, мгновенно вложила в них костные кусачки. Тут уже клацануло всерьез.

– Сегодня накусаемся, – предсказал доктор Рыжиков. – На всю оставшуюся жизнь. А как там трубка? Прочно сидит?

Ему сказали, что пока прочно. Тогда череп стал постепенно скусываться, то есть кусачки стали в нем проделывать траншейку от лунки к лунке. Труд стал медленно-каторжным. Кус кусачками, осторожный щелк ножницами, затем скальпелем – костные надолбы и ежи переломанного черепа вросли в разорванную мозговую оболочку, врезались в сам мозг и усердно сверлили его. По-медицински выражаясь, это и была зона эпилептического раздражения. Выражаясь по-простому, доктор Рыжиков ее сейчас вырубал железом и огнем. Зажим, тампон, электропинцет. Дымок подгорелого мяса. Четверть сантиметра окаменевшего рубца пройдено. Доктор Рыжиков разгибает контуженую спину, разминается и сгибается снова. Несколько раз ему в лицо брызжут капельки крови и застывают там коричневыми точками. Ему хочется попросить кого-нибудь постучать по спине кулаками, но он боится, что это бестактно. И говорит о другом.

– О-хо-хо, братцы кролики… До чего мы с вами отсталые по уровню технического прогресса и малой механизации. С каменным топором лезем в венец природы… Что про нас скажут они?

– Кто – они? – осмелился Коля Козлов.

– Будущие люди, – охотно пояснил доктор Рыжиков. – Что-то мне кажется, они будут делать иначе. Не так кровопролитно. Скорее всего – лазерным лучом. Одно лишь утешает, что скифы этим тоже занимались. Я скифскую трепанацию специально смотрел на эрмитажевском кувшине. Один скиф раненому голову ковыряет, а еще четверо сидят на руках и ногах, чтобы не дрыгался. Это значит – ваша бригада анестезиологов, Коля… Но мы же их не осуждаем, правда? И даже говорим: молодцы. Кто-то ведь должен начинать. Чем богаты, тем и рады, правда?

В тазик с кровавыми тряпками все чаще летели тряпки с его докторским потом. Там кровь Туркутюкова и пот доктора Рыжикова образовывали какой-то новый состав, еще не изученный химиками.

Между тем еще раз хрум – кусачки Сильве Сидоровне. Она дает ножницы, потом забирает ножницы, протягивает тампон, дает пинцет – забирает пинцет; дает скальпель – забирает скальпель, снова дает «крокодильчики» – снова забирает. Продвинулись еще на три миллиметра, если какой-нибудь упорный сосудик, запрессованный в рубец, не держал их минут по пятнадцать на месте, как цепкая огневая точка в рубеже обороны.

– Так у нас и от дуры ничего не останется, – забеспокоился доктор Петрович. – Дура-то у него вся станет как решето…

Туркутюков, к счастью, проспал, что у него не только дура, но и как решето. Хотя, выражаясь по-медицински, это вполне законная дура, твердая пленка под черепом.

Возможно, головной мозг летчика Туркутюкова, много лет сдавленный шпорами обломков и рубцов, растревоженный кровавой резней и трясучкой, посылал своей нервной системе чудовищные сигналы. От них должна была содрогнуться вселенная. Но, к счастью, шестеренки передач отключились, и весь этот источник душераздирания крутился вхолостую.

Ибо Туркутюков больше чем спал, если так можно выразиться.

И вот венец природы. В окошечке, пробитом, а вернее – прокусанном в кости и твердой оболочке. Паутинная пленочка жилок. То, ради чего природа вступила в эту непрерывную игру из чудовищных взрывов в безразмерном и черном пространстве. Что-то взрывалось и переплавливалось, остывало и снова взрывалось, собиралось в раскаленные шары и снова распылялось, сталкивало и разводило галактики – и вот вам результат. Комочек серого студня в два кулачка величиной, изрезанного разными бороздками. Радиостанция, посылающая в эфир вечности радиограммы-мысли. И сколько же таких мыслей сейчас над нами вьется! Тьмы и тьмы. Враждующие или родственные, попутные или встречные. Наверное, их там, над головой, как в колонии летучих мышей. И все пищат, мелькают… Ведь не могут они, появившись, исчезнуть. Появились – значит, летай.

…Вслух доктор Рыжиков сказал совсем другое:

– Как бы нам теперь сослепу не наворотить дел…

Это значило, что, влезая своими не очень уклюжими пальцами в это чудо космического самопроизводства, мы попросту не знаем, не прибавятся ли к искореняемым припадкам еще и слепота и глухота заодно со слабоумием. Тьфу-тьфу-тьфу!

– Ведь мы чудовищно слепы, – вздохнул доктор Рыжиков чисто по-рыжиковски. – Слепые, режущие слепых. Как у Брейгеля-старшего. Ну вот… Я сделал все, что мог. Кто может больше, пусть моет руки. Маша, откройте-ка мне атлас. Нет, наша Маша, а не ваша Маша. На лобных долях. Так…

Услышал бы Туркутюков, что его режут слепые, да еще на ходу заглядывают в атлас…

– Так… Вот наступил решительный момент и подошел легавый элемент…

Как всегда, к наступлению решительного момента и подходу легавого элемента доктор Петрович задумался. Глядя в атлас, он словно рассчитывал многоходовую шахматную партию.

– Боюсь, что эти мощные рубцы… И трогать страшно, и не трогать нельзя. Ох господи, господи, за что такие страсти… А этот осколочек кости как бы сосудом не пророс… Дернешь – и нефтяной фонтан… Сильва Сидоровна… Наваляйте-ка мне марлевых шариков… ну, размером… как козий помет. Кто не видел козьего помета, тот не служил в воздушно-десантных войсках. «Прощай, бабка, ушла добровольцем в десантные войска». Да… Многие любящие козы на нашем пути… И пульсация какая! Чуть тронь – лопнет… Лариса, держите наготове маленький иглодержатель. Если что… Ну что, рискнем, помолясь? Пошевелим мозгами? Что вы замолчали, как на похоронах? Нас не надо жалеть, ведь и мы б никого не жалели… Мы перед нашим комбатом… как перед господом богом… Что? Чисты… Чисты? Чисты. Чисты, чисты, чисты. Чисты-чисты…

Далее последовало еще множество раз «чисты» в разном ритмическом сочетании. Например, в ритме «Прощания славянки»: «Чисты, чисты-чисты, чис-ты, чисты-чисты…»

– Нет, он всем героям герой, – перешел он вдруг снова на прозу. – Я бы лично после такой оплеухи в лоб уже бы ни на что не смотрел и не разговаривал. А он еще жалобы пишет. И довольно осмысленные. Ну, тянем-потянем. Пометик наготове? Эх, полезли, граждане, приехали, конец, Охотный ряд, Охотный ряд. И как нас только мать-природа терпит… Природа-мать, когда б таких людей… Он спас целый самолет десантников, значит он мне друг, товарищ и брат. А по спине ручей бежит… Холодный. По спине ручей бежит холодный (на мотив «Широка страна моя родная»)! Конечно, это не смертельно, но фиг его знает… Что искромсано ножом, от того не отпишешься пером. Эта голова для нас мина с сюрпризом. А сапер, братцы кролики, сколько раз ошибается?

Мину с сюрпризом Туркутюков тоже проспал.

– Эх, попался бы он нам сразу после травмы… Мы бы такую свеженькую, такую славненькую, такую симпатичненькую травмочку…

Не хватало только восхвалять тяжелейшее боевое ранение, принесшее человеку неизгладимые бедствия и уродство. Но и это летчик-герой проспал.

– Уф… Кажется, вылезла. И что? И ничего. И тишина. И ножнички кровавые в глазах…

Сильва Сидоровна поняла, что надо дать ножнички.

Так расчищалось поле боя. Когда на нем не оставалось ни костных сучков, ни рубцовых мозолей и все мешающее, колющее и раздражающее было раскусано, вырезано и выщипано, Туркутюков казался не жильцом. У него почти не оставалось черепа. Прямо из костного выреза лезло что-то мягкое и сероватое… Клочки изорванной и обожженной пленки… Конченое дело.

Но доктор Рыжиков смотрел на это бедствие не так уж обреченно, скорее с некоторым глубокомыслием.

– Лариса… Вы видели когда-нибудь шагреневую кожу в момент девяностопроцентного истощения? Вот это, по честному, ваше женское дело. Сшейте ее как можете. А я пока умою руки.

Лариска (гений всякого сшивания) стала из крохотных ноготков сшивать для головы Туркутюкова розовое лоскутное одеяльце. Доктор Рыжиков даже не смог оторвать взгляда. Его всегда гипнотизировало Ларискино швейное мастерство. Но в этот раз не помогло и оно. Одеяльце из обескровленной пленочки никак не прикрывало и половину мозговой наготы. Все посмотрели на доктора Рыжикова.

– Делать нечего, братцы, – вышел он из задумчивости. – Давайте пленку. Лариса, кроите. Будет товарищ с окошечком. Чтоб можно было заглянуть, нет ли там вредных мыслей.

Это обещание Туркутюков тоже проспал.

…Рыжая кошка Лариска ловко пришивала к раскроенной голове кусочек стерилизованной полиэтиленовой пленки, вырезанной доктором Рыжиковым из магазинного пакета. Впрочем, хирургическая ловкость состоит из скользких окровавленных пальцев, живодерского протыкания человеческой ткани довольно-таки грубой с виду загнутой иглой, частого прорывания истрепанных краев и нового протыкания, вытягивания окровавленной нитки и завязывания узлов почти таких же, как на ботинках.

– До чего ловко, – все же пробормотал доктор Рыжиков, вернувшись от умывальника и держа руки так, будто кого-то собрался душить. – Я бы так не сумел. Я такая копуша… А косточки-то у нас не осталось. Что же нам делать без косточки.

Это о черепной кости, искрошенной кусачками. Получалось, что голову и прикрыть нечем.

– Ну что ж… – сказал доктор Рыжиков своему скромному окружению. – Без головного убора так без головного убора… Только предупредим, чтоб мухам не давал садиться. А то помнут вещество.

И поскольку возражений не последовало, герою стали натягивать отвернутый набок и тоже далеко не новенький скальп.

– М-да… – печально посмотрел доктор Рыжиков на своих рук дело. – Раньше он был красивее…

А ведь оперируемому предстояло проснуться и когда-нибудь посмотреть на себя в зеркало. И спросить: куда, скажите, делся огромный кусок лобно-височно-теменной кости?

Голова с одного боку сплющилась, как будто из нее выпустили воздух, и вообще потеряла форму.

– М-да… – покачал головой доктор Рыжиков. – Подкачать бы ее…

Во время зашивания обстановка стала не такой напряженной. Доктор Петрович ответил на несколько вопросов присутствующих.

– А что? – заглянул ему через плечо доктор Коля Козлов. – Затащить бы ее сюда да разложить и…

Аве Мария стрельнула в него трагическим взглядом от своего контрольного столика.

– А что? – развил свою мысль Коля. – Очень эффективное средство. Вырезал, зашил – и будь здорова. Вместо ядовитых одни витаминные…

– Прекрасно, – не мог не одобрить доктор Рыжиков, один из всех понявший, о ком и о чем речь. – Но как бы во вкус не войти.

– Да нет, дозированно, – успокоил Коля Козлов. – Только дозированно.

– С дозированного только начинается, – пообещал доктор Петрович. – Потом разложат и нас с вами.

– Это за что же? – возмутился Коля Козлов, а взгляд Аве Марии усилил тревогу. – Почему?

– Потому что судьи сменятся, – объяснил доктор Рыжиков, завязывая узлы по указанию рыжей Лариски, а также подавая ей крючки-иголки и ниткой, вдетой Сильвой Сидоровной, до сих пор не проронившей ни слова. – Судьи сменятся и начнут вырезать наши мысли, – выразился он как об опухолях и аппендицитах.

– Вот не надо и ждать! – настроился Коля совсем агрессивно. – За задницу их – и на стол!

– Это преступление перед природой, – вздохнул доктор Рыжиков, очевидно с трудом отказываясь от столь заманчивого варианта. – Знаете, что считал Маркс главным чудом природы?

Все призадумались и стали вспоминать кто что.

– Надстройку над базой, – пробурчал нечто полуморское Коля Козлов. – База давно под водой, а надстройка растет и растет.

– Это чудо человеческой руки, – поправил всеведущий доктор Петрович. – А главное чудо природы для Маркса – наша с вами мысль. Человеческая в смысле. Как продукт вот этого не очень красивого вещества. Особенно когда его размажет по асфальту после автокатастрофы. При этом он добавлял, что даже лукавая мысль последнего воришки такое же равноправное чудо, как мысль мудреца. Ради него природа миллионы лет камни грела. А вы хотите грубыми ногтями…

– Нашла ради чего… – проворчал Коля, не совсем, видно, довольный этой инкубаторской деятельностью матери-природы. – Что же с ними делать, с этими бандитскими мыслями? В музее их показывать?

Лукавые мысли и воришки казались ему милыми симпатягами рядом с… Он даже слова не мог подобрать. Он знал, что доктор Рыжиков вынужден много говорить, чтобы анестезировать боль, разламывающую затылок. И ненавидел за это вражеский лагерь тем пуще, чем гуще его жег тот собственный стакан спирта, сэкономленного, если так можно выразиться.

– С мыслями надо бороться мыслями, – вздохнул доктор Рыжиков без особой надежды.

– Вы вроде в ВДВ воевали, а не в пацифистских войсках, – укорил доктор Коля Козлов.

– …Которые, овладевая массами, становятся материальной силой.

– Ну, это слишком… по учебнику, – срезал Коля.

– Это единственный путь не нарушить эволюцию, – строго предупредил доктор Петрович. – Но только зрелые мысли. Только зрелые, Коля. А то пойдем от древних людей к еще более древним. А потом к обезьянам, как уже не раз, к сожалению…

В тишине было слышно, как игла протыкает кожу истерзанной туркутюковской головы. Последняя завязка стянула разрез, сомнительную красоту которого подмачивала только резиновая ленточка дренажа.

– М-да… – полюбовался доктор Рыжиков. – К вопросу о ликвидации последствий второй мировой войны.

– Ну а допустим… – о чем-то забеспокоился Коля. – Кто там из нас для них будет там… самым диким?

Аве Мария бросила в доктора Рыжикова трагически предупреждающий взгляд.

– Черт его знает, братцы кролики, – простодушно признался он. – Может быть, я. А может быть, вы, Коля. А может, моя Танька… Надо бы их знать хоть немного.

– Кого? – напрягся от глухого опасения непробиваемый и жилистый Коля.

– Будущих людей, – чем-то успокоил его доктор Петрович. – Да в общем-то для них все будет как для нас.

– Как? – спросила впервые Лариска.

– Я думаю, самый большой восторг у них вызовет самодовольный древний человек.

– Какой? – нахмурился Коля.

– Самодовольный.

– А кто это?

– Это… – призадумался и сам доктор Рыжиков. – Это… Я думаю, очень часто каждый из нас…

– И вы? – с подозрением посмотрел на него Коля.

– А я чем других хуже? – обиделся за себя доктор Петрович. – Как люди, так и я. «С ними жил и воевал, курс наук усвоил; отступая, пыль глотал; наступая, снег черпал валенками воин…» Слышали? Твардовский…