Текст книги "Ведьма живет на краю деревни"

Ночевка на покосе, недалеко от заброшенной деревни «Колыбелька»

…Во время покоса каждую субботу тарахтели мы на мотоцикле мимо одной заброшенной деревни. Изгороди завалены, дома покосились, из бурьянов крыши с побитым шифером, да пустые окна. Покосы там, как водится, были загодя разобраны, и только в одном месте никто косить не хотел.

Мимо заброшек надо ехать без остановок – у "деревенских" не принято на такие дома зыркать глазами, а тем паче подходить. Все держится на приметах, какой бы не была вера человека.

Деревенский люд объяснял это по – простому: – Не – че – го (покрепче слово тут было, конечно, но применю политкорректность) там делать. От Колыбельки (название деревни) держитесь подальше (хотя из – за одного названия соваться туда не хотелось). И покос свой бросайте. Сколько случаев было, когда люди терялись. Короче, Гнилое место.

А потом, железобетонный аргумент на тот случай, ежели ты еще "сумневался": – У нас, в Северном, есть кто оттудова? Нет! А куда все подевались? Тот – то же.

…В дожди вообще – то носу не совали, а когда стояла сушь проезжали осторожно – и лужу бочком, и поскользить для почтения в энтой самой луже.

Лужа – это для лета постоянная переменная (извиняюсь, что термин украл у математиков). Никакая жара ее не смущает. Перед каждой серьезной лужей покидаешь свой транспорт. Мотоциклист делает попытку проскочить по ее маслянистому боку, если неудача – всем народом наваливаешься, толкаешь сзади и ловишь на одежду ошметки грязи. А на подъезде к покосу слазили с мотоцикла и в прямом смысле слова тащили его по насыпи между "заброшкой" и болотом.

А что с деревней не так? Отговорки у старых людей были одни и те же: «Ворожба там гуляет, как бездомная собака», «Место проклятое», «Колодцы заговоренные», «Образа наказанные».

Но от ночевки в лесу не уйдешь. Романтики, правда, не было никакой. Сибирский, таежный лес ночью, в краю Васюганских болот – это бродячее зверье и кусачее комарье, это симфония криков и стонов, от которых мороз по коже. Мы без ружья и без палатки. А потому, наше оружие – грабли, да топор, да мазь от комаров. Но дело не в этом.

Деревня Колыбелька…, как сказать, не знаю, нарядная такая была… Все заброшки дряхлые, сирые и убогие, а эта, целехонькая стояла, и ни краска не облезет, ни шиферина с крыши не упадет. Да и название у нее странное – «Колыбелька». Люди объясняли так: образовалась она когда – то между двух озер и покачивалась, как колыбелька. Теперь – то дома стоят, а озер тех нет, заболотилось все. Избы в деревне подсевшие, вокруг не кошено, но, дома, как на подбор, сохраняли свои украшения: резные карнизы и покрашенные наличники, и по какой – то странности, опрятность сочеталась там с затхлостью. Будто на кладбище пришел. А косить не хотели по той причине, что будто раньше закрутки в поле делались, а это вредоносный магический знак, дабы погубить будущий урожай соседа, либо повредить его здоровью. Ведьма поднималась в предрассветный час и творила свое черное дело.

Но дядька мой ни в черта, ни в бога не верил. За Колыбелькой той покос наш и был основан. А зачем на ночевку в лесу остались? Техника подвела, – ИЖ Юпитер–3, с люлькой и со старым аккумулятором. Наш транспорт даже с толкача отказывался "дыркать". Во как!

Как вернуться в деревню, когда вокруг ни души? Грабли, да вещи можно запрятать, а мотоцикл по просеке до проселочной дороги 5–6 километров толкать не фонтан, потом еще по шоссе до села пару часов пилить.

Оставалось заночевать – поутру погрести сено – после обеда выбираться на дорогу.

Идешь – выбираешь копну, что на тебя смотрит, – заваливаешься – разбрасываешь по сторонам руки и ноги, глаза прилипают к небу, к звездам. Ночь пополам без сна, бодрствуешь вместе со звездами, иногда вырубаешься, но в четыре утра – настоящий «дубарь», зуб на зуб уже не попадает, – вскочил – разведу костер, думаю, горячего чайку захотелось, а если еще найду шмат сала с краюхой хлеба, то вообще спасен. Еду – то прятали подальше, закутывали – это от медведя. Говорили, косолапый чует и может прийти переворошить все за ночь.

Несу ветки, – вижу свет пробивается из – за деревьев, прямо с стороны Колыбельки. Не пожар, не костер, а именно из окон, одной избы, другой… Глянуть, кому не спится в четыре утра, естественно не пошел, духу не хватило.

А днем что – то мне понадобилось взять из куртки, она на копне осталась. Подхожу, а под курткой все черное, зола золой, но вечером – то такого не было. Спросил своих покосников, а что живут еще в Колыбельке? «Нет, исключено», – заявил со знанием дела мой дядька. – деревня обесточена, колодцы засыпаны, дома заколочены. Может бомжи? Да какой бомж туда сунется – про деревню такие слухи ходят, вон даже покос никто не берет, а трава какая сочная здесь, а?

Случай с человеком, который привез вещи из заброшенной деревни

Ходил по деревне один мужик: сутулый, грязный, заросший, хромой, одна рука подвисла, как перебитая, лицо перекошено, как старое полено, и речь жеваная, будто челюсти не в ладах между собой. Таких в деревне почему – то называли «кержаками», хотя это вроде старообрядцы, но так звали.

Как – то зимой, в метель, мы засели в кочегарке, погреться, чтобы с новыми силами преодолеть заметенное снегом трехкилометровое расстояние до дома. Там кержак и выдал свою историю. Разрешите пересказать своим языком, чтобы было понятнее, а то его «вот», «вишь чего», «знамо дело», «загодя», «шибко» и «чертовня» повторялись через слово.

Ну так слушайте.

«В Северном я квартировал в старой заброшенной бане, у знакомых, ага.

Житье – бытье было "норм" (так и сказал он "норм"). Да и не мешал никому. Но по – хозяйству кое – чего не хватало. Просить стыдно было, а на покупку денег не напасешься. Один человек мне подсказал: ты мол в Колыбельку – то сходи. Потом выяснил, никто этого человека в селе не видел.

Долго собирался. А как – то раз сто грамм накатил и пошел.

Дома стоят как на параде, хозяин будто, вот, перед тобой на двор вышел. В одной избе барахлишка набрал, – заинтересовала меня самодельная лампадка на иконостасе. Беру, пристраиваю в мешок, за ней иконы поснимал, тоже в мешок, к кастрюлям, да инструментам. Вышел, обнаружил запах, с болота, ага. Прет, да не гнилью, а будто падалью.

Набралось четыре мешка – два припрятал там, а два пришвартовал на шоссе – трактор ехал – довез до Северного. Затемно уже добрался, ага.

Проснулся утром, как обычно, в пол шестого. А правой руки – то нет. Вернее, она есть, а я – то не чувствую – онемела до плеча. Бывало отлежишь, так ведь не до такой степени. Без малого месяц проходил, ага. А теперь глянь, вишь чего, уродина на месте руки.

На работу не берут. Мне говорят: в церкву сходи. В Северном – то священника нету. В Биазу ездил, ага. А толку? Узнал я – иконы, да и вещи нельзя с домов чужих выносить. Да к тому же старухи сказали мне, те иконы, что я припер, были «наказанными иконами», от того и почернели. Язычники, у которых в доме не ладилось, имели традицию наказывать икону, вроде как не ко двору пришлась, – ставили ее образами в угол или забрасывали на чердак. А церковные свечи и лампадка использовались для гаданий, заговоров, потому тоже злая на них энергия.

Ого, думаю, наскреб себе на задницу. Знал бы где падать…

А куда иконы подевать, думаю. Людям не отдашь – мало ли с ними чего случится. Глянул – а образа – то почернели. Вывез в лес, да спалил все к чертям собачьим».

– А он всегда такой был? – спросил я про кержака.

– Да нет, ты что! Капитан волейбольной команды Северного района, много лет…

После того рассказа кержак ходил по деревне угрюмый, почему – то не здоровался, а потом пропал, и больше никто его не видел. Говорили, уехал он куда – то, а там, как знать. Но почему баню спалили после него, этого я не узнал.

Тот незнакомец у лесного костра…

Костер ночью в лесу. Не погрешу против истины, единственное, что согреет нас в походе, – это костер. Лицо горит, спине прохладно, главное, чтобы дымком не накрыло от набежавшего ветра. Костер в лесу, точно маяк, всем-всем сигнал, – и тот, кого застала ночь, выходит из тени.

Нежданный гость

Нас было четверо, с двумя палатками в походе.

Той ночью засиделись мы у костра.

Вовсю раздавался стрекот сверчков, «ку-куру-ку» – звала ко сну далекая птица, но еще шипел на раскаленных углях комель дерева, а мы пригрелись, и все сидели и не уходили в палатку.

Сказать, ждали чего-то, было бы правильно, но какое-то странное предчувствие, что мы здесь не одни, было.

В какой-то момент из темноты леса, из тени деревьев вышел человек. Грабли прислонил к поваленному дереву, на котором мы сидели, и расположился на земле, ближе к костру, но так, что лицо его оставалось в тени, тем более костер затухал.

Ночью, а рубашка у него застегнута на все пуговицы, не от комаров же, в пиджаке и широких брюках, правда, старомодных, помятых, и не пьяный… Ну да, необычно, когда вокруг на километры нет никакого жилья, одни заброшки, и время на часах 00.20.

Сидел он не долго, не обращал на нас внимания, будто кроме него тут никого и не было. Мы ждали, что дальше то будет…

А он посидел, да поседел. После поднялся, взял свои грабли и ушел. В никуда.

Подожди, как поседел?

Так, волосы на его голове были черные, что грива коня, да еще зачесаны назад, а уходил – белые. Бывает с человеком. Пришел, подумал о своем, и ушел, а чего засиживаться.

В одночасье стал седым, белым-белым, как лунь.

На лесника не похож, на туриста тоже никак, будто вывалился из другого времени.

Мы его про дом успели спросить. Он что-то пробубнил, не оглядываясь, – так, что никто не разобрал, так, что пришлось переспрашивать. Ответ последовал еще невнятнее.

Обсудили, кто-что расслышал. Из первого слово донеслось явно без начального звука «[…]ертый», потом четкое «у угла не стоить», и в конце “возьмёть”. Сложить все вместе не получилось, хотя среди нас были филологи.

Ушел. И походкой неуверенной, будто, виноват в чем – то был.

Ни здравствуйте, ни до свидания. Может привык к кострам, – заходит погреться, а разговаривать… О чем разговаривать?

Сидим как полоумные. А может мы нарушили чего?

Пришлось вспомнить, что места для кострища мы в радиусе километра не нашли, и освоили свое место возле сваленного ураганом дерева.

Пришлось вспомнить, что палатки установили уже затемно.

Пришлось вспомнить, что сидел он странно, будто закрываясь от всех, глаза не запомнились. Он, вроде бы с глазами закрытыми сидел.

Больше ничего примечательного.

Ночь без сна, с непонятными звуками…

Ночевать было тяжело. Не ночь, а тревожное ожидание утра.

Забрались в палатки. Журчание! Тихое-тихое, а вот, усилилось.

Откуда ручей? Мы его не видели. Однако! Журчание ручья обычно успокаивает, расслабляет, но тут наоборот, даже показалось, что вдоль ручья кто-то идет и не бурчит, не шепчет, а разговаривает в полный голос! Радио кто слушает? Да нет, голос то удаляется, то приближается. Мы как солдатики, повыпрыгивали из спальных мешков, – светим в темноту нашим прожектором – мощнейшим фонарем, что не зря прихватили, – ни – че – го! Всем – то не могло показаться… ну ладно одному, но всем?

Ладно, что не почудится, звуков много в лесу, а скоро утро, давайте спать. Лежим. Разговор в полный голос, да слов не разобрать.

Да это ручей так чудит, кто не знает. Мы журчание воспринимаем за голос. Бывает голос женским – значит, более спокойный, ровный и поласковее. С мужским посложнее, – там ветки, камни, глубокие повороты у корней, вода бьется, и звук изменчив.

Наш ручей оказался мужским.

Пробуем уснуть, но где там, к его звуку добавилось лаканье, хлюпанье и тяжелое дыхание. В воду кто-то залез?

Мишак, точно. Он если не воровать пришел, то его слышно. Звуков от него море: топочет, пыхтит, ухтит, бухтит, чмокает, и блаженно урчит, а то и хрюкает, как поросенок.

Вот же скотина лесная. Охотники порох поджигают, чтобы зверь не залез. Запах держится не одну ночь. Может, поорем маленько…, вспугнем?

Рано-рано все повскакивали. Еще бы, ночью не сомкнули глаз. Все вещи на месте. Рюкзаки приткнуты у палаток. Куртка на сучке. Пакет с мусором у бревна. А где топор? Да он же ночевал в одной из палаток.

К ручью. А его еще найти надо. Искали, прислушивались, а он все не обнаруживал себя. Оказался под сваленными ветками. Но следов никаких. Много старой листвы.

А кабы медведь, остался бы отпечаток на дне ручья или с краю.

Одно нас смутило. Среди веток заметили обломок чернеющего деревянного креста, как с могилы. Осмотрели бугры вокруг. Догадались, где мы ночью разбили лагерь.

Утро. Нашли сторожку

Дошли до отрогов бывшей деревни… Мы бы дом не заметили, если бы не труба, – черная кирпичная печная труба торчит среди сорняка, хотя сторожка осела и крыша частично завалилась.

Стекла на окнах, потрескались, затуманились, одна рама повисла на ржавых петлях, – все застыло, как во сне. Было два резных наличника, да пересохли, мало-мальски еще сохраняются очертания, а дунешь – осыпятся.

Пробрались через колкий сушняк. Зашли в сенцы. Одна дверь в избушку, другая в чулан, еще не отвалились кованые засовы. В сенцах встречает кресло, тканевое, с перьевой подушкой. Кресло порезали мародеры – искали, видимо, «брыльянты». Подушка давно была белой, затем серой, теперь под черными лепестками пепла (от горения? непонятно), разорвана и пух повсюду, аж на стенах, не знавших никогда краски. Хозяйка набивала эти подушки пухом, на что-то надеялась, чего-то ждала.

Зашли в избу… Время замерло, и будто плавает облаками над раскиданной, переломанной утварью. Запах той, старой жизни, советские коротенькие занавески в цветочек, зеркало треснувшее и сервант с облупившимся лаком, да обломками пластинок и фарфоровой посуды. Посреди комнаты – круглый стол, стоит еще, а вот стульям не повезло, безногие уже, да безседушные. Слева объемная старая печь и завалинка. С виду печь такая, что можно растопить, – пару дыр глиной залатать и растопить.

В дальнем углу комнаты полка с разбитыми окладами от икон, салфеткой, с расшитыми вишенками, когда-то бережно положенной хозяйкой. В деревнях иконы то были дешевенькие, но кто-то их унес в надежде на наживу.

Скромная утварь кочует по избе. Видно, что лихоимцы ничего найти не могли, а потому долго и нудно перекидывали вещи с места на место, как капусту на огороде, спускались в подпол… Потом их что-то не спугнуло. Вот здесь, на драный коврик они высыпали на пол монеты, ручные часики, железные пуговицы. Окурки набросаны у входной двери будто сидели за ней и выглядывали во двор.

На столе фотографии бывших жильцов, письма, конверты, почтовые открытки, несколько облигаций госзайма, справки, пенсионные удостоверения членов колхоза. Искатели легкой наживы вытряхнули все из старенького фанерного чемодана. Сам чемодан здорово пострадал, его зачем-то рубили вместе с тумбочкой, очевидно, искали второе дно. Есть засохшие черные пятна, кто-то от усердия поранился.

Фотографии черно-белые, пожелтевшие, потрескавшиеся, поломанные. Вот из пансионата в Гаграх, видимо с этим чемоданом ездили. Фотки в основном, пятидесятых-шестидесятых, более поздние не попадаются. А попадаются такие, от которых аккуратно, бережно оторваны фрагменты, будто не должен был тот человек оставаться на фотографии.

Жители умерли, а фотографии, кажется, еще пытаются сохранить дом. Особенно вон тот одинокий портрет хозяина без хозяйки, на стене за стеклом, в рамке 40 на 30. Вандалы портрет не тронули, – удержались, чтобы не поглумиться, не разбить.

Наши восемь глаз все еще ледат на портрете мужчины. Что-то в нем есть, что-то завораживает. Ну конечно, это тот самый человек, что приходил ночью, к костру. Пиджак серый, рубашка старомодная, и прическа… волосы зачесаны назад, и наверняка для фиксации смазаны сахарным раствором, ведь бриолином в лесу не разживешься.

Лицо, прическа и одежда совпадают. Может от того, что не выспались, может, отражение света из окна, но никто не сомневается, – перед нами один и тот же тип.

Выходит, он здесь живет.

Снимаем портрет, сохраняем на нем «столетнюю» пыль, на обоях остается светлое пятно (давно портрет не снимали). На заднике надпись «Касьян Кудим. Д. Черная Грязь. 1956 год». Человек, который на снимке имеет возраст лет 50–55. Сейчас ему бы стукнуло за 110, не меньше.

У костра мог быть его сын или внук. Сыну его, в лучшем случае, 70, а скорее всего, 80 лет. Ночному гостю можно дать, как и человеку на снимке, 50–55.

Ночной человек мог быть просто похож на хозяина на портрете, что здесь такого? Вот и деревянные грабли, с такими же он вышел из леса. Держатель из ствола тонкого дерева, на конце выглядит, как рогатка.

Схватили их, будто они сейчас все расскажут. А слой пыли на граблях в 2–3 миллиметра, ровненько покрыто так. Выходит, не с этими граблями явился гость.

Наконец, самая реальная версия. Какой-то псих лазит по заброшкам. Напялил старую одежду. Таскает с собой грабли, а может, и вилы припрятал, и топор, чтобы стращать походников. Скажем, оберегает места от чужаков.

Не важно, Касьян ему отец, дед, или вообще никто. Сходство может быть случайным. И прическу заделать под Касьяна, тоже много ума не надо. Значит, живет он где-то поблизости, прячется сейчас вон в том ельнике. И здесь был недавно, на столе пыли меньше, чем на утвари. А чего он с нами не разговаривал, тоже есть объяснение, зло переполняет человека, вот он и бесится. По всему выходит мы имеем дело с сумасшедшим.

Чего от него ожидать? Он следит за нами.

Идем изучать письма, может что-то прояснится. Начали с открыток. Касьяна и Марию поздравляли с Новым Годом. О детях ни звука. Письма были от какой-то Нины, да еще Евдокии. В письмах сложно было разобрать почерк, но опять же: ни в начале письма, ни в конце дети не упоминались… Выходило так, что супруги были бездетные. Резонно предположить, что у Касьяна был второй брак, и остались дети, так нет же, он рано женился на Марье. А письма самые первые с пожеланиями первого ребенка, и вот оно! Кто-то поддерживал Марию, видимо она до этого признавалась, что беременна. Дальше ни слова об этом. Правда, попалось одно странное письмо, в пятнах, помятое, с размытыми кое-где чернилами от той же Евдокии, в нем было сказано, что Касьяну надо сходить в церковь, что грех взял на себя, что до слез жалко Марию, такая беда с ней, а ниже, после слов прощания, был приписан адрес важного врачевателя в городе, в котором жила Евдокия. Дополнительно указывалось, что Мария обязательно должна тому лекарю написать и показаться, и Евдокия встретит ее на вокзале, и сопроводит.

Из скупых слов все складывалось так, будто Мария потеряла то ценное, что берегла, да не уберегла. На что надеялась, да напрасно.

Вот почему не висит рядом с Касьяном портрет Марии, и среди фоток нет ни одной, где они вместе. Оторвала она себя от него на всех фотках, не простила ему чего-то. Надпись на обороте "Касьян и Мария Кудим", но половинка фотки с Марией оторвана.

По всему выходило, ночью нас навестил сам Касьян. Ну бред же! Он давно покойник. Но душа-то его мечется.

Мы сделали попытку узнать, а дата сегодняшняя, 3 августа, может она как-то связана с Касьяном? Нет, никак. День рождения у него зимой, хоронили его тоже зимой, а потом, через несколько зим не стало и Марии.

Оставались дни поминовения. Вспомнили, что 3 мая – Радоница; 11 июня – Троицкая вселенская родительская суббота; 5 ноября – Дмитриевская родительская суббота. А память работает отменно, когда нет надежды на Интернет, но тоже никакой связи с днем сегодняшним.

Смятенный дух блуждает по лесу

Пошли отсюда. Здесь жуть какая-то. А сколько времени? Е-мое! Мы здесь уже четыре часа. Не может быть. Ну, как не может? Зашли, двух не было, а сейчас почти шесть часов. Скоро начнет темнеть. Вторую ночь в палатках…, да мы с ума сойдем.

В сенях мы встали, и ни с места. Со двора слышались звуки песни, да что там слышались, разливались звуки тонкого женского голоса, исполнявшего грустнейшую песню, как на поминках, а вокруг ни одной живой души. Прислушались, да это ж колыбельная. Дикость какая-то, откуда?

Смотрим, из трубы сарая идет дым. Да нет, скорее за сарай мы приняли баню, низенькую баньку, и ее кто-то топит. Хорошо топит.

Но к строению прохода нет, дверь заколочена, прижата каркасом перевернутой телеги, заставлена бочками, бидонами, ведрами. Будто там тоже прятались. И вокруг бани заросли в два метра, выше, чем перед избой. Окошко настолько мизерное, что снаружи проникнуть может только кошка. Она и затопила баньку, – смеемся мы от растерянности.

Осторожно, смотрите под ноги! А что с крыльцом дома? Гнилое, это понятно. Провалиться можно, ну, ясно.

С крыльцом ничего, да усыпано все крупой. Не заметили ее, когда сюда шли, или ее не было. Насыпано недавно, кто-то намекает, может, нам?

Стоп, стоп, нам пора раскинуть мозгами. Дым, крупа, что еще? Полотенца намотаны на углах. Когда входили, всего этого не было. Куда мы вляпались?

Дым из бани в обрядах имел свое значение. Так звали мыться покойника. Ставили ему тазик и клали березовый веник. А крупой покойника заманивали за стол обеденный, крупу сыпали в гроб. Вот и полотенца, намотанные в сенях у входа и на заваленном заборе, на них опускали гроб в могилу, а потом наматывали у калитки и дверей, – приглашали покойника вернуться.

– А-а-а! – сказал один из нас. – Тот человек ночью сказал: «…ертый», – а слово было «мертвый».

Мы без труда собрали фразу: “Мёртвый у угла не стоить, а своё возьмёть”. По всему означало, что он придет, вернется сюда. Возможно, речь идет о возвращении его духа. Покойник, вроде как обижен на людей.

Страх мы прочли в глазах друг друга. И не знали откуда ждать опасности. По поверьям, если покойник не получал приношений, наступала месть духов. Но что это за месть? Не будет она нас доставать, когда мы уберемся отсюда?

Допустим, а как это связано с тем шутником, что насыпал тут свежую крупу, на вид пшенку. Весело, где-то прячется местный идиот, – подумали одни. Или чертовщина? – подумали другие.

То и другое не входило в наши планы.

Деревню надо было покинуть, пока не стемнело. Причем без ущерба здоровью, если кроме шуток.

Вышли, да скорым шагом к ближайшим кустам смородины, а там на север по компасу, в направлении железной дороги. Поначалу вздохнули, рюкзаки уже не показались такими тяжелыми. Вошли в густой темный ельник. Прошли его насквозь. За ельником – редкий хилый березняк. Ноги уже не идут. А там смешанный лес, а дальше подлесок. Плетемся. Ни линий электропередач, и ни одной тропинки. Наоборот, пошли болотистые места. Обходим. Снова на север, и выходим к той же деревне. Оказывается, мы сделали хороший крюк. И вернулись, завалились во дворе, смотрим на небо.

В таких случаях начинается паника, споры, ругань, – да оно и понятно, но все выдохлись, и все молчат. Понятно и другое: дом не отпускает тех людей, кто в него пробрался. Вот и гости перед нами испытали тут тревожные минуты. И не важно, с какой целью они тут оказались. Седьмым чувством мы улавливали: от нас требуется какой-то обряд.

Вспомнили самое простое

Хочешь войти в дом заброшенной деревни – поклонись ближайшим дворам, что в округе, да поспрашивай разрешения – уж дадут знак, будь уверен. Ведро упадет в колодец, дверь скрипнет, со стены слетит коромысло на пол, даже грохот посуды, – все это сигналы, входи мол. Но вокруг мы не заметили больше жилья, возможно, заросли густые там, где оно было. Пошли – поклонились холмам, спросили разрешения.

– Теперь все проще пареной репы, – сказал один из нас, – мы должны провести ритуал благодарения хозяину.

Надо оставить хлеб и воду в красном углу. Нашли, поставили. Надо навести порядок. Но не подметать, мало ли что. Очистили стол. Перед поминальной трапезой хозяин три раза обходил вокруг стола с караваем и зажженной свечой, поминая по именам всех умерших родных, да и всех остальных земляков, приглашая души к трапезе со словами: «Прыбывайце к гэтаму сталу!» Это вспомнилось участникам нашей скромной экспедиции. Мы обошли стол со свечой и хлебом – слова проговорили на три раза.

Мы знали, люди верили, что во время произнесения слов ритуального приглашения предки выходят из могил и приходят за стол поминальных кушаний. Так тому и быть. Мы ждали Касьяна.

У кого, что осталось, выложили на стол. Аккуратненько. Еще что надо сделать?

Взяли стакан, в него налили из фляжки остатки виски. Каждый поднимал стакан и произносил: «Будзь здароу, дзед» и плескал виски через разбитое окно; брал по кусочку хлеба, печенья, хлебцов и выкидывал за окно.

Полотенце, длинное, висит у двери, а вдруг на нем спускали гроб в могилу, потом принесли сюда и намотали у входа. Допустим, Касьян здесь, а что делать с полотенцем? Касьян нахмурился, так показалось. Зацепили кочергой и сожгли в траве. Нет, нам не приходило в голову, что мы занимаемся ерундой, а как дом нас держал? Держал и все, попробуй, объясни словами.

Вернулись, лицо на портрете посветлело. Сейчас повеселее будет.

Занавески сдернули. Окна раскрыли, пусть сыпятся стекла.

Перед домом все выкосили, кустарник вырубили, – нашли литовки, топоры, ржавые, затупленные, но потихоньку косить-рубить можно.

Все барахло, и фотографии с письмами, и порушенную мебель, и остатки старой изгороди собрали – снесли на костер посреди двора. В пустой комнате дома оставался стол с нашей скромной едой, а над ним портрет Касьяна.

Стоп! У двери, дряхлой, покосившейся двери на ржавых петлях, оставались грабли.

Бушевал огонь. Мы ходили вокруг и пели, пока трава не стала послушной и не улеглась под ногами. Мы ходили и пели, пока не сожгли все начисто, пока в 00.20. не бросили в костер чемодан со всеми бумагами, и грабли, которыми он однажды, случайно или намеренно, будем верить, что все же нечаянно, ударил беременную жену, и у нее случился выкидыш.

Мы надеялись, что успокоилась душа Касьяна. Что повесел он на настенном портрете, и даже на этой фотографии, где Касьян с Марьей зашли к кому-то в гости. Марья оторвала себя здесь, да не полностью. Узнаваемо ее платье, она стоит в нем на другом фото одна. Зато в письмах не могла она оторвать себя от Касьяна, схоронила его, а душа не на месте. Взялась сны свои описывать. Вот момент был в нашем скромном расследовании, – так мы и уставились друг на друга. Еще бы! Перед нами письма были Марии, писала, да не отправила ни одного. И во всех снится ей Касьян.

А чего перед костром вспомнили про письма? Письмо было, где Мария описывает наш костер, много лет назад… Вот так штука.

Нашли слова ее. «Стоить костер, все становятся так кругом, а Касьян стоить под вокном уже и открываеть занавески. И кругом костра стыять и поють. Стыять вокруг и к окну поворачиваются и поють. Тожа ж уже уходють [души], видишь, улетаеть тада ж…»

Она посещала нас сегодня, мы слышали ее голос, может сейчас была с нами у костра, в котором сгорит то, что так тяготило Касьяна.

Наступил момент, когда мы не боялись поднять глаза на пустые окна дома.

Момент, когда легче стало на душе. Стало быть, дом отпустил нас.

Нет, но поверить, что она так точно описала наш костер было трудно, мы не смогли сжечь то письмо и опять перечитали слова Марьи.

«Стоить костер, все становятся так кругом, а Касьян стоить под вокном уже и открываеть занавески. И кругом костра стыять и поють. Стыять вокруг и к окну поворачиваются и поють. Тожа ж уже уходють [души], видишь, улетаеть тада ж…»