Текст книги "Смерть по вызову"

– По рукам, – Ларионов протянул ладонь адвокату. – А в чем тут ваш интерес?

– Личного интереса нет. Один мой клиент заинтересован в этой информации. Честный человек, за него отвечаю, как за самого себя, – адвокат улыбнулся, вытащил из кармана почтовый конверт и потянул собеседнику. – Вот гонорар.

– Деньги не возьму, – Ларионов бросил прощальный взгляд на конверт, исчезающий в кармане адвоката. – Но услуга за услугу. С моим близким другом случилась одна небольшая оказия, неприятность одна. Фамилия моего друга Ирошников. Он врач «скорой помощи». И с ним случилась одна небольшая…

– Я уже понял, оказия с ним случилась, – кивнул адвокат. – Но в чем суть оказии?

– Его подозревают в убийстве старухи и какого-то мужика. По версии следствия, старуху он натурально насквозь проткнул лыжной палкой, и та истекла кровью в своей квартире. А второму, мужику этому, он отбил полголовы гвоздодером. Сейчас Ирошников скрывается от милиции, живет в моей комнате. Спит на раскладушке.

– Мужественный вы, Дима, человек, – адвокат сокрушенно покачал головой – Делите кров с этим Ирошниковым. И не боитесь, что он и вас того… Гвоздодером тюкнет. Или утюгом, например. Люди, доложу я вам по секрету, создания неблагодарные, доброты не помнят.

– Я не совсем точно выразился, – спохватился Ларионов. – Мой друг никого не убивал. Это, во-первых, а во-вторых, пусть спит себе на раскладушке, раз ему ночевать негде. Я не в обиде. Он честный человек и никого не убивал.

– То есть вы так думаете, что он никого не убивал? Так утверждает этот Ирошников, а вы верите?

– Совершенно верно.

– Только не знаю, чем могу помочь в этом случае. Явись ко мне домой друг, чтобы отсидеться у меня после двух мокрых дел, я бы забыл нашу дружбу и вежливо, но настойчиво проводил его до двери.

– Значит, помочь вы не хотите?

– Чем помочь? Напиши он явку с повинной, сдайся в руки правосудия, возможно, я взялся бы за его защиту. А так… Мне даже обстоятельства не известны.

– Обстоятельства и все прочее я расскажу вам подробно, – Ларионов плотнее уселся на стуле – Рассажу все детали. У вас есть час свободного времени?

Адвокат взглянул на часы и кивнул.

– Тогда начну по порядку, – Ларионов вытащил из пачки сигарету. Рассказ о мытарствах Ирошникова уже сложился в его голове сам собой.

Глава 8

Николай Семенович Розов лежал на больничной койке в палате травматологического отделения и испытывал пустую тоску, от которой хотелось то ли заплакать, то ли умереть. Ныла загипсованная рука. Нога, сломанная в бедре, задранная кверху и закрепленная на специальном шарнире с привязанным к ней двенадцатикилограммовым грузом, напротив, не ныла и не зудела. Покрытая легкой застиранной простыней она, казалось, просто омертвела. Мнительный Николай Семенович, с раннего утра обеспокоенный этим бесчувствием правой ноги, её подозрительным онемением, всерьез подумал, что у него начинается гангрена.

Врачи, разумеется, знают о его смертельном недуге, но отмалчиваются. Розов принюхался, казалось, из-под простыни исходит гнилостный запах медленно умирающей плоти. Он повел носом, глубоко вдохнул и задержал в груди воздух. Дух в палате несвежий. Медсестра Маша, совмещающая свою работу с работой сиделки, не выносила из палаты нечистоты лежачих больных, так что происхождение тяжелого духа можно толковать по разному. Нет, все это чушь насчет гангрены, – успокоил себя Розов, но на душе легче не стало, напротив, сделалось тяжелее. Он тихо, едва слышно застонал.

– Что болит нога-то? – спросил Розова сосед справа, пенсионер Кондратьев, работавший истопником и сломавший плечо в гололедицу по дороге на службу.

Розов хотел ответить, что болит у него вовсе не нога, а душа. Но какой смысл вести разговор о тонких материях с каким-то истопником? Да и легче от таких бесед все равно не станет.

– Болит.

Розов наблюдал, как старик одной рукой неловко застегивает на груди полосатую больничную курточку, какую-то клоунскую, с оторванным воротом и короткими рукавами.

– То есть не болит, но побаливает.

Розову не хотелось продолжать разговор, и он отвернулся к окну, стал разглядывать сидевшего на подоконнике сизого голубя. «Холодно ему сейчас, бедолаге, зимой-то, – думал Розов. Ишь как лапками перебирает, согреться не может. Да, холодно тебе, дружок. Нашлась бы добрая душа, крошек тебе хлебных посыпала или пшена. Но разве здесь, в этой палате на восемь рыл, добрая душа найдется?» Он подумал, что иногда к больнице вместо таких вот сизарей прилетают ангелы, чтобы забрать чью-то душу, освободившуюся из телесной оболочки. А к нему прилетел голубь. Вои и хорошо, и прекрасно.

Он подумал, что сам всегда был добр к птицам, несколько раз выкидывал в окно засохшие куски хлеба и даже целые батоны. Розов смотрел, как голубь поводил по сторонам острым красным клювом, и думал, что чувство сострадания к меньшим братьям, возможно, самое высокое из чувств, дарованных Создателем человеку. Наконец, голубь, видимо, утомленный долгим сидением на одном месте, нагадил на подоконник и улетел. Розов поморщился, непонятно почему снова захотелось заплакать. Интересно, какое время человек может пролежать на спине вот так вот, без всякого движения? – в сотый раз спросил себя Розов. Пожалуй, неделю-другую вытерпеть можно. А дальше пойдут пролежни, решил он и всхлипнул.

– Чего ногу прихватило? – участливо спросил сосед истопник.

Розов решил, что старику нет никакого дела до его ноги, а человеческое участие он умело симулирует. От нечего делать шевелит языком, хочет скоротать время, так длинно, муторно тянущееся в этой палате, пропитанной запахом болезни и нечистот. Розов не ответил. Сейчас ему захотелось попросить старика Кондратьева снять простыню с его, Розова, сломанной ноги. Пусть осмотрит ногу внимательно, пусть честно скажет: есть ли у Розова гангрена. Только честно. Розов готов к любым известиям. Ведь это любой дурак поймет, есть гангрена или её нет. Хотя Кондратьев может и не понять, тупой старик, тупее некуда.

Но Розов, собравшийся с духом, попросил совсем о другом.

– Бога ради, Петр, – отчество старика он не знал, – прошу тебя, сходи вылей мою «утку». Стоит, понимаешь, под самым носом и воняет.

– Сделаем, Николай Семенович.

Старик, взявший себе за правило с постоянной готовностью и усердием выполнять поручения тяжелых лежачих больных, встал на ноги, здоровой рукой поднял с пола «утку» Розова и, выйдя из палаты, поплелся в другой конец коридора к туалету. Розов разглядывал потолок и, замирая сердцем, прислушивался к ощущениям в бесчувственной правой ноге. Но никаких ощущений не было, лишь немота. Розов тяжело вздыхал, хотелось перевернуться на бок, сесть на этой проклятой койке, и, чувствуя свою беспомощность, он вздыхал ещё горше. Вдоль койки на высоте вытянутой руки оборудовали стальной турник. Ухватившись одной рукой за металлическую палку, Розов с усилием оторвал корпус от кровати: пусть спина немного отдохнет, восстановится кровообращение.

На противоположной койке в другом углу палаты сидел, свесив на пол ноги, мужик лет тридцати пяти по имени Марат. Улыбаясь каким-то своим мыслям, он вертел ручку настройки радиоприемника, другой рукой приглаживал темные кудрявые волосы. Марат поделился белозубой улыбкой с Розовым, пожелал тому доброго утра. Розов ответвил что-то невнятное. Улыбчивость Марата раздражала. Ясно, есть чему радоваться, если выписывают через день, а вся травма, сломанная на Лужниковском рынке лодыжка, царапина можно сказать. Вправили кость, наложили гипс, контрольный снимок – и домой под зад коленом. Поедет в родную Самару долечивать свою царапину, спекулировать московскими сигаретами и парфюмерией, тоже бизнесмен нашелся. А Розову тут в этой душегубке париться то ли два месяца, то ли дольше. Захотелось сказать Марату какую-нибудь гадость, испортить настроение.

– Что-то, Марат, все лежишь тут, лежишь один, – сказал Розов, крепче цепляясь за металлическую палку. – А жена к тебе даже ни разу не приехала. У тебя ведь такая травма… Такая тяжелая.

– Жене детей не на кого оставить, – ответил Марат, не отрываясь от приемника.

– А-а-а-а, – многозначительно процедил Розов. – Вот оно что. А то, знаешь, бывают другие случаи. Муж в больницу, а жена… Сам понимаешь, за женщиной глаз нужен.

– Это конечно, – впечатлительный Марат как-то потускнел лицом, блаженная улыбка исчезла. – За ними обязательно глаз нужен.

– Ничего, – успокоил Николай Семенович. – Вернешься домой в Самару, там и разберешься, что к чему. По обстоятельствам.

– М-да, разберусь по обстоятельствам, – Марат с мрачным видом продолжал настраивать приемник. – А что, думаете…

– Что тут думать? – Розов зловеще усмехнулся. – Моя бывшая на крыльях бы сюда прилетела, все бросила, дом, детей, работу. Дневала и ночевала у моей кровати. Безвылазно. Узнай она, что со мной такое случилось… В смысле, с тобой такое случилось, – запутавшись в словах, Розов остановил собственные рассуждения.

К их разговору внимательно прислушивался из своего угла безработный бомж Аникеев, очень радовавшийся своему счастью, хотя и истомившийся без водки. Сломав ногу, удалось попасть в больницу, на чистую постель, хоть и казанные, но весьма сытные харчи, в добрую компанию. За три недели пребывания в больнице Аникеев отъелся, повеселел, но с животном страхом ждал своей выписки. Но чему быть, тому не миновать, покидать больничный рай все равно придется со дня на день. Однако уходить просто так, с пустыми руками – и вовсе глупо. В ночь перед выпиской Аникеев решил обворовать нескольких, по его мнению, самых зажиточных больных. Часы, кольца, ещё кое-что, по мелочи. Он уже наметил будущие жертвы. Первым в его списке значился упитанный Розов, чьи золотые часы не давали покоя Аникееву, даже снились ночами.

– Бабы они такие, – сказал всем поддакивающий Аникеев, никогда не выражавший вслух своих собственных суждений, а может, и не имевший этих суждений. В разговорах он соглашался со всеми оппонентами, даже со стариком Кондратьевым, поочередно принимая то одну, то другую сторону. – С ними ухо востро нужно держать, с бабами.

– Ну, у моей все-таки дети, – помрачневший Марат, наконец, перестал терзать радиоприемник, остановив выбор на печальной симфонической музыке. – Их ведь, детей, так не оставишь. Женины родственники в Махачкале живут. Не могут приехать.

– Это конечно, – согласился из своего угла Аникеев. – Детей тоже так не бросишь. На произвол судьбы. Дети – это святое. Куда от детей женщина денется? Не оторвешь. Клещами не оторвешь.

Розов ослабил хватку и плавно опустился на спину. Пустой разговор успел ему надоесть, а Марат больше не действовал на психику своей улыбкой. Как-то теперь повернется судьба? И что станет с непутевым братом? Связь с внешней жизнью, можно сказать, потеряна. Остается наблюдать через окно поганых голубей, мутное небо и этот мелкий снег.

* * *

И дня не прошло, как Розова определили на казенную койку, а уже явился немолодой милиционер. Придвинув стул ближе к изголовью кровати, он представился капитаном милиции Яковлевым и с неподдельным сочувствием заглянул в глаза Розову, полные смятения и боли. «Хочу задать вам несколько вопросов, – сказал Яковлев. – По поводу случившегося с вами. Узнать обстоятельства пришествия». Яковлев говорил мягким, каким-то извиняющимся голосом. «А откуда вы узнали, что со мной вообще что-то случилось?» – Розов постарался улыбнуться, но эта улыбка причинила боль. Впервые в жизни милиционер разговаривал с ним, как с потерпевшим. «Когда вас доставили в больницу, – Яковлев вытащил из внутреннего кармана кителя и нацепил на нос очки в пластмассовой оправе, – нам поступила телефонограмма о происшествии. Из приемного покоя. Таков порядок».

«Понимаю, – Розов старался больше не улыбаться, не напрягать мышцы разбитого лица. – Хотите возбудить дело против, – он замешкался, подыскивая правильное определение, – против моих обидчиков?» «Я должен лишь выяснить обстоятельства пришествия, – Яковлев помялся. – Бывает и так, что человек по пьяному делу свалился с лестницы, поломал себе руки и ноги. Как говориться, нет факта преступления. Это я так, говоря условно. У вас другой случай. Затем мы вместе составим заявление потерпевшего, и вы его подпишите». Он покосился на загипсованную руку Розова.

«Так дело вы возбуждать не будете?» – с тупым упрямством больного плохо соображавшего человека повторил вопрос Розов. Яковлев вздохнул: «Лично я не имею права возбуждать уголовные дела, – сказал он. – Я всего-навсего дознаватель. А по статье сто одиннадцатой части третьей, то есть по факту причинения тяжкого вреда здоровью, дело возбуждает не дознаватель, а следователь милиции. Теперь вы понимаете механику этой процедуры?» «Понимаю, – кивнул Розов. – Теперь понимаю». «Если мы сегодня составим заявление, – Яковлев вытер лоб платком, – то следователь сам придет к вам на днях уточнить детали». «Что именно вас интересует?» – спросил Розов, неожиданно потерявший всякий интерес к происходящему.

«Начнем с паспортных данных, – Яковлев раскрыл на коленях папку, снял колпачок с перьевой ручки. – Также меня будут интересовать обстоятельства происшествия. Например, в какое время это случилось? Есть ли свидетели? Приметы нападавших, ну, и так далее. Но начнем по порядку. Поправить подушку? По-моему, вам неудобно». «Что вы, что вы, мне удобно, – Сказал Розов. – Правда, вчера меня чуть до смерти не забили, но сегодня мне лучше, мне удобно. Я весь в вашем распоряжении. И мне очень удобно, просто очень». С этими словами он забылся глубоким, похожим на обморок сном.

Настойчивый Яковлев приходил ещё дважды, сумел-таки составить заявление потерпевшего, подписать его у Розова и даже получил исчерпывающие ответы на свои вопросы. Один раз в палате появился следователь милиции Ушаков, молодой парень в штатском. Он повторил вопросы Яковлева и дал Розову подписать протокол. «Будем искать преступников, – сказал Ушаков, но как-то неуверенно, словно сомневался в собственных словах. – Однако одного я так и не понял: зачем нападать на вас в подъезде, если цель преступников угон транспортного средства? Тут что-то не вяжется. Похоже, у преступников были какие-то личные мотивы». «Это уж не мне судить, – Розов снова почувствовал сонную тяжесть в голове. – Боюсь, я только испорчу вам всю статистику. Всю вашу блестящую статистику». Ушаков двоился в его глазах, превращался в воздушный шарик и медленно поднимался к потолку.

«Меня один раз поленом по башке ударили, – сказал из своего угла бомж Аникеев, как только за следователем закрылась дверь палаты. – Так звезданули, думал, мозги выскочат. И ничего, как видите, жив». При появлении милиционеров, вообще незнакомых посетителей Аникеев закрывался с головой одеялом и притворялся спящим, оживая лишь после ухода гостей. «Чтоб тебя убить и кувалды мало, – серьезным голосом ответил Марат. – Ты живучий». «Точно, живучий, – согласился Аникеев. – Уж сколько раз меня убивали, а я все живу».

* * *

Кто– то трогал Розова за плечо, трогал бережно, стараясь не причинить лишнего беспокойства. Старик Кондратьев склонился к постели, старался прервать дремоту Николая Семеновича.

– Посетитель к вам, – пропел Кондратьев сахарным голосом. – А «уточку» вашу я вынес. И сполоснул. По коридору уже завтрак развозить начинают.

– Спасибо, – Розов поморгал глазами. – А завтрак мой себе возьми. Аппетита нет. Розов повернул голову и встретился взглядом с директором своего магазина Виктором Ивановичем Глушко. На больничной тумбочке расцвел букет ярко-красных роз. Глушко с видом доброго волшебника улыбался.

– Вонища тут у вас в палате, – сказал он вместо приветствия и подмигнул Розову одним глазом – Хотя, если принюхаться, терпеть можно. А ты спать, смотрю, горазд. Вообще-то это правильно, спи больше. Сон лучший лекарь. Ты поправляйся скорее, – других слов соболезнования Глушко вспомнить не мог, поэтому замолчал.

– С этими цветами мне станет легче дышать, – Розов выразительно посмотрел на букет. – Спасибо, что навестил. А то лежишь тут один, как сыч.

Розову снова сделалось жалко самого себя, захотелось пожаловаться директору на онемение в правой ноге, нерадивость здешних сиделок, на неудобства и боль, что приходится терпеть. Пожаловаться на заведующего отделением, который явно темнит, не говорит больному всей горькой правды о его состоянии. Хотелось пожаловаться на многое, но Розов только вздохнул и сказал.

– Да, здесь не санаторий.

– Я тут принес тебе кое-что поесть, вот в сумке, – Глушко приподнял с пола пластиковый пакет. – Уже все нарезано, так что, одной левой справишься. А может, тебя сейчас покормить?

– Я сам, позже, – помотал головой Розов. – Аппетита пока нет. Оставь пакет рядом с тумбочкой. Тут обо мне человек заботится, – он кивнул на старика Кондратьева. – Не дает с голоду опухнуть.

– Я, собственно, на минуту, – обрадовался Глушко.

Видимо, перспектива кормления Розова не вдохновляла директора, да и каждая лишняя минута, проведенная в зловонной палате среди лежачих больных, «уток» и пластиковых бутылок с отверстиями посередине, приспособленных под ночные горшки, действовала угнетающе.

– Дела и все такое, – Глушко поправил узел галстука, придвинул стул вплотную к кровати Розова и чуть наклонился вперед. – Я подумал, из-за вашей болезни, точнее травмы, наши дела с покупкой квартиры не отменяются. Тем более что все бумаги готовы, ну, договор купли-продажи, регистрация, все уже оформлено. Можно сказать, я уже вступил в права собственности, – Глушко понизил голос и оглянулся по сторонам. Санитарка раздавала больным тарелки с кашей, ставила на тумбочки чай.

– Поздравляю, – сказал Розов и тоже зыркнул по сторонам. – Банально, но жизнь не стоит на месте. Она продолжается.

Он грустно улыбнулся, чувствуя, как неожиданно к горлу подкатил удушливый спазм. Как бы не заплакать. Жизнь действительно идет где-то там, за окном больницы, вот Глушко, кажется, разобрался в семейных проблемах, как-то помолодел, приободрился и уже готов справить новоселье в квартире брата. Жизнь идет, а он здесь пропадает. И за что ему эти мучения, наказание это?

– Я сразу все суммы собрать не смог, – Глушко перешел на шепот. – У меня с собой тридцать тысяч сотенными. Остальные через месяц, в крайнем случае, через два, – Глушко повертел в руках небольшой целлофановый пакетик. – Если хотите, могу подержать их в сейфе у себя, пока вы будете поправляться. Или ещё где. Как скажите.

Здоровой рукой Розов почесал переносицу. Поступки Глушко нередко ставили его в тупик. Притащить сюда, в больницу, довольно крупную сумму в валюте. Куда денет в буквальном смысле прикованный к койке человек тридцать тысяч зеленых? Под подушку, что ли положит? Тогда что же делать, как разумнее распорядиться деньгами? Возможно, следует напрямую связать брата и Глушко? Но каким способом их связать? Безответные вопросы роились в голове Розова, мучительно хотелось лечь на бок и почесать спину.

– Извините, Виктор Иванович, – обратился Розов к Глушко. – Вы мне спину не почешете под правой лопаткой? Так зудит, сил нет.

– С удовольствием.

Глушко в легком замешательстве поерзал на стуле, положил пакет с деньгами на подоконник. Розов, схватившись рукой за металлический турник, приподнял спину над кроватью

– Точно под правой лопаткой.

Он крякнул от удовольствия, когда почувствовал, как пальцы Глушко под больничной рубахой теребят его кожу в нужном месте.

– Ой, прекрасно. Ой, то, что надо. Спасибо, Виктор Иванович. Вы мой благодетель.

– Какие пустяки, – Глушко старался согнать с лица брезгливую гримасу. – Так как насчет денег, а то я спешу?

– Деньги оставьте мне, – прошептал в ответ Розов, уже принявший решение. – А сами идите, Виктор Иванович, – Розов взял из рук директора пакет и засунул его глубоко между двумя матрасами на уровне поясницы. – Это у нас, больных, дел нет, это у здоровых дела. Да и обход начнется с минуты на минуту.

– Самый надежный способ хранения дензнаков, бабушкин ещё способ, – Глушко понимающе подмигнул Розову, пожал его вялую ладонь, хотел уже резво выбежать из палаты, но у самых дверей остановился.

– До свиданья, выздоравливайте, – громко обратился он к присутствующим и исчез.

* * *

– Сослуживец ваш будет? – кивнул на дверь быстро слизавший две порции пшенки старик Кондратьев. – Сразу видно – начальник. И цветы какие принес. Такие даже моей внучке на свадьбу не дарили.

– Да, мой начальник, – сказал Розов, елозя спиной по кровати и ощущая через матрас твердость набитого деньгами пакета. Он думал о том, что бабушкин способ хранения денег, пожалуй, не хуже других. – У него жена молодая, – добавил он, – вот теперь с ней мучается.

– Да, одно мучение с этими молодыми, – поддержал истопник, – морока одна. Только вы зря беспокоили вашего начальника насчет того, чтобы спину почесать. Начальство этого не любит, спины людям чесать. Я бы сам вам почесал.

– Ничего, не переломился ведь, – Розов машинально посмотрел на дверь. Он уже приготовился ждать брата.

Обход начался ровно в половине двенадцатого Розов, увидев вместо палатного врача Максимова заместителя заведующего травматологическим отделением Карлова, молодого, охотно улыбающегося мужика, распространявшего ауру доброжелательности, воспрял духом. Карлов прошелся по палате походкой хозяина, стряхнул с белого халата несуществующую пушинку или волосок, повернулся к старшей сестре, ловившей каждое его слово.

– Господина Аникеева завтра выписываем, – Карлов улыбнулся бомжу, качнувшемуся от страшного известия, как от удара поленом по голове.

– Но я ведь, но нога ведь ещё болит, – слабо запротестовал Аникеев.

– Нога, возможно, ещё месячишко поболит, – Карлов продолжал улыбаться. – Мы и так тебя продержали сверх нормы. С такими травмами люди дома лечатся.

– Лечатся, если дом есть, – прошептал Аникеев.

– Доктор, у меня нога немеет, – набрался мужества Розов. – Совсем, собака, ничего не чувствует, особенно по утрам, – он жалобно шмыгнул носом. – У меня, доктор, нехорошее предчувствие. Палатный врач что-то не договаривает.

– Не забивайте себе голову чепухой, – Карлов сделался серьезным. – Перелом бедра со смещением, конечно, не шутки, но и пугать себя не нужно. Нога немеет потому, что до сих пор держится сильный отек. Лежите и отдыхайте, – Карлов снова вспомнил об улыбке, отошел к кровати истопника Кондратьева.

* * *

На следующее утро, проснувшись чуть свет от какого-то необъяснимого внутреннего неудобства, Розов захотел посмотреть на наручные часы, которые, снимая с руки вечером, оставлял на тумбочке, но часов на обычном месте не оказалось. Николай Семенович, уже понявший, что случилось самое ужасное из того, что вообще могло случиться, сунул руку между матрасами. Пусто. Схватившись рукой за турник, он приподнялся. Палата ещё спала. Пустой оставалась лишь смятая койка бомжа Аникеева. Розов вдруг вспомнил вчерашние рассуждения врача о женских слезах и тут же решил, что умрет, если не расплачется немедленно, сей же момент.

Но слезы уже сами собой лились из глаз, а Розов стонал в голос.

* * *

Вербицкий лежа на спине механически потирая ладонью голую грудь. Снег за окном сменялся дождем, ветер надрывался простуженным фальцетом. Приподнявшись на локтях, он взял с прикроватной тумбочки пачку сигарет, повернул колесико зажигалки. Пламя вспыхнуло и погасло. В темноте ярко мерцала лишь оранжевая точка горящей сигареты. Нашарив выключатель ночника, он нажал пальцем на кнопку. Комнату осветила лампочка под матерчатым абажуром, стал виден циферблат часов на противоположной стене.

– Половина одиннадцатого, – сказал вслух Вербицкий и посмотрел на женщину, лежащую рядом.

– Что, пора собираться?

– Немного позже.

Вербицкий закинул руку за голову, не хотелось вставать. Интересно, что сейчас делает жена? Скорее всего, смотрит телевизор и ждет его возвращения. Хотя нет, его возвращения она не ждет. Вербицкий предупредил, что придет заполночь. Он дотянулся до пепельницы и потушил окурок.

– Скажи мне, пожалуйста, ты свою жену любишь? – голос Риты звучал протяжно и сонно.

Ну вот, начинается: обожает она к месту и не к месту приставать со своими тупыми вопросами. Любишь или не любишь? Какая, собственно, разница? И что тут ответить? Вербицкий снова взглянул на часы, кажется, время остановилось.

Вербицкий смотрел в потолок и молчал.

– Да, жену я люблю, – сказал он.

– Очень мило, – Рита заворочалась. – В таком случае, что ты делаешь здесь, в моей койке? Любишь жену, так иди к ней. Хотя нет, сперва объясни, что ты делаешь здесь? – Вообще-то сам не знаю, что я здесь делаю. Если ты помнишь, я явился к тебе на квартиру по твоему приглашению, по твоей просьбе. Деньги тебе принес, золотую цепочку и серьги. Если ты помнишь это.

– Деньги деньгами, но в койку я тебя не приглашала, сам меня затащил, – Рита всхлипнула. – Что ты нашел в своей жене? В этой бездарной музыкантше? Мне интересно. – А мне не интересно обсасывать эту тему, – Вербицкий сел на жалобно скрипнувшей кровати. – Если тебя не устраивает, что время от времени я залезаю в эту постель, давай строить наши отношения на другой основе, без лирики. И вообще, при чем здесь музыкальные способности моей жены?

Он встал на ноги, взял с кресла полосатый халат, просунул руки в рукава и направился на кухню, на ходу надев шлепанцы. Поставив чайник на огонь, он снял с полки банку растворимого кофе и пачку сахара. С Ритой лучше бы помягче разговаривать, без надрыва, без высоких нот, ни к чему все это. Ссориться с ней все равно, что в колодец гадить, из которого ещё долго воду черпать. Как никак Рита работает в центральной диспетчерской «скорой», старается, чтобы самые выгодные вызовы доставались именно ему, Вербицкому.

Взять хотя бы последнюю автокатастрофу, на которую бригада Вербицкого успела первой. Ритина работа. Если бы не она Вербицкий покатил бы щупать острый живот у какого-нибудь перепившего мужика или осматривать золотушного младенца. Да, все Рита. Выезд на автокатастрофы вообще не дело простой линейной бригады. Такими происшествиями занимаются специализированные бригады ЦИТО. Это их хлеб. Это у них отличное оборудование для тяжелых случаев, специальная машина, по существу операционная на колесах.

А в бригаде в бригаде помимо врача два фельдшера и сотрудник милиции.Еще на автокатастрофы выезжают реанимационные бригад, их двадцать на Москву, более чем достаточно. И у них полный набор средств, чтобы вытащить человека с того света, в частности, срочная ургентная терапия, позволяющая снимать отек легких. В этих бригадах много чего есть. А у Вербицкого что? Кое-какие лекарства, да носилки – вот и весь инвентарь.

Случись какая-нибудь гадость, Рите придется ответить на сложные вопросы. Почему, скажем, на место происшествия прибыла не бригада ЦИТО или реанимационная, а обычная линейная? Кажется, ответ на поверхности: рядом с местом происшествия оказался Вербицкий, вот он и прибыл. Но Рита все равно рискует. И вообще, она главная, центральная фигура. Любой телефонный звонок поступает оператору «скорой», и через минуту все данные уже на компьютере диспетчера направления. А дальне уж действует Рита: выясняет, есть ли на подстанции свободные бригады, кто на вызове, куда направлены машины.

И не нужно вступать с ней в пререкания. Правда, свои двадцать процентов с навара она имеет, тут без обмана, отдай и не греши. Двадцать процентов ей, двадцать фельдшеру Одинцову, двадцать водителю Силантьеву. Иначе нельзя, Бог велел делиться. Но надежные отношения с женщиной только на голом расчете не построишь. Нужны человеческие симпатии, доверие, ну, желательна половая близость. С Ритой нужно поласковее. Вербицкий выключил горелку под чайником, насыпал в чашку растворимого кофе, бросил пару кусочков сахара.

Он сел за стол у стены, наблюдая, как из прихожей появился и застыл на пороге кот Валтазар, рыжий, с темными пятнами за ушами. Вербицкий оглядел стол, решая, чем бы побаловать кота. Выбор не велик, всякие сладости коту не интересны. Отломил кусочек печенья, он намазал его сливочным маслом, положил угощение у своих ног.

– Кис-кис-кис, – позвал Вербицкий. – Иди сюда, Валтазарушка, Валтазарчик.

Кот приблизился, лизнул масло, покачал мордой, как показалось Вербицкому, совершенно осмысленно отказался от печенья с маслом. Вербицкий взял кота на руки, погладил по короткой рыжей шерсти, почесал за ухом.

– Ты тигра, а не кот, – сказал он Валтазару. – Настоящая тигра.

Вербицкий уже собрался почесать шею Валтазара, но кот вдруг чувствительно тяпнул гостя зубами за указательный палец, соскочил с колен и, передвигаясь прыжками, исчез в прихожей.

– Ну и сволочь, – сказал Вербицкий, потирая палец. – Тварь какая, – плохое поведение кота стало поводом для широкого обобщения. – И люди так же поступают, – сказал вслух Вербицкий. – Никакой благодарности от них. Сплошное свинство.

Он поднял с пола и бросил в пепельницу кусочек печенья.

* * *

– Поешь на дорожку?

Рита стояла у стола, застегивая верхнюю пуговицу халата. Видимо, недавняя размолвка забыта окончательно. Облачко набежало на душу и тут же исчезло.

– Один бутербродик, – кивнул Вербицкий. – С сыром и колбасой.

Рита резала хлеб тонким очень острым ножом и улыбалась своим мыслям.

– Можно маслицем сдобрить, – добавил он и подумал, что Рита наверняка ответит колкостью. Скажет, пусть маслом твою пищу музыкантша сдабривает. Но Рита сказала нечто совершенно иное.

– Валера, а ты никогда не хотел уехать отсюда? В Америку, например?

– То есть как уехать? – переспросил Вербицкий, до которого не сразу дошел смысл вопроса. – С чего бы это, уехать?

Маргарита Павловна только пожала плечами.

– Мне кажется, ты не доволен своей жизнью. Ты не доволен тем положением, которое занимаешь. И ведь это вполне логично, уехать.

– Ты шутишь, – Вербицкий фыркнул. – Пусть я не сделал блестящей медицинской карьеры, все равно уезжать нет смысла. Два моих приятеля сделали такую глупость. Теперь один из них, кандидат наук, живет в Лос-Анджелесе.

– Вот видишь, – начала Маргарита Павловна, но Вербицкий её оборвал.

– Да, живет в Лос-Анджелесе. Работает в какой-то забегаловке, моет тарелки вместе с китайцами. Хорошая компания для кандидата наук, китайцы, – Вербицкий хохотнул. – Другому приятелю повезло больше, он устроился торговать подержанными автомобилями. Пишет, что живет в приличном доме, ездит на хорошей машине. Но дом не его собственность, предстоит ещё ссуду выплачивать двадцать лет. И машина не его, он внес только задаток, первый взнос.

– Ничего, выплатит, – Маргарита Павловна поставила перед Вербицким тарелку с бутербродами.

– Да пойми, дело ведь совсем не в этих выплатах, не в машине и не в доме, – Вербицкий чуть не крякнул от досады. – Не в этом дело, не в материальных благах, вернее, не только в них. Здесь они были людьми первого сорта. А там кто? Русские эмигранты. Хуже китайцев, третий сорт. И всю жизнь останутся третьим сортом, вот что обидно. Из России эмигрируют в основном законченные неудачники. Одного не понимают: тот, кто не состоялся здесь, и там не состоится.