Текст книги "Страж раны"

– Помните, вы рассказывали о «Голове Слона»? – добавил художник. – Наверное, это излучение оставило след, и Рам Сингх сумел его заметить… Так или иначе, лейтенант весьма доволен, и, думаю, мы с вами завтра же сможем уехать в Дели. Боюсь, после этого случая меня окончательно признают экспертом по религиозным вопросам…

Перед сном, когда нехитрый скарб путешественников был уже собран, Степа долго о чем-то думал, а затем нерешительно обратился к капитану:

– Слышь, Ростислав, ты это… Чего этот Сингх на меня взъелся? У меня че – лицо такое?..

– Да, не повезло вам, Степан, – мрачным тоном ответствовал Арцеулов. – Скоро третий глаз прорежется, а там и рога вырастут. Будете знать, как в большевиках ходить!

– Да иди ты! Я с ним по-серьезному…

Степа уже немало наслушался по своему адресу от несознательных граждан РСФСР. На «разбойника», «душегуба» и «немецкого агента» Косухин научился реагировать правильно, но демоном его покуда никто не величал. И вот на тебе – причем не где-нибудь, а в Индии, в стране, на которую партия возлагает особые надежды в деле построения мировой Коммунии!

«Мучайся, мучайся, краснопузый», – злорадно думал Ростислав. Конечно, на Степином лбу третий глаз пока не резался, но капитан был вполне согласен с Ингваром. Излучение «Головы Слона» не прошло бесследно, и жрец Кали каким-то образом сумел его почувствовать…

Наутро Николай Константинович зашел к ним уже с дорожным баулом – он собирался на станцию, чтобы вместе со своими подопечными ехать в Дели. До поезда оставалось еще больше двух часов. Можно было не спеша перекурить и побеседовать. Ингвар, не бывший в России уже несколько лет, был не прочь расспросить Степу и Арцеулова, чтобы узнать новости сразу из двух источников – «красного» и «белого».

Косухин, почувствовав себя в привычной роли, принялся разъяснять заблудившемуся вдали от родины интеллигенту смысл коммунистических преобразований. Специально для Николая Константиновича он припомнил читанное в «Правде» как раз перед поездкой в Сибирь – о создании под эгидой оплота революционной культуры Пролеткульта особых школ по обязательному обучению юных пролетариев живописи и скульптуре, а также об организации в каждой дивизии кружков по изучению сольфеджио. Слово «сольфеджио» Степа выучил крепко, чтобы в дальнейшем использовать для агитации.

Ингвар был действительно сражен и лишь растерянно переспросил, всех ли юных пролетариев будут учить живописи. Получив категорический ответ: «Всех!», он только развел руками. Вдогон Степа рассказал о строительстве петроградского крематория, где будет наглядно продемонстрирован большевистский подход к культуре захоронения. Теперь окончивших свой трудовой путь пролетариев можно будет утилизировать в двадцать пять раз быстрее, чем прежде. Цифру «двадцать пять» Степа также выучил для последующей агитации, и она произвела должный эффект.

Крематорий стал последней каплей. Ингвар откровенно признался, что отстал от быстро мчащейся вперед жизни. Косухину оставалось лишь успокоить растерявшегося перед величием Революции интеллигента, указав на новые горизонты, открывшиеся в нынешнее время для художников – пролетариев кисти: оформление массовых празднеств и «Окон РОСТА».

Ингвар вновь развел руками, признавая свою отсталость в данном важном вопросе, но Арцеулов, наблюдавший эту сцену со стороны, не мог не заметить усмешки, промелькнувшей на лице художника. Она не была злой – Инвару определенно нравился молодой комиссар, агитировавший его на создание пропагандистских лубков на тему разгрома Колчака или экономии керосина.

– Да-с, – подытожил Ингвар. – Признаюсь, господин Косухин, в последние годы впал в явный, выражаясь современным языком, уклон. Все, знаете, Индия или Тибет, предания здешних…

– …мракобесов, – подсказал Степа.

– И иные недостаточно идейно выраженные занятия…

Он протянул небольшой портретик Степы, который успел набросать между делом. Красный командир Косухин был изображен отчего-то в гусарском кивере и с кинжалом в зубах. Все синяки и царапины на Степиной физиономии были зафиксированы с величайшей точностью.

– Спасибо, Николай Константинович! – Косухин и не думал обижаться. – Вы эта… прямо как наши товарищи из РОСТА… Ну, чисто Каледин вышел!

Ингвар поклонился, пообещав по возвращении в Россию немедленно записаться в загадочное РОСТА. Между тем Арцеулов, укладывавший то немногое, что еще осталось из их имущества, внезапно наткнулся на вещь, о которой уже начал забывать.

– Господин Ингвар, – обратился он к художнику, – я рассказывал вам об этом. Взгляните…

И он протянул собеседнику эвэр-бурэ, подарок командира Джора. Художник осторожно взял рог в руки и поднес к свету.

– Господин Валюженич говорил, что это – точная копия рога Гэсэра, – наконец, проговорил он. – Признаться, не уверен. В разных источниках я видел изображения трех типов этого рога. К тому же ваш выглядит как-то очень ново. Впрочем…

Он достал блокнот и стал быстро рисовать. Глаза прищурились, карандаш летал, словно наделенный своей отдельной жизнью. Рог на бумаге, как успел заметить любопытный Степа, получался как настоящий, даже с тенью.

– Постараюсь где-нибудь использовать, – Ингвар тщательно сравнил рисунок с оригиналом. – Вам, господа, перешлю вашу часть гонорара, ежели, конечно, найдется покупатель на всю эту мистику… В Дели я покажу вам портрет Гэсэра…

– Ух ты!.. – только и мог вымолвить Косухин.

– Не портрет, конечно, – рассмеялся оговорке Ингвар. – Просто картина. Я попытался изобразить Гэсэр-хана, каким его описывают легенды – на белом коне, с луком в руках, в тот момент, когда он прицеливается во врага…

Арцеулов вспомнил: командир Джор, рука, оттягивающая тетиву – и черная тень, дышавшая могильным холодом…

– Я бы хотел у вас спросить, господин Ингвар, – начал он, неуверенно глядя на художника, наносившего последние черточки на рисунок. – Как вы можете объяснить то, что с нами произошло?

– Вы имеете в виду революцию? – резко бросил Ингвар.

– Наверное, и это тоже. Но прежде всего то, что мы видели… Ведь как такого не может – не должно – быть! Нечисть, нежить, Шекар-Гомп, Венцлавы, Анубисы…

– Вы обратились не по адресу, – вздохнул Ингвар. – Я – художник, который увлекся Востоком, начитался легенд – и не больше. Ваш коллега, уверен, объяснит вам куда быстрее и доходчивее.

– А то! – не удержался Степа. – Ты, Ростислав, как был беляк, беляком и остался. Нечего Революцию путать со всякой мерзостью!

– Все-таки мерзостью? – ненароком переспросил Ингвар.

– Да! – рубанул Косухин. – Мерзостью, это точно! Я себе так вижу – какие-то гады примазались к нашему большевистскому делу и заговор готовят. А в Шекар-Гомпе их самое кубло! Да еще интеллигентов научных собрали!..

– Ох, уж эти интеллигенты! – согласился Ингвар.

– Ну, а все-таки, Николай Константинович, – настаивал капитан.

– Я не политик, не историк, и даже не специалист по марксизму и этому, прости Господи, историческому материализму. Могу рассказать одно предание, как раз тибетское. Сейчас все это становится модным…

– Блаватская, – вспомнил Арцеулов.

– Ну, госпожа Блаватская – явление относительно безвредное. Нынче пошли другие, покруче, ищут на Востоке чуть ли не марсиан. Ничего не поделаешь – мода… А это предание – настоящее и довольно редкое. Мне рассказали его в одном монастыре неподалеку от Лхассы… Ну-с, постараюсь быть ближе к тексту…

Ингвар помолчал, затем вновь заговорил – неспешно, нараспев, негромким глуховатым голосом:

– Наш мир – это шатер с восьмью шестами, полог которого образовывает Небо. Небосвод вращает вокруг великой горы Кайлас, которая пронизывает мир снизу доверху – от преисподней, где скрываются духи ада, через мир людей до небес, где обитают боги-хранители Лха. Их много, и не всем им есть дело до мира людей. Но Великий Лха, Отец Бытия, пожалел нас и послал своих сыновей, чтобы они охраняли людей и помогали в бедах. Их пришло четверо, сыновей Великого Лха: Лха Белых Небес, Лха Живого Света, Лха Внутреннего Покоя, но самым могучим был Лха Старший Брат, имени которого время не сохранило.

Отец Бытия, посылая их на землю, велел не вмешиваться в людские распри. Люди должны сами определять свою судьбу – хорошо ли, плохо, но сами, без подсказки и приказа. Лха обязаны были следить за тем, чтобы угроза из Внешнего Мира, находящегося за пределами Шатра с восьмью шестами, не изменила привычной жизни, и чтобы поддерживалось в нерушимости главное равновесие миров – равновесие между Жизнью и Смертью, между живыми и духами-цхун…

Ингвар на минуту замолчал, закрыв глаза, вспоминая слышанное, затем продолжил:

– Сыновья выполняли приказ Отца Бытия. Но шли годы, века, тысячелетия, а люди, предоставленные самим себе, коснели в нищете, злобе и невежестве. И тогда Лха Старший Брат сказал братьям: «Не будем больше ждать, поможем людям!». Братья, помня приказ Отца, не захотели нарушить высшую волю. Опасаясь, что Лха Старший Брат сам нарушит ее, они оградили мир золотой стеной и поставили вдоль этой стены демонов-яки. Лха Старший Брат был бессилен перейти золотую стену, но желание помочь людям оказалось сильнее запрета. Лха был мудр и видел, что люди не поверят ни ему, ни его слугам. Поэтому он решил найти себе помощников в другом мире, мире духов-цхун. Эти неприкаянные души когда-то свободно бродили среди живых, наводя ужас и неся смерть, но много веков назад сын Лха Белого Света Ньятицэнпо, дух-птица, спустился с порога небес и запер двери могил. И вот теперь Лха Старший Брат решился открыть эти двери и, создав войска из духов-цхун, установить среди людей справедливость и мир. Он знал, многие погибнут в войне и хаосе, но надеялся, что уцелевшие заживут счастливо. И вот запоры отворились, раскрылась дверь в подземное царство Владыки Шинджи, и войско мертвых выступило в поход. Три брата Лха видели беду, но ничем не могли помочь – им было запрещено вмешиваться, и раз они не смогли предотвратить войну, им оставалось лишь наблюдать за нею, по-прежнему карауля золотую стену, чтобы никто не проник в Мир-Шатер из Внешних миров…

– Ничего себе, чердынь-калуга! – возмутился Степа, не переносивший поповских баек. – Напустил, значит, мертвяков, благодетель!

– Лха Старший Брат хотел помочь людям, – негромко пояснил художник. – Он видел, что живые полны страха и суеверий и сами не способны освободиться. Когда война будет окончена, он надеется опять запереть духов-цхун в их могилах, а пока они нужны ему – ведь мертвые не знают страха и сомнений…

– Где-то я уже подобное слыхал, – заметил Арцеулов. – Был некий персонаж, чей-то любимец, который возомнил о себе слишком много, взбунтовался – и был отправлен ко всякой нечисти. Он тоже хотел, как там, Степан? «Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем…»

– Давай, давай, беляк, – хмуро отреагировал Степа. – Глумись!

– История о Светоносном иная, – возразил Ингвар. – Люцифер восстал против Бога – и поэтому обречен. А тут, господа, на мой взгляд, совсем другое. Лха – не всемогущие боги. Поэтому никакого предопределения нет. Младшие братья, насколько я понимаю, не могут вмешаться, даже если люди погибнут, не выдержав подобного эксперимента…

– Сказки все это! – решительно заявил Косухин. – Байки! Причем неправильные.

– Там не хватает комиссара? – полюбопытствовал Арцеулов.

– Это на тебя комиссара не хватает, беляк! – огрызнулся Степа. – А в сказке нескладно выходит. То эти братья мир стерегут, чтобы никто не вмешивался, то, когда братец ихний напустил всякую нечисть, отсиживаются, вроде как я – не я…

– Да, не очень логично, – согласился Николай Константинович. – Но беда в том, что духи-цхун уже действуют среди людей. Это уже людские проблемы, которые они обязаны решать сами…

– А вот это верно! – удовлетворенно констатировал Косухин. – Как бишь в твоей любимой, Ростислав: «Никто не даст нам избавленья?..»

– Добьемся мы освобожденья своею левою ногой, – кивнул капитан. – Бедный Евгений Потье! Писал песню для мирных анархистов, и надо же, к кому попала! Аккурат к духам-цхун…

– Во, понеслась! – скривился Степа. – Вы напрасно, гражданин Ингвар, этому несознательному сказки рассказываете. Теперь он всюду духов видеть будет, на свечки в церквях все деньги истратит. А еще образованный!

– И вы не верите в Его помощь? – художник с интересом поглядел на развоевавшегося красного командира. – И никогда не просили помочь?

«Еще чего?» – хотел горделиво заявить Степа – и осекся. Это было неправдой – он просил о помощи тогда, когда никто из миллионов людей не смог бы помочь – у могилы Ирмана, в падающем «Муромце» и совсем недавно, когда комсомолец Гонжабов вырывал у него сердце. Просил – и… И ему помогали…

– Если и чего… – хмуро начал Косухин, замолк и, наконец, рубанул. – То от несознательности и темноты, чердынь-калуга! Ниче, скоро пролетариат пообразованней вашего будет…

– Не спорю, не спорю, – согласился Ингвар. – С победившим пролетариатом дискуссию лучше не вести. Однако же, господа, пора…

Уже уходя, Ростислав невольно оглянулся на неказистый домик. Казалось, жалеть не о чем – их плен в забытом Богом Морадабаде кончался, но что-то мешало уходить отсюда с легким сердцем. Эта лачуга стала первым безопасным пристанищем за многие месяцы, где не грозила смерть, где не надо ночью выставлять караулы и быть ежесекундно готовым вступить в бой. Кто знает, когда в следующий раз судьба подарит им такое?..

Степа не оглядывался – он спешил вперед, в загадочный Дели – цитадель британского колониализма и, одновременно, оплот героического индийского пролетариата. О покинутом скромном приюте красный командир не жалел – его жизнь только набирала обороты, впереди была далекая дорога, которую следовало пройти, чтобы вернуться в первую в мире страну победившей Революции и стать плечом к плечу с товарищами по Партии. Он спешил и не понимал, чего ждет контуженный беляк у входа в покосившуюся развалюху.

Ингвар стоял молча, никого не торопя. Его спокойные серые глаза, не отрываясь, смотрели на соотечественников, таких разных, и в то же время в чем-то очень сходных…

В конце концов Арцеулов, вняв ироничному покашливанию Степы, мысленно сказал: «Прощай» и, повернувшись, зашагал, не оглядываясь, по пустой в этот час улице. Его ждали нагаданное ему теплое зеленое море – и Россия.

Глава 12. Желтый плащ

…Зеленое море Ростислав увидел через два месяца, когда на индийскую землю пришла весна, показавшаяся явившимся с севера странникам настоящим летом. На редких деревьях шумных делийских улиц распускались невиданной красоты соцветия, воздух стал настолько теплым, что пришлось забыть не только о купленных в феврале плащах, но даже о пиджаках. Впереди было лето с его непременными многомесячными дождями, но ни Степе, ни Арцеулову увидеть его не довелось. Страна чудес – древняя и таинственная Индия, она же бесправная колония загнивающего британского империализма, навек осталась для них землей мягкого тепла и яркого весеннего солнца.

Эти месяцы они провели по-разному, хотя жили вместе – в небольшой квартирке, снятой по совету Ингвара в европейской части Дели. Сам художник пробыл в городе недолго, уехав на север, где готовилась его очередная экспедиция в Гималаи. Впрочем, он регулярно присылал телеграммы и пару раз наведывался в город, рассказывая о своих грандиозных планах по изучению неведомой для европейцев горной страны – а заодно о том, как продвигается дело двух русских, занесенных войной в самое сердце Британской Индии.

С последним дело продвигалось трудно. Их не отпускали – вежливо, чисто по-британски, с многочисленными отговорками и уверениями в наилучших чувствах. Пленников не допрашивали и не пускали по пятам слежку. Они лишь не должны были – под честное слово – покидать Дели, о чем сумел договориться с британцами Ингвар. Слово это соблюдалось строго. Не только Арцеуловым, который вообще серьезно относился к обещанию русского офицера и дворянина, но и Косухиным, помнившим великую большевистскую истину о том, что мораль – категория классовая. Красный командир не желал подводить политически неразвитого, но такого симпатичного интеллигента, который, вдобавок, рисует не хуже, а в чем-то даже и лучше, чем художники из любимой Степиной фронтовой газеты «В ружье!».

Картины Ингвара они посмотрели сразу же по приезду, навестив художника в его делийской мастерской. Арцеулов, помнивший работы Николая Константиновича еще по довоенным выставкам, был поражен – он не ожидал такого. На холстах громоздились огромные невиданной высоты горы, у заброшенных храмов расцветали странные раскидистые деревья, молчаливые мудрецы застыли в покое у кромки искрящихся на солнце вечных снегов. А главное – краски, цвета, которые невозможно представить тому, кто не бывал за неровной стеной самых высоких в мире гор.

…Гэсэр-хан оказался совсем не похожим на командира Джора, но Ростислава это нисколько не огорчило. Огромный всадник в остроконечной монгольской шапке натягивал тетиву на фоне кроваво-красного неба. Гэсэр – победитель зла и вечная надежда тех, кто нуждался в защите…

Степа осматривал картины с открытым ртом, даже не замечая этого, явно несолидного для представителя Сиббюро обстоятельства. Он то и дело сглатывал слюну, а когда довольный произведенным впечатлением художник поинтересовался его мнением, Косухин чуть было не выговорил то, что давно лезло на язык: «Ну, батя, даешь!», однако спохватился и, впервые назвав Николая Константиновича «товарищем», заявил, что данные картины имеют огромную художественную ценность для победившего пролетариата, а посему для них нужно создать «народный музей» – выражение, очень понравившееся самому Степе – а «товарищу Ингвару» присвоить, соответственно, звание «народного художника».

Ингвар посмеялся над подобным предложением, хотя и невесело. О музее думать не приходилось, картины шли на продажу. Когда они покидали мастерскую, художник неожиданно предложил Степе и Арцеулову любую работу на выбор, как подарок по случаю их странного знакомства. Арцеулов на мгновенье даже задохнулся от восторга, сразу же подумав о Гэсэр-хане. Но реальность тут же отрезвила. Он ехал туда, где музам надлежало молчать. Степа реагировал куда спокойнее, обстоятельно разъяснив «товарищу Инвару» что большевики выступают против частной собственности на произведения искусства. А потому он, Степан Косухин, не имеет права даже думать о владении картиной, место которой исключительно в «народном музее». При этом он взглянул на особо полюбившийся ему горный пейзаж и вздохнул.

Ингвар уехал, взяв с Косухина еще одно обещание – не заниматься политикой. Степа согласился, скрепя сердце. Впрочем, в первые дни они просто осматривали огромный город – скученные кварталы Шахджеханабада, многочисленные руины и не менее многочисленные храмы. Юркие мальчишки, поднаторевшие в искусстве гидов, провели их на вершину красного минарета Кутб-Минар, показали Жемчужную Мечеть императора Аурангзеба, поводили по закоулкам белокупольной Соборной мечети. Несколько раз Степа и Арцеулов прошлись по роскошно отстроенным кварталам нового Дели и даже пообедали, благо средства позволяли, в знаменитом ресторане «Могол».

Осмотр можно было продолжать еще долго, но Косухин взбунтовался, заявив, что уже сыт памятниками местного мракобесия и монументами колониальной экспансии. Ростиславу пришлось ходить по Дели в одиночестве, но вскоре интерес пропал и у него. Вокруг все было слишком чужим. Арцеулов впервые понял, что ностальгия – это действительно болезнь. Лекарств от этой беды не было. Русская колония в Дели, и без того немногочисленная, за годы войны разъехалась, и даже в здешних библиотеках нельзя было найти русскую книжку. Оставалось читать британские газеты, выискивая среди вороха пестрых новостей короткие сообщения о событиях на далекой Родине.

Косухина он видал лишь вечерами, а иногда и раз в несколько суток. Степе было не до ностальгии – он наконец-то нашел себе дело. Миллионный Дели ничем не напоминал замшелый Морадабад, и красный командир с головой окунулся в местную жизнь. Степа ожидал, что найдет здесь если не сплоченную партию индийских большевиков, то хотя бы отчаянных революционеров-бомбистов, готовых положить свои молодые индийские жизни за освобождение родной земли. По большевистскому Степиному разумению, время баррикад в Индии уже наступило. По всему Дели повторяли слово «Амритсар». Это название было на слуху в уличной толпе, красовалось на плакатах, пестрело в газетных заголовках и в неровных строчках листовок. Помог Арцеулов, пересказавший Степе содержание читанных им газетных статей.

…В пенджабском городе Амритсаре доблестный британский генерал О'Дайер расстрелял безоружную демонстрацию, уложив на мостовую более тысячи человек. Вызванный для отчета в Лондон, он был награжден почетным золотым оружием с бриллиантами…

Арцеулов, и сам не восторгавшийся подобным геройством, постарался объяснить Косухину, что все не так просто. Газеты писали о провокаторах среди демонстрантов, об угрозе бунта и погромов. Но Степа не хотел слушать, окончательно убедившись, что великие вожди Революции правы. Даже здесь, вдали от бестолковой российской жизни, цивилизованные британцы ведут себя не лучше романовских держиморд! И Степа ждал баррикад.

Но баррикад не было. Сквозь мешанину непонятных слов Косухин улавливал название какого-то «Индийского Конгресса», который призывал всех индусов воздерживаться от насилия и протестовать мирно. Люди собирались, шумели – и расходились. В одной из листовок, принесенных Степой после очередного похода по бурлящим улицам, содержалось совершенно бессмысленное предложение – не покупать британских товаров, что, по мысли какого-то Ганди, не иначе местного Федоровича, должно было разом подорвать британский империализм. Впрочем, подумав, Степа отверг подобное сравнение. Вражина-Федорович хоть и был из уклонистов уклонист, но все же имел твердую руку, и когда бросал бомбу, то редко промахивался. А вот Ганди… Нет, индийский пролетариат и вкупе с ним трудовое крестьянство оказались явно не на высоте! Косухин махнул рукой – и захотел обратно в Россию.

Но вот с этим было трудно. Ингвар, заехавший в Дели в середине марта, лишь развел руками, посоветовав ждать. Трудность была не только в том, чтобы уехать. Ни у Степы, ни у капитана не осталось ни единого клочка бумаги с печатью, а без документов нечего и надеяться на то, чтобы доехать до Европы. Горячий Косухин уже стал подумывать о побеге. Смущало лишь слово, данное художнику. Да и как бежать, было совершенно неясно.

Арцеулов, поразмышляв несколько дней, однажды утром, ничего не сказав Степе, убежавшему послушать уклониста Ганди, надел для пущей солидности пиджак и направился в канцелярию вице-короля. Сам вице-король его, конечно, не принял, да капитан на это и не надеялся. Зато ему достаточно быстро организовали встречу с пожилым и весьма респектабельным английским чиновником, который был сед, упитан и покрыт «вечным» колониальным загаром.

Англичанин оказался вполне осведомлен о деле «мистера Арцеулова и мистера Косухина». Он доброжелательно улыбнулся, сообщив, что вопрос решается, и когда-нибудь в конце концов вероятно будет решен. Капитан сдержался, попросив уточнить, но англичанин лишь развел руками и пояснил, что это все, что он может сказать, как официальное лицо.

Намек был понят, и Ростислав поинтересовался, что загорелый толстяк может сообщить неофициально. Англичанин вновь улыбнулся, а затем вполне искренним тоном поинтересовался, куда, собственно, спешить двоим русским? Насколько он, толстяк, осведомлен, они располагают определенными средствами, не бедствуют – а значит, ничего не мешает им пожить несколько месяцев вдали от ставшей такой негостеприимной отчизны.

В этом, конечно, был свой резон. Арцеулов невольно задумался, а толстяк, вновь подчеркнув, что говорит в данный момент как лицо исключительно частное, заметил, что у британских властей тоже есть свой резон. Никто не считает двух российских офицеров, занесенных войной в Индию, шпионами. Более того, британские власти сочувствуют борцам против большевизма, но… Но у всех имеются личные обстоятельства – семьи, служебное положение, будущая пенсия, и никто не желает брать на себя ответственность разрешить «мистеру Арцеулову и мистеру Косухину» покинуть Индию. Мало ли что может решить Лондон? К тому же некоторые служащие (тут капитан вспомнил господина Фиц-Роя) до сих пор уверены, что русские являются носителями некоей чрезвычайно важной информации…

Оставалось поблагодарить за откровенность и откланяться, но что-то задержало Арцеулова. Он еще раз посмотрел на уютно устроившегося в кресле толстяка, олицетворявшего собой ненавистную всем нормальным людям канцелярскую мудрость – и заметил то, на что не обратил внимания прежде. На левой щеке англичанина белел шрам, вместо двух пальцев правой руки, мизинца и безымянного, торчали короткие обрубки, а на зеленом кителе сверкал скромный знак военного ордена. И капитан, с бесцеремонностью фронтовика указав на искалеченную кисть, а затем на орден, спросил – «где?»

Лицо толстяка изменилось, как-то сразу помолодев, стало суровым и жестким. Он коротко бросил: «Кабул» – и капитан вспомнил стихи Киплинга о городе Кабуле на реке Кабул, в которой тонет британский эскадрон, а уцелевшие выхватывают сабли и мчатся в горящий мятежом город…

И Ростислав сказал англичанину то, о чем говорить не собирался. Что он поедет из Индии не в Париж и не в Нью-Йорк, чтобы обживаться на чужой земле и мучаться ностальгией. Он поспешит в Россию. В Крыму, на последнем клочке свободной русской земли, генерал Врангель собирает уцелевших. А ему, капитану Арцеулову, собственно больше незачем жить на этой земле, и если искалеченный на афганской войне англичанин – офицер и дворянин, то он должен понять.

Толстяк долго молчал, а затем совершенно спокойным тоном поинтересовался, такого же ли мнения господин Косухин? Арцеулову на миг стало жарко. Да, красный командир Косухин того же мнения – он спешит в Россию, в ряды Рачьей и Собачьей! Сказать об этом британцу? Степу не расстреляют, но иерусалимский барон Лейба Бронштейн долго не увидит в своем кагале одного из далеко не худших красных командиров.

…Был еще один резон – уже без всяких Бронштейнов. Капитан не верил, что те, кто пытался убить Степу под Иркутском и в Шекар-Гомпе, оставят парня в покое. В красной Рэсэфэсэрии Косухина ничего хорошего не ожидало. Достаточно сейчас, сию минуту, сказать несколько слов – и Степан останется в живых. Британская каталажка – не сахар, но не помрет же он там! Посидит – может, поумнеет…

Да, в этом был резон. Все казалось логичным и правильным, особенно с точки зрения столь уважаемой и ценимой самим же Косухиным «классовой борьбы», но…

Капитан спокойно, даже с достоинством, объяснил англичанину, что его спутник, Степан Иванович Косухин, не менее его спешит на фронт – и он готов ручаться за это словом дворянина. Арцеулов говорил чистую правду, ибо лишь тюремные решетки удержали бы Степу от желания примкнуть к ордам Лейбы Бронштейна.

Англичанин кивнул, а затем заметил, что бюрократия, наряду с очевидными недостатками, имеет и определенные преимущества. Например, будь у мистера Арцеулова и у мистера Косухина российские заграничные паспорта, у британских властей не осталось бы формальных оснований не выпускать их за пределы Англо-Индийской империи. И он почти уверен, что им удастся спокойно взять билеты на пароход. Предваряя неизбежный вопрос, толстяк пояснил, что паспорта выдавал российский консул, который вот уже год как покинул Индию. Зато в Бомбее проживает член консульской миссии по фамилии фон Денике, который работает в торговой фирме «Керал Ист». Конечно, этот фон Денике не имеет права выдавать заграничные паспорта. Но у него – совершенно случайно – могут храниться бланки, уже подписанные консулом. И он – тоже совершенно случайно – может уступить их за соответствующую мзду. А чтобы эта мзда оказалась действительно соответствующей, достаточно намекнуть, что за этот год он уже дважды проделал эту операцию. Для таких целей лучше всего нанять юриста – и не англичанина, а индуса…

Капитан слушал, стараясь не пропускать ни слова, и лишь осмелился поинтересоваться, не удивятся ли британские власти, что он и его спутник получат паспорта, подписанные консулом, давно покинувшим страну. Англичанин пожал плечами, пояснив, что паспорта могли быть выписаны хоть пять лет назад. Чиновников вряд ли заинтересуют подобные мелочи…

Арцеулов попытался благодарить, но толстяк тут же оборвал его, заявив, что не сделал ничего хорошего. Напротив, он совершил грех, помогая двум молодым людям отправиться практически на верную смерть. Взгляд капитана скользнул по его изувеченной кисти, англичанин нахмурился и спрятал руку за спину…

Ростислав не стал тратить времени. В самом центре Дели он нашел маленькую юридическую контору, хозяин которой, молодой индийский юрист, только что приехавший из Европы и явно не обремененный клиентами, охотно и даже с некоторым азартом взялся устроить это нехитрое дело.

Пользуясь тем, что оказался в центре города, Ростислав зашел в ювелирную лавку, попросив оценить сапфир – тот, что еще не был продан. Ювелир, худой старик-индус, долго разглядывал камень, назвал цену, оказавшуюся даже выше, чем предполагал капитан, а затем, не выдержав, спросил, откуда этот камень у уважаемого гостя. Конечно, он, ювелир, понимает всю бестактность вопроса, но дело в том, что камень необычный. Сам по себе он очень хорош – цейлонский, сильного и чистого цвета и неплохой огранки, но еще более любопытна его история. Таких сапфиров было сто. Более трехсот лет назад они были специально собраны для того, чтобы один из императоров-Моголов мог заплатить выкуп за своего сына, попавшего в плен к северным варварам. Эти сапфиры получили название «Камней Спасения».

Капитан ограничился тем, что сообщил старику часть правды – он привез камень из Тибета. Сапфир же продавать не стал – деньги еще оставались, а кроме того, судьбу последнего камня должен решать не только он, но и краснопузый Степа.

Косухин заявился в их маленькую квартирку поздним вечером возбужденный и несколько помятый. Как оказалось, неугомонный большевик побывал на огромном митинге, собранном Индийским Конгрессом. Народу там была тьма-тьмущая, вдобавок под конец вмешалась полиция, устроив давку, в которой Степе и досталось. Но на подобные мелочи Косухин не обращал внимания. Сегодня он, наконец, увидел того самого Ганди, о котором столько говорили, называя «Махатмой» и считая чуть ли не Карлом Марксом. О самом Ганди Степа запомнил лишь, что тот был худ и имел большие оттопыренные уши. Вождь говорил на хинди, и Косухин сообразил лишь, что речь шла о каком-то «сварадже». Но заинтересовал Степу не «сварадж», а то, как тысячи индусов смотрели на неказистого смуглого человека с бритой головой, одетого в какое-то подобие старого одеяла. Так на его памяти не смотрели ни на кого – ни на товарища Троцкого, ни даже на самого Вождя. И Косухин подумалось, какая польза была бы Революции, призови этот ушастый не к какому-то «свараджу», а к ясному и недвусмысленному вооруженному восстанию.