Текст книги "Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой"

Нельзя называть черное черным, а белое белым, сомневаться в причинах и результатах войн и революций, историческом прогрессе, злокозненной русофобии англосаксов, тупости немцев, легкомыслии французов и имманентном величии Российской Федерации, существующей в окружении «дураков и пидарасов», упрямо не понимающих собственного счастья. Нежелательно делать «лайки» и «перепосты», ходить по улицам даже с нейтральными лозунгами, написанными на бумажке. Сурово возбраняется собираться «больше трех» и, тем паче, брать с собой детей. На это требуется специальное разрешение. Нельзя даже самостоятельно рассказывать друзьям о картинах в музеях – могут привлечь к ответственности за нелегальное проведение экскурсий – а вдруг вы скажете что-нибудь не то и не так.

Всеохватности современного государства, всерьез озабоченного «неуважением» к самому себе, выраженному в карикатурах и демотиваторах, противостоит не структурное разнообразие современного и свободного общества. Ему оппонирует его симметричный негатив. Та же модернизированная реинкарнация обкома КПСС, только с измененными знаками и самодовольной харизмой.

 
Где у власти «плюс», там «минус» и наоборот.
На месте утвержденья – отрицанье,
Идеи, чувства – всё наоборот,
Всё «под углом гражданского протеста».
 

Человека, дерзающего иметь собственное мнение и, тем более, его высказывать и отстаивать, задавят, если не с одной стороны, так непременно с другой.

Почти ничего уже нельзя, почти все уже запрещено или находится под строгим присмотром сверху или снизу. Положение невозможно сравнивать с советским временем в силу качественных отличий, хотя бы потому, что в те времена впереди, сквозь тучи, существовал утопический просвет. Надежда на пусть фантастические, но перемены. Сейчас наше будущее строго предопределено и фиксировано. От этой стабильности и прогнозируемости опускаются руки.

Но, пока еще возможно на экране личного компьютера выстукивать собственные еретические мнения хотя бы о произведениях искусства, давайте запрыгнем в последний уходящий вагон и, превозмогая «шум времени», попробуем прокричать что-нибудь важное.

Наша история начала развиваться около двадцати пяти лет тому назад. Впрочем, не будет большой ошибкой начать отсчет времени с декабря 1975 года или с середины тридцатых годов прошлого века, а то и немного раньше. Шаг за шагом, из мимолетных впечатлений, полустертых воспоминаний и обрывков документов складывался пазл, еще далекий от завершения, хотя общая картина, возможно, уже ясна.

Непосредственным поводом к написанию самого текста явилась выставка Казимира Малевича «Не только „Черный квадрат“» в павильоне «Рабочий и колхозница» ВДНХ, а точнее, интервью А. С. Шатских газете Artnewspaper под интригующим названием: «Половина публики стоит перед „Черным квадратом“ и думает, что ее дурачат». Прочитав эту статью, я мысленно согласился с автором, потому что, если и не половина публики, то хотя бы один человек – я сам – именно так и подумал. А потом решил, что пришло время описать на бумаге некоторые свои соображения и воспоминания, благо они имеют непосредственное отношение к одной из наиболее ярких и необычных работ, представленных в московской экспозиции.

Речь идет о совсем недавно вынырнувшем из «слепого небытия» портрете театральной художницы Елизаветы Яковлевой. Картине, привлекшей к себе внимание не совсем свойственной Малевичу чувственностью и глубинной, требующей вдумчивой дешифровки символикой. Подавляющее большинство широкой публики увидело это произведение впервые в 2013 году, а до этого даже не подозревало о его существовании.

Что касается узких специалистов, то не всякий из них настолько хорошо осведомлен в содержании статей, вышедших более двадцати лет тому назад на другом языке и на ином континенте.

Кроме того, информированность совсем не влечет за собой необходимости глубокого критического анализа. Есть множество примеров, когда недобросовестное или ошибочное суждение начинает свой кочевой путь от публикации к публикации, так что и опровергнуть его становится почти невозможно. Въедливое внимание к деталям почти всегда обеспечивает обвинение в ловле блох и крючкотворстве, а то и склонности к интригам и сутяжничеству. Высказаться «против течения» означает вступить в конфронтацию с коллегой или приятелем или вообще сместить негласное равновесие существующих мнений. Внести раскол в сложившуюся корпорацию с ее устоявшейся системой ценностей, незримых горизонтальных связей, сдержек и противовесов. Проще и комфортнее смолчать. Хотя честнее было бы прямо в глаза высказать суждение, что книга, монография, статья или иное научное достижение, исполненное имярек, есть, в сущности, полная или частичная «белиберда», и тем самым нажить себе смертельного ненавистника до конца дней и репутацию врага общества. Лицемерные комплименты у нас ценят значительно выше свободы слова и независимости мнений.

Впрочем, я отклонился в сторону. Вернемся же к картине Малевича. Она стоит того, чтобы заняться ей поподробнее. Ничего подобного публика еще не видела. Это настоящий шедевр последнего периода творчества художника, повторю я вслед за организаторами экспозиции. И задумаюсь про себя: «А если бы эту картину написал не Казимир Малевич, но какой-то другой, совсем неизвестный нам или прочно забытый, художник, то неужели наше мнение о ней радикально изменилось бы?»

С учетом вышеописанных корпоративных или групповых ценностных ориентиров и коллективной идентичности, скорее всего, да. Неужели ценность художественного произведения, его эстетическая и историческая значимость определяются не имманентными ему свойствами, а набором социальных и корпоративных клише, подстраивающих картину под свои тактические нужды, а потом выбрасывающих ее за ненадобностью из зоны своего внимания? В музей, на склад, на свалку, в чулан…

Казимир Малевич (?). Портрет Елизаветы Яковлевой

С глаз долой, из сердца вон?! Пока оставим этот вопрос без ответа, но лишь для того, чтобы вернуться к нему немного позднее.

Вот что пишет об этой работе куратор московской выставки – один из крупнейших в мире специалистов в области изучения творчества и биографии Казимира Малевича – Александра Семеновна Шатских:

Из шедевров позднего периода, когда художник возвратился к живописи, будут «Три фигуры в поле» (конец 1920-х) из собрания Дудаковых. А также замечательный портрет Елизаветы Яковлевой (1932) из Голландии, который был на выставках всего раза два-три, а в России вообще впервые. Елизавета Яковлева была другом семьи, художником-бутафором, она погибла в блокаду. Портрет, написанный авангардистом, мы покажем в особом сюжете, который возможен только у нас на выставке: вместе с единственной ее сохранившейся работой – портретом Людмилы Богдановой, племянницы Малевича[30]30
  http://www.theartnewspaper.ru/posts/5153/


[Закрыть].

Есть смысл обратить внимание на мастерское использование в этой фразе эффекта эксклюзивности, основанного на принципе товарного дефицита. Вербальная конструкция «только у нас» имплицитно содержит в себе, помимо удостоверения уникальности и возможности приобщения к группе счастливчиков, греющихся в лучах чужой славы, еще и вопрос: «Что же потеряет человек, лишив себя приобщения к такому редкому объекту, как недавно обнаруженная картина Малевича?» Но редко кто продолжает логическую цепочку дальше. А что происходит с человеком (или группой людей), становящимся жертвой лукавого обмана или невольной ошибки? И чем тогда оборачивается иллюзия эксклюзивности для них и для «рекламного агента»?

И на эти вопросы я попробую сформулировать свои ответы во время расследования.

Работа со злонамеренными фальшивками или над непреднамеренными ошибками – сразу обозначим эту принципиальную развилку, чтобы ввести в повествование сущностно необходимый на некоторых его этапах радикал законного сомнения – концентрирует свои усилия не только на исключении из академического, культурного и рыночного оборота вещей неподлинных. Она еще и фиксирует КАНОН, выражающий себя в так называемых каталогах-резоне, консенсусе профильных специалистов и в экспозициях на ведущих музейных площадках, как правило сопровождаемых подробными, иногда монографического характера, каталожными материалами.

Одобрение или вежливый «игнор» – «уровень наших знаний не позволяет включить вашу вещь в каталог-резоне, подготавливаемый нашим институтом» – так лицемерно пишет сотрудник парижского института Вильденштайна, фатально обрушивая чьи-то «большие надежды», связанные с картинами импрессионистов. От аналогичных инстанций – «комитет Василия Кандинского» и «комитет Марка Шагала» – полностью зависит атрибуционная и коммерческая судьба рассматриваемых ими произведений этих знаменитых авторов. А от института Restellini выявление множества фальшивых Модильяни. В качестве гнусных подделок они изгоняются из музейно-аукционного «рая» заоблачных цен и гуманитарных иллюзий. Иногда речь заходит даже об их физическом уничтожении.

Признание произведения подлинным по умолчанию располагает его вне зоны подозрений, утверждает его как эталон и потенциальный музейный экспонат. На него ссылаются в качестве подтверждающего, комментирующего или опровергающего стандарта, он служит аргументом в нескончаемых дискуссиях и спорах. В особенности, если его безупречность визирована мнениями ведущих мировых знатоков творчества художника, архивными свидетельствами и данными специалистов-технологов. В нашем случае речь идет о работе Казимира Малевича. Об эталонной работе, включенной в резюмирующий наши знания каталог-резоне этого великого мастера.

Значение эталона намного шире теоретического или прикладного употребления в рамках академических дискуссий или рыночных продаж. Все мы прекрасно понимаем, что визуальными маяками, межевыми знаками, разграничивающими границы цивилизации и варварства, света и тьмы, являются именно живописные или архитектурные шедевры, которым уготовано особое место в Ноевом ковчеге будущего в случае глобальной катастрофы. Для понимания этой сентенции достаточно один раз взглянуть на Парфенон, египетские пирамиды или Святую Софию. Фрески Джотто знаменуют для нас видимый переход от темных веков к Ренессансу. От душных и мрачных покоев умирающей Византии к свету европейского Возрождения. Именно они, а не громкие фразы (за немногими исключениями) отделяют друг от друга эпохи, маркируют мировоззренческие схемы и задают направление движения народам и поколениям. Внеси сомнение в их подлинность и генетическую преемственность, и целые царства повиснут в воздухе, утратят почву под ногами и смыслы собственного существования.

То же относится к ваянию и живописи. Одного незатейливого русского человека «выпрямила» Венера Милосская (Глеб Успенский). Другой, встав на стул, пристально вглядывался в лицо «Сикстинской мадонны» и рыдал, как ребенок (Достоевский). И даже аскетичный, суховатый богослов вроде священномученика Илариона (Троицкого), заведомо чуждого слезливой чувственности и латинских прелестей, ощутимо «плывет» перед «иррациональным, сверхразумным, мистическим», заключенным в живописном образе[31]31
  См.: Священномученик Иларион (Троицкий). Письма о Западе. Письмо восьмое. Сикстинская Мадонна Рафаэля // Священномученик Иларион (Троицкий). Творения: в 3 т. Т. 3. М., 2004. С. 396–457.


[Закрыть].

Наш меркантильный и малообразованный современник, трактуя тему живописных подделок исключительно в плоскости дерзкого мошенничества и материального ущерба, как правило, даже не подозревает, на каком гигантском интеллектуальном фундаменте основана нынешняя жалкая торгашеская реальность. Какие люди ломали свои головы, чтобы совместить библейский запрет на создание изображений с трогательным императивным призывом Плотина: «Не уставай лепить свою статую». Сколько чернил и крови пролилось для того, чтобы целые цивилизации смогли отстоять свои принципиальные позиции в этом непрерывном искрящем противоречии.

Есть большой соблазн объяснить иудейское и мусульманское иконоборчество не строгим монотеизмом, исходящим из буквы (но не духа) Писания, а разочарованием в тварности всего сущего, в том числе и в подделках, но все же не будем переходить границы разумного. Хотя если начать разбираться в деталях и исторической конкретике, то в обозначенной гипотезе нет ничего невероятного. Эллинская и римская стабильность – как писал Гораций, «богам покорствуя, владеешь ты землей» – круговое время и отсутствие самой идеи развития и конца истории в качестве философской доминанты радикально не совпадают с горячечной семитской апокалиптикой, жаждущей восстановления Храма и завершения исторического процесса «прямо сейчас». К чему мозаики и статуи, если уже завтра мы «увидим Новое Небо и Новую Землю»?

В качестве еще одного важного предуведомления хочу заметить, что все мое повествование построено исключительно на фактах и документах. Опубликованных, архивных или сопутствующих самой картине в качестве пакета атрибуций, исследований и письменных мнений исключительно комплиментарного свойства. Я нигде и никогда не выступаю в качестве источника и донатора этих свидетельств, всякий раз указывая легальные и легко проверяемые пути доступа к ним. Я их не опровергаю, не подвергаю сомнению, но позволяю себе лишь сухой комментарий и сравнительный анализ, призванный выявить и по возможности объяснить существующие противоречия.

Никто и никогда гласно не усомнился в качестве этого произведения. Никто публично не обратил внимания на различия в датировках и оценках подписи художника. Насколько мне известно, никто не попытался прочитать символику отдельных деталей картины и предметно сравнить качество живописи с безусловными работами Малевича того времени. Предпринимались только попытки достаточно примитивного «формального» анализа. И то в основном в рамках активной и не лишенной лукавства «предпродажной» подготовки. Так что все, написанное мной, является в буквальном смысле слова «освоением целины», поэтому заранее прошу прощения за возможные неточности, хотя я и старался их избегать, многажды старательно перепроверяя буквально каждый факт и каждую строчку.

Если где-то иной раз и прорывается мое личное отношение к тому или иному аспекту этой истории, то оно носит сугубо оценочный характер и не должно вредить беспристрастному анализу объективной информации. По возможности я категорически избегаю ссылок на устные сообщения, особенно если они повисают в воздухе без последующего документального подтверждения. Впрочем, если человек говорит «ничего не знаю» или не отвечает на вежливое письмо, то я оставляю за собой право упомянуть об этом. В особенности, если это «незнание» позднее опровергается убедительными документальными сведениями.

Я абсолютно исключаю из текста криминальный и коммерческий нарративы, хотя они, конечно, присутствуют в самом ближайшем оперативном доступе и готовы одним кликом компьютерной мышки ворваться в сугубо гуманитарный сюжет, щедро засыпая его именами, кличками, учеными званиями и суммами банковских переводов. Я не делаю этого по многим причинам, но прежде всего потому, что правовой дискурс полностью противоречил бы заявленной задаче использования эпистемологических, практически точных, достоверных методов, основанных исключительно на неоспоримых фактах.

До последних, подводящих итог страниц я по возможности также стараюсь избегать какой-либо моральной оценки, хотя и там нравственный ригоризм мне по большому счету чужд. Слово «фатум» если не нивелирует понятие свободы воли, то делает его более гибким и раздумчивым, учитывая всевозможные привходящие и форс-мажорные обстоятельства. Впрочем, я не могу иногда отказать себе в нарочитой демонстрации физиологической брезгливости, тем более, что чувство отвращения во многом предопределило написание этой работы, делая ее чем-то вроде генеральной уборки и санации помещения. Невозможно жить в комнате, не ликвидировав источник опасной инфекции или хотя бы не обработав ее локацию мощным обеззараживающим средством, каковым отчасти является эта книга.

Российское «право» на всем своем широком географическом пространстве от Москвы до самых до окраин и в сакральной плоскости – от «духоносных скреп» до «солсберецких скрипалей» – производит обманчивое впечатление. Внешне это суровая равнина, где царствуют закон и порядок. Но стоит опрометчиво ступить на нее, как, проваливаясь по уши в трясину, понимаешь свою ошибку. То, что казалось твердой почвой, на деле оборачивается зыбучими песками или вонючей топью, обитатели которой мастерски выучились жонглировать юридическими категориями, всегда оборачивая их в свою пользу, особенно в сфере практического применения. По-настоящему они опираются исключительно на административные связи, обусловленные властными вертикалями. Или их клановые и групповые аналоги, в том числе и коррупционные, лицеприятие и сиюминутную целесообразность. В вязком болоте, разумеется, есть радующие твердые островки исключения, но в целом «температура по больнице» близка к критическим значениям. Воевать с системой в одиночку бессмысленно, исключая случаи, когда война абсолютно неизбежна и является нравственной необходимостью. Надеяться на правозащитные или полицейские структуры бесполезно за их полным отсутствием или фиктивным, имитационным существованием.

Обычный человек из плоти и крови или тонет в этой пучине безвозвратно, или потрепанным и обессилевшим чудом выбирается на твердую почву, радуясь, что остался цел. Находятся и такие, что приноравливаются жить без воздуха, окончательно теряя человеческие облик и достоинство. И даже производят детей, уже органически понятия не имеющих о зеленой траве, синем море и свежем воздухе. Воспринимающих их как угрозу собственному благополучию.

Вот поэтому я напрочь отказываюсь от каких-либо правовых коннотаций, апеллируя только к фактам. Не будучи ограниченным в этой области никакими барьерами, кроме собственных «табу», обусловленных конфигурацией личности, я стараюсь держаться в плоскости достоверного знания, основанного только на фактах, не имеющих никакого прагматического значения. Они или есть, или их нет. Нет и не может быть препятствий, не позволяющих мне называть вещи своими именами.

Если какой-то объективный момент может быть истолкован двояко или трояко, то я непременно на это указываю. Если некто, воруя чужие деньги, подделывает подпись или сообщает заведомо ложные биографические сведения, относящиеся к другому лицу, то я просто констатирую наличие такого рода действий, не делая никаких выводов, хотя они и очевидны.

Если возникает обоснованное подозрение в хищении документов с целью скрыть другое, более серьезное преступление – хотя что может быть хуже, – то я непременно допускаю возможность их случайной утраты.

Мои оппоненты невидимы. У них нет лиц, потому что я рассматриваю только документы. Но, судя по этим формальным следам их деятельности, «они» уверенно плавают на поверхности и в глубинах своего «правосудия», основанного на политических и практических резонах, в которых важнейшую роль играет принадлежность к определенному коллективу и «социальная близость». А также широко понятые политические нюансы.

Если надо, то любая мелочь может быть политизирована вплоть до государственной измены. Но без нужды важные события, действительно имеющие политическое и уголовное измерения, предстают ребячьей шалостью, забывчивостью или невинной «национальной особенностью». За примерами далеко ходить не надо. Они у всех перед глазами. Так что останемся же «при своих». Я постараюсь вести себя прилично и максимально корректно, полностью игнорируя юридический и политический контекст, попросту описывая сложившуюся ситуацию. А со стороны «надзирающих инстанций» хотелось бы, как это пишется в официальных бумагах, «рассмотрения по существу», что, впрочем, абсолютно невозможно представить.

Хотя мне была бы безусловно интересна формальная правовая оценка рассказанной истории. Особенно если ее инициирует западная сторона, где, на мой взгляд, присутствует классический потерпевший, ставший финальной жертвой в цепочке циничного обмана, а также целая вереница престижных организаций и лиц, понесших колоссальный моральный, репутационный и материальный ущерб.

Если мне будет необходимо выразить мое отрицательное отношение к той или иной ситуации – не к человеку – в максимально негативной форме, то я всегда могу покинуть сферу антропологических дисциплин и начать говорить о комментирующих параллелях из области паразитологии или инфекционных заболеваний. Право на аналогии, уподобления и метафоры пока еще никто не отменял, но все же я постараюсь максимально воздерживаться от пейоративных выводов и суждений. Фактура истории такова, что в них, откровенно говоря, просто нет никакой нужды. Двойные толкования вряд ли возможны.

Также прошу простить меня за пару раз использованное чуть выше и в названии слово «фальшивка». По большому счету от этой «лобовой» плакатной лексики в ряде случаев следовало бы отказаться, но заменять емкое определение на более сложные сочетания слов, подразумевающие еще более сложные понятия, не хочется.

Речь идет о замечательной, абсолютно подлинной картине, которой, возможно, вполне осознанно присвоили чужую, украденную биографию. И заменили имя художника на коммерчески более значимое. А настоящее имя постарались уничтожить.

Приводимые мною факты – линейные ли, располагающиеся в строгом хронологическом порядке – или циркулярные, вращающиеся на бесконечной карусели перекликающихся и ссылающихся друг на друга авторов, нуждаются в точке опоры для наблюдателя, желающего поместить себя в их завораживающий и немного утомительный ряд. Для этого я выстраиваю рядом с ними нечто вроде наблюдательной площадки или фундамента из воспоминаний, с которого без всякого перекидного мостика мне легко оказаться прямо в ткани повествования. Дочитав до конца, читатель поймет, что эти самодеятельные мемуары в своей «материальной части» полностью подтверждаются объективными данными. Что касается их тональности и окраски, то они, конечно же, совершенно субъективны и пристрастны.

Итак, обо всем по порядку. Начнем благословясь.