Текст книги "Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой"

Глава 2
Анамнез жизни

«Разве можно верить пустым словам балерины» – это стародавнее мнемоническое правило почти забыто в суетливом современном Петербурге. Относится оно, абстрагируясь от символических коннотаций, к перекличке улиц от Витебского вокзала до Техноложки – Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. В советское время фрондирующие граждане по своему вкусу иногда заменяли балерину на большевиков или блядей, что политически и полемически заостряло всю вербальную конструкцию, не делая ее, впрочем, ложной. Второе наименование местности – Семенцы – восходит к располагавшимся здесь некогда слободам лейб-гвардии Семеновского полка. Вот что пишет об этом видный петербургский историк-краевед С. Е. Глезеров: «В 70-80-х годах XIX века почти все деревянные постройки слободы были снесены, и район стал застраиваться многоэтажными доходными домами. К концу века „Семенцы“ превратились в гигантский притон, один из криминогенных центров Петербурга. Однако, в отличие от Сенной площади, здесь обитала „солидная“ публика – воровские „авторитеты“, рецидивисты, налетчики и „воры в законе“»[32]32
  Глезеров С. Е. Исторические районы Санкт-Петербурга. М., 2013. С. 391.


[Закрыть]. Говорят, одно время по своему криминальному статусу Семенцы оттеснили на второй план даже печально знаменитую Лиговку. Они были своего рода Марьиной рощей по-питерски. Традиция эта продолжилась

и после революции – в годы НЭПа. Ведь именно здесь, в Семенцах, попал в засаду и был застрелен на пороге воровской «малины» знаменитый в ту пору налетчик Ленька Пантелеев. К началу 1930-х годов жесткими мерами властей район был очищен от «антисоциального элемента» и заселен «пролетариями».

Несмотря на принудительный трансфер коренного населения, genius loci Семенцов, как видно, во многом остался прежним, давая повод, вслед за Ключевским, задуматься о географической предопределенности человеческого поведения.

Итак, где-то в запутанных каменных дебрях этого скучноватого лабиринта, почти лишенного зелени и каких-либо архитектурных достопамятностей, в начале 1990-х годов мой добрый знакомый, которого проще всего было бы описать как толкового самородного художника, всеядного коллекционера – «блошника» и «холодного» (т. е. не имеющего никакой официальной точки приложения своих усилий вроде галереи или магазина) торговца всякой антикварной всячиной, показывал мне целую связку (кипу, груду) холстов неизвестного художника первой половины ХХ века.

Люди подобного рода – автодидакты, влюбленные в свое увлекательное и авантюрное занятие – то ли отрешенные от мира сталкеры, то ли увлеченные золотоискатели, то ли матросы с затонувших кораблей, а иногда и жестокие пираты, безжалостно топившие конкурентов, – зачастую разбирались в объектах своей любви значительно лучше иных патентованных специалистов, «учившихся забесплатно». Они, в отличие от дипломированных искусствоведов, были вынуждены платить за свои ошибки из собственного кармана. И порой платить очень дорого. И иногда не только деньгами.

Мы пьем бесконечный «купеческий» чай, приближающийся по крепости к облегченному «чифиру», болтаем о том о сем и одновременно смотрим расставленные вдоль стены разнообразные картинки. Дома такого рода, как правило, изобилуют трудно сочетаемыми предметами, представляя собой нечто среднее между музейным запасником, лавкой старьевщика и складом утильсырья. Расколотая пополам нефритовая ваза работы Фаберже, колесо от проданного четыре года назад автомобиля, сорок сороков всевозможных рам, рамищ и рамочек, и сотни всевозможных однообразных картин, нивелирующих своей избыточностью само представление об искусстве как о чем-то неповторимом и уникальном. Глаза разбегаются в разные стороны и моментально «замыливаются» от избытка противоречивой визуальной информации, лишая вещи индивидуальности, создавая эффект галдящей назойливой толпы. Но в том, давнишнем, случае все было не совсем так. В толпе была отчетливая доминанта.

Яркие, профессиональные, «мастеровитые» работы в основном без подписей и опознавательных знаков… Разве что на обороте непонятные письмена: «райфо окт. р-на», свидетельствующие о прохождении через неведомые государственные бюрократические барьеры, таинственные номера, даты и невообразимо копеечные цены с учетом тогдашней инфляции. В основном там были пейзажи, несколько натюрмортов и, кажется, портретов. Среди последних выделялся, буквально бросался в глаза образ сравнительно молодой, точнее моложавой, женщины с небольшой театральной сумочкой в чуть приподнятой немного манерным жестом левой руке. Из уважения к его яркой живописной особости он не стоял на грязноватом полу, а висел на стене, выторговав себе привилегию в виде личного гвоздя. От более скромных сестер и братьев его отделяло и наличие примитивной узкой рамы, скорее обноски, свидетельствовавшей о своеобычном к нему уважении.

Вместе с тем во всех вещах угадывалась единая узнаваемая авторская манера. Эти картины, как явствовало из лаконичного сопутствующего объяснения, были куплены на Васильевском острове неподалеку от Андреевского рынка в тесном подвальном магазинчике, торговавшем выморочным скарбом. Пожитками, оставшимися после смерти человека, не имевшего наследников, чье имущество, таким образом, перешло равнодушному государству.

То ли я запомнил с первого раза «густую» восточную фамилию – Джагупова. То ли это естественная аберрация памяти, оценивающей события прошлого с сегодняшней точки высокомерного всепонимания – не так важно, потому что множество раз это имя за последние годы назойливо крутилось у меня в голове, требуя если не кровавой кавказской вендетты, то хотя бы элементарной справедливости. И провозглашения простой человеческой и юридической правды.

Хотя вряд ли я вообще запомнил бы эту историю, когда бы не последующие события, растянутые на три, без малого, десятка лет. Данные мне тогда пояснения, требовавшие проверки и критического отношения, в дальнейшем смешались с другими, еще более недостоверными, а потом подверглись жестокой ревизии с помощью архивных данных, так что я, сказать по совести, отчетливо помню только сам факт придирчивого осмотра этих картин и весьма поверхностного их обсуждения. Важно отметить, что человек, показывавший мне картины, ничего не выдумывал. Он знал фамилию художника и не скрывал ее от возможных покупателей.

Следующий эпизод относится приблизительно к тому же времени, то есть к 93-94-м годам прошлого века, тысячелетия и исторической эпохи. Мы с давно покойным Соломоном Абрамовичем Шустером едем на моей машине в ближний пригород, кажется куда-то на Карельский перешеек, смотреть очередного «Малевича». Как раз тогда, как из рога изобилия или гигантского помойного ведра, ежедневно сыпались на публику удивительные живописные «шедевры». «Родченко», «Татлины», «Кандинские» в буквальном смысле слова «шли косяком». Эти «психические атаки клонов» были рассчитаны на то, что хоть одна из картин получит вожделенную экспертизу и обеспечит владельца или посредника большими деньгами на долгие годы. А может быть, на один поход в казино. Инфляция и социальная динамика лишали постсоветские банкноты функций капитала и сокровища, превращая их в подобие игральных фишек.

Рассказы о происхождении таинственных картин можно было классифицировать по законам формирования сюжетов русской волшебной сказки. В них, как правило, фигурировали пожилой профессор из Витебска (Полоцка, Одессы и т. п. мест, подобранных по принципу максимально затрудненной проверяемости), недавно отдавший Богу душу, и его домработница – чистая душой, сердцем и разумом благодетельная матрона, унаследовавшая гигантское собрание беспредметных картин, которое она незамедлительно желает продать, не чувствуя расположения к такому «холодному» и «головному» искусству, характеризуемому ей как «крестики-нолики какие-то».

Сама коллекция хранится в надежном и укромном месте, недоступном постороннему глазу, а сейчас в Петербурге наличествует лишь несколько работ, предложенных к продаже. Она настолько торопится к себе в богоспасаемый Мухосранск, что сделка должна быть совершена как можно скорее. Буквально немедленно. Даже на условиях заведомо невыигрышных для наивного продавца – сопутствующий рассказ о многомиллионных ценах западного рынка звучал рефреном в виде бесплатного приложения. Провинциальная домработница иногда проявляла удивительную осведомленность о колебаниях стоимости русского искусства в Лондоне и Нью-Йорке.

Разумеется, эти сюжеты предполагали вариативный набор наиболее правдоподобных версий на стадии кульминации, но завязка, как правило, была довольно однотипной и кроилась по единому шаблону. Разве что витебский профессор мог переродиться в какой-либо иной культурной ипостаси, предполагавшей наличие в его доме немыслимых авангардных сокровищ. В качестве приправ в рассказ иногда добавляли душещипательные элементы вроде чудовищных политических репрессий, кровавых расправ, конфискаций или военных приключений. Первое могло служить причиной сугубой секретности: «Эта картина была у нас спрятана. Вы представляете, что с нами сделали бы, узнай „они“ – палец указывает куда-то наверх в потолок, возводя поклеп на безвинных соседей, – что у нас хранится „Малевич“?» Особую роль всегда играла увлекательная «трофейная» фабула, примешивавшая к поднадоевшим отечественным людоедам Ежову, Абакумову, Меркулову и Рюмину элегантных Розенберга и Мюллера в исполнении Табакова и Броневого, но к моей истории она, к сожалению, не имеет никакого отношения[33]33
  Поразительно, но на Западе подобные российские байки до сих пор пользуются устойчивым спросом даже в «ученых» и музейных кругах, свидетельством чему выступает деятельность такой организации, как INCORM (International Chamber of Russian Modernism) и выставка в музее Денвера (http://artdaily.com/ news/43710/Unauthenticated-Art-of-the-Russian-Avant-Garde-on-View-at-MCA-in-Denver-nbsp-nbsp-nbsp-nbsp-nbsp-#.W87rRXszYnQ).
  По этим или похожим лекалам скроены важнейшие мошеннические нарративы последних десятилетий. Речь идет прежде всего о «коллекции Эдика Натанова» (https:// lenta.ru/articles/2017/03/17/ antikv/), о трогательной истории «коллекции семьи Закс» (https://www.kp.ru/ daily/24583.4/752975/), о выдающейся по нахальству авантюре с «коллекцией Игоря Топоровского» (http:// www.theartnewspaper.ru/ posts/5291/).
  Некоторые из этих, безусловно, криминальных сюжетов отличаются изощренной выдумкой и тщательной подготовкой, говорящей о профессиональной квалификации жуликов и их невообразимой наглости. Об этом более всего свидетельствует история с «коллекцией Курта Бенедикта», продаже которой аукционный дом Christie’s посвятил отдельную торговую сессию, которую лондонские специалисты стараются полностью выбросить из памяти. Прилюдное упоминание об этой распродаже вызывает у них оторопь и нежелание обсуждать детали. Любопытно, что одновременно с этой полностью жульнической авантюрой, устроенной немецко-швейцарскими жуликами (Валли Корецки и компания), аукцион Sotheby’s продавал подлинные вещи из собрания Георгия Костаки. Фальшивки разлетелись, как пирожки с кошатиной в голодный год, а вещи Костаки в основном не нашли покупателей
  (https://zen.yandex.ru/media/artchive/kak-razoblachaiut-falshivki-na-artrynke-5cadee2b6db23800b0263e88).
  Даже сейчас, после раскручивания в прессе вышеупомянутых громких историй, некоторые «специалисты» охотно дают интервью, где придают «фармазонским» историям такого рода своеобразное «второе дыхание». В качестве примера можно привести рассказ жителя Парижа Александра Арзамасцева. Вот характерная цитата из публикации «РИА Новости» от 8 января 2019 года: «„В 1953 году после смерти Сталина комиссия по делам культуры при совете министров СССР начала активно вывозить из центральных районов и из центральных музеев все, так сказать, „идеологически чуждое“ искусство в спецхранилища. Находились они в основном в Средней Азии. Я знаю Карагандинское, Душанбинское, Бакинское. С ними я работал. Вероятно, было еще спецхранилище в Ташкенте“, – сказал
  Арзамасцев, добавив, что у него есть копии части документов спецхранилища в Душанбе. „Тысячи работ. Малевич, Кандинский, огромные работы, из московских хранилищ, из ленинградских хранилищ. Что самое пикантное, интересное – из музея нового западного искусства, из собрания купцов Щукина и Морозова. Вот представляете мое удивление – мне в руки дают „Таможенника“ Руссо из собрания Щукина. Картину Хуана Миро из собрания Щукина. Картину Франца Марка из собрания Щукина. Я таращу глаза, говорю – не может такого быть, вот собрание Щукина, Морозова. На оборотах – „переслать в Туркестан“. Очень много ушло в эти хранилища“, – сказал Арзамасцев» (https://ria.ru/20190108/1549101861.html).


[Закрыть].

* * *

Женщина средних лет в каком-то бесформенном балахоне, заляпанном жирными пятнами, и с претензией на провинциальную богему, не чуждая изобразительного искусства во всех его разнообразных проявлениях, от музейно-академического до рыночно-коммерческого, несколько запинаясь, растягивая слова, моргая и очень волнуясь, уверяла нас, что обнаружила безусловного и прекрасного Малевича. Голос ее при этом звучал до чрезвычайности проникновенно и убедительно, претендуя на безграничное доверие.

После обмена светскими любезностями, чаепития, комплиментов собачке, кошечке и бессловесному мужу следует короткая ознакомительная преамбула и откуда-то из соседней плотно закрытой комнаты, где явно сидел кто-то посторонний, ожидавший окончания показа и переговоров, извлекся, словно соткался из воздуха, насыщенного культурными аллюзиями, а возможно, и преступными миазмами, уже виданный мной портрет. Мы молча изучали его минут пятнадцать, разглядывая таинственные граффити на оборотной стороне, холст, гвозди и кромки, обнюхивая буквально каждый квадратный сантиметр.

Для постороннего глаза выглядит странно и даже диковато, но многие знатоки действительно обнюхивают предмет, подозревая какие-то недавние вмешательства и временно регрессируя до состояния первобытного охотника, доверяющего обонянию больше зрения и, тем более, мусора пустых слов.

«Химия какая-то», – говорил тот же Шустер, учуяв запах свежего даммарного лака от холста, якобы сто лет пролежавшего в пыльной кладовке.

Но в тот раз никакой химии не было. Была картина. Вещь старая, нереставрированная и удивительно красивая. На плохоньком любительском подрамнике надпись «Портрет Яковлевой» и, может быть, дата – 1935 год, но относительно последнего я совсем не уверен. Просто не помню, хотя услужливое самовнушение неустанно нашептывает мне нечто подобное. И опять эти загадочные обозначения на оборотной стороне холста. Никакой подписи нет. Ни на лицевой поверхности полотна, ни на обороте.

Въедливый перекрестный допрос о происхождении вытащил наружу наиболее приближенный к усредненной ленинградской реальности рассказ в духе монохромного коммунального экзистенциализма поздних повестей Юрия Трифонова. Про анонимных соседей по даче, которые то ли сами являлись родственниками этой Яковлевой, то ли были коротко знакомы с ними. Традиционный сюжет о чердаке или антресолях, где люди хранили шедевр, опасаясь даже упоминания запретного имени Казимира Малевича. Правда немного обытовленный, причесанный и спущенный на землю. Картина, со слов продававшей ее женщины, была «не засвечена». Пришла, что называется, «с адреса», минуя многочисленных посредников, коллекционеров, «крутяг» и «бегунков», сохраняя тем самым весьма условную «девственность» в понимании художественного рынка. Безукоризненный и трогательный «интеллигентный» провенанс.

Полное, однако, несовпадение с первоначально услышанной мной версией о безродных покойниках, неизвестных художницах и магазине выморочного имущества. С учетом характера того места, где я впервые увидел портрет, тезис о «незасвеченности» и «невинности» не выдерживал никакой, даже самой мягкой, критики. Скорее, наоборот, вызывал в памяти некогда популярный, а ныне полностью развенчанный советский роман, где в одной из сцен цыгане продавали деду Щукарю лошадь, надувая и его, и ее в прямом и переносном смысле.

Рассказ интеллигентной дамы, продававшей картину, однако, лился тихим ручейком и прерывать его снижающими культурный пафос циничными ремарками было совсем неуместно. Вопросы о биографии модели получали быстрые заученные ответы, но, опять же, вся конкретика вышла за пределы моих интеллектуально-мнестических способностей. Вряд ли ответы были развернутыми, иначе я что-нибудь запомнил бы. Единственное, что четко врезалось в память, было слово «соседи».

Возможно, я запамятовал еще один существенный момент, но, кажется, вопрос о продаже или цене даже не ставился, хотя в первом случае, когда я видел картину в Петербурге, цена звучала. Где-то между пятьюстами и тысячей долларов, что было не так уж и мало для начала 1990-х годов, когда двухкомнатная квартира стоила около трех тысяч долларов. Я не купил тогда эту картину, потому что у меня попросту не было таких огромных по тем временам денег. С точки зрения нынешнего благосостояния и современных финансовых запросов совсем невозможно понять ценообразование на первостепенные предметы искусства даже тридцатилетней давности, не говоря уж о более ранних советских временах.

Следует заметить, что покойный Шустер очень хотел иметь в своей огромной и очень качественной коллекции полноценное масло Малевича. Пусть не супрематического периода, но узнаваемое и значительное. Можно даже сказать, что у него было нечто вроде зудящей обсессии на этот счет, что и выразилось в написании им текста «Малевичи, Кандинские и Шагалы в моей жизни». Этот увлекательный рассказ был опубликован не без моего скромного участия издательством «Трилистник» в 2005 году в книге Шустера «Профессия коллекционер». При случае и без оного он никогда не упускал возможности посетовать, что по молодости лет уступил «Цветочницу» профессору Политехнического института Абраму Филипповичу Чудновскому, владевшему весьма значительными средствами и свойственными почтенному возрасту способностями не торопясь, лежа в засаде добиваться поставленной цели.

Импульсивный и артистический Соломон обладал потрясающим «сканирующим» глазом, удивительной (при довольно слабом здоровье) энергией и въедливой, немного начетнической эрудицией в сочетании с очень хорошей памятью. Имена давно покинувших земную юдоль людей, известных лишь тем, что были соседями или родственниками какого-нибудь художника или собирателя, хранились в его голове в удивительном порядке и извлекались на свет быстрее любого современного «Гугла». Если отказывала память, на помощь приходили всевозможные ведомственные справочники, адресные книги и блокноты, хранившие сведения обо всем и обо всех.

Вместе со своим другом, сценаристом «Мертвого сезона» Александром Ильичом Шлепяновым, напоминавшим структурой личности, артистизмом и – кто без греха – авантюризмом какого-нибудь Поджо Браччолини, он внимательно отслеживал даже пустейшие объявления о продаже старой мебели или домашней утвари, справедливо полагая, что в утомленной варварством бесчисленных «понаехавших» жильцов петербургской квартире рядом с руинированным шифоньером вполне может висеть и картина. А то и несколько. Две витрины с подобными завлекательными коммерческими предложениями регулярно обновлялись на улице Желябова неподалеку от Невского, вдохновляя интересантов на все новые и новые экспедиции за спрятанными сокровищами.

Режиссерская профессия, безусловно, накладывала отпечаток на его мировосприятие. Он мыслил, если так можно сказать, «сценарно», а не «эпизодно», имея какой-то свой, не всем и не совсем понятный замысел о жизни, близких людях и своих увлечениях. С одной стороны, ему, как образованному и разумному человеку, была не чужда проблематика, выраженная Эрихом Фроммом в бинарной оппозиции «иметь или быть». С другой… Вещи, особенно произведения искусства или уникальные предметы, как пленительные сирены, имеют свою завораживающую и обволакивающую харизму, втягивающую в свой водоворот весьма значительных и состоявшихся людей. Даже Блаженный Августин отдавал им должное:

«Есть своя прелесть в красивых телах, и в золоте, и в серебре, и во многом другом подобном»[34]34
  Блаженный Августин. Исповедь. Книга вторая. Глава V // Богословские труды. Сборник девятнадцатый. М., 1978. С. 84.


[Закрыть]. Редко кому удается преодолеть эту губительную магию и вслед за Симоной Вейль благодарить ограбившего ее мерзкого вишистского чиновника за дарованное ей «бесконечно-драгоценное сокровище бедности»[35]35
  Вейль С. Формы неявной любви к Богу. СПб., 2017. С. 82.


[Закрыть].

Но меньше всего я склонен сейчас погружаться в глубины психологии коллекционирования и вылавливать из них совершенно необязательные и даже вредные для моей истории потаенные смыслы и толкования. Она совершенно о другом.

Кроме того, обладая жесткой практической хваткой, Шустер был все же настоящим гуманистом в прямолинейном итальянском смысле слова. Человеком очень широких взглядов и доброй души, непрестанно помогавшим и ближним, и дальним, что совсем не означает невозможность для него при случае воспользоваться какой-нибудь мизерикордией или услугами госпожи Тофаны. Филантропия и гуманизм совсем не синонимичны мягкотелости. Скорее, наоборот.

К описываемой ситуации, впрочем, это никакого отношения не имеет. Никакой благотворительностью в ней и не пахло. Скорее речь шла о коварном предварительном сговоре и холодном преступном расчете.

Так что Соломон, конечно, начал бы выяснять возможности покупки и стоимость предмета, иди речь просто о работе неизвестного художника. А кроме того, мертвой хваткой вцепился бы в посредника, пытаясь выяснить подлинную историю картины. Все же она, без сомнения, некогда была написана человеком, если не эстетически (мировоззренчески), то формально очень близким к Казимиру Малевичу, вызывая некоторыми деталями прямые ассоциации с его поздними портретами. Но картина позиционировалась как безусловная работа самого великого авангардиста с подобающими этому имени почтительными реверансами, ценообразованием и происхождением. Хотя последнее выглядело весьма и весьма туманно. Если не сказать больше.

По всей вероятности, в антикварном магазине или просто «с рук» была куплена красивая вещь неизвестного или малоизвестного художника, и по принципу «похожести», опираясь на аналогии, ее пытались выдать за произведение большого мастера. Называлась эта операция «исполнять чьи-либо обязанности».

Отвлекаясь немного в сторону – подобным «улучшающим» процедурам подвергались не только картины. Например, серебряным предметам, стилистически напоминающим продукцию фирмы Карла Фаберже, грозила почти неизбежная операция «фаберения», приведшая к появлению популярного в определенных кругах глагола «фаберить» или «отфаберить». Это варварское вмешательство увеличивало цену в десятки, а то и в сотни раз. Английский или немецкий серебряный холодильник для вина классического стиля и благородных пропорций, уязвленный европейской восьмисотой пробой и полный печальных аристократических воспоминаний, после несложных манипуляций руками «мастеров» обретал 84 или 88 русскую пробу, клеймо Фаберже и личный знак «главного серебряника», мастера Юлиуса Раппопорта, что приносило чистую прибыль в сотни процентов. Такая же участь неизбежно ждала западные изделия с гильошированной эмалью, даже произведенные фирмой «Картье». Перфекционист и индивидуалист «Фаберже» элементарно стоил значительно дороже очень качественной, но фабричной швейцарской продукции.

Михаил Перхин и Хенрик Вигстрем, как и сам Карл Фаберже, от возмущения непрерывно переворачивались в своих гробах, но бороться с этим безобразием было бессмысленно.

Нынешние обитатели Квинса и Бруклина, унеся с собой за океан ностальгическую память о стройной системе ценностей позднего СССР, забыли остерегающие запреты и скооперировались с циничными высокотехнологичными китайцами. Вместе они завалили весь мир новодельными «фаберами», «сазиковыми» и «хлебниковыми», сбив цены и почти уничтожив своими умелыми, беспощадными пальцами осеннюю прелесть «эмалевого крестика в петлице» и грустную романтику последних Романовых.

Возвращаясь к исследуемому портрету – скорее всего, попутно для него сочинили и красивую «волшебную сказку». На этот счет в Ленинграде-Петербурге существовали выдающиеся изобретатели, новаторы и рационализаторы, досконально вычислявшие возможность того или иного холста играть чужие и навязанные роли. Слова Цицерона об Александрии, считавшего этот город «источником всех трюков, всех обманов, из которых берутся все сюжеты для писателей мимов», вполне применимы и к северной столице России, придуманной Петром Великим примерно по тем же основаниям, какими руководствовался его еще более великий македонский предшественник. Мнение же Достоевского о том, что «Петербург есть самый умышленный город на свете», напрямую ложится в основание моих напряженных поисков злого «умысла». Популярное в народнической и советской традиции слово «сказитель» приобрело в джунглях развитого социализма совсем иное значение.

В ход при этом шли любые ухищрения. Русификация западного полотна путем добавления какой-нибудь привлекательной детали в стиле «рашен деревяшен» вроде «тройки с бубенцами» или «гимназисток румяных» с вызывающими стойкую культуральную изжогу «конфетками-бараночками»; нанесение фальшивой подписи солидного (но не до опасной чрезмерности) отечественного мастера были просто легкими детскими забавами и шалостями.

История о благообразной, интеллигентной «петербургской» старушке, ставившей потенциального клиента «на место» тщательно выверенными фразами: «Ах, простите, я сегодня никак не могу вас принять. Сегодня в Большом зале (Филармонии) концерт Гилельса. Разве вас там не будет? Вы не любите классическую музыку? В таком случае наш разговор не имеет никакого смысла. Как можно интересоваться живописью и быть равнодушным к музыке?» – у которой на стене тщательно и целенаправленно артистически захламленной комнаты в гигантской коммуналке невыцветшее прямоугольное пятно, хранившее память о фотографии покойного мужа, являлось творческим стимулом для написания нескольких десятков новодельных беспредметных композиций, уходивших прямиком к заезжим иностранцам, более чем близка к реальности. Выгоревшие «довоенные» обои по периметру, точное попадание в размер и девственный цвет стены под картиной служили стопроцентным доказательством вожделенной подлинности. Как и бледные тени безликих соседей, припадавших к стенам общего коридора в поисках портвейна и вермута и пугавших робких визитеров.

– Посмотрите, голубчик! Эта вещь висит здесь уже пятьдесят лет. Вы первый, кто снимает ее с гвоздя, – вовремя пущенная слеза, кружевной платочек из рукава промокает смеющийся глаз.

– Я вам очень доверяю. Сама не знаю почему. Я такая неопытная в этих вопросах. Если бы не операция (помощь сестре, отъезд за границу, плата за обучение племянника и т. д.), я никогда бы не рассталась с этим Малевичем (Филоновым, Родченко, Татлиным).

Старушка, кстати, работала не столько за деньги, сколько ради социальной востребованности, встреч с «интересными людьми» и возможности десятки раз рассказывать благодарным простакам все новые и новые выдуманные истории из своей жизни. Ее словоохотливость не знала формальных границ, оставаясь при этом в пределах реальности. В какой-то степени это был бесконечный хэппенинг и перфоманс с участием первых имен русского искусства, в котором основную роль играла давно уже покойная NN. Ведь подделки на старой стене, приносившей доход самим фактом своего существования, происходили по ее словам непосредственно от Малевича, Филонова, Кандинского и почему-то художника Беляшина. Довольно известный и очень неплохой петербургско-ленинградский живописец специализировался в основном на автопортретах в мрачноватой по колориту шаржированной псевдорембрандтовской манере. На всех своих изображениях он показывал зрителю язык, таращил глаза и вообще всячески издевался над «клиентом». Но подделок его картин я никогда не встречал. Его соседство с Малевичем было абсолютно невозможно по многим причинам, но старушка была непоколебима. У нее, очевидно, были связаны с этим мастером и еще с почти забытым Николаем Черновым-Краузе какие-то трогательные сентиментальные воспоминания юности. Таким образом, и Беляшин, и Чернов, по всей видимости, триумфально «въехали» в изобилующую лакунами историю русского авангарда, расцвечивая своим богемным видом извращенное восприятие некоторых американских стажеров. А может быть, и сошли на ближайшей станции после пересечения границы, устыдившись своего невольного номинального участия в бесстыдных аферах.

Помимо перечисленных имен через нее активно реализовывалась «графика Лебедева», выполненная по трафаретам и состаренная в какой-то плохо отрегулированной муфельной печке. Этого Лебедева в товарных количествах до сих пор продают на мелких европейских и американских аукционах. Опознать его очень просто по несколько «пережаренному» внешнему виду и чуть обугленным краям.

«Воспоминания» о художниках конвертировались в конфеты, рыбно-колбасные деликатесы, очень небольшие, буквально символические, деньги и восторженное поклонение. Такое случалось и случается сплошь и рядом до сих пор. Подозреваю, что некоторые из этих историй, будучи записанными въедливыми славистами, были напечатаны где-нибудь на Западе, а потом прочно вошли в соответствующий канон, где и «отлились в гранит» для будущих поколений.

Общеизвестно, что «Петербургские зимы» Георгия Иванова, «Портреты» Юрия Анненкова и «На берегах Невы» Ирины Одоевцевой весьма далеки от исторической правды. И что с того? Разве это меняет нашу искреннюю симпатию к этим замечательным авторам на презрительный скепсис? Ведь никакой «истории» как таковой не существует в природе, пока какой-нибудь чудак не запишет свою версию прошедших событий, чтобы оправдаться перед потомками, отомстить врагам или закрепить за собой кусок ничейной территории. Ясно, что его вариант прочтения прошлого как минимум субъективен, а как максимум в чем-то лжив. Но он не идет ни в какое сравнение с так называемым «научным» изложением, которое лживо во всем, от начала до конца, поскольку укладывает «живую жизнь» в прокрустово ложе выдуманной теории.

В общем, до выяснения столь деликатных тонкостей, как стоимость или, как говорили в то время, «цена вопроса», дело не дошло. Или мне это осталось неизвестным.

По дороге в город мы живо обсуждали все увиденное и услышанное, хотя с моей стороны употребление глагола «обсуждать» звучит несколько самонадеянно. Но у Соломона был такой «псевдосократический» способ выяснения истины с помощью «диалога с варваром». Чем менее образованным и искушенным оказывался собеседник, тем более он ему доверял в вопросах непосредственной оценки художественного произведения, да и некоторых деликатных жизненных ситуаций тоже. Это, разумеется, никак не исключало его весьма продуктивных контактов со специалистами и профессиональными искусствоведами. Скорее делало их диапазон максимально широким. Так он регулярно и подробно спрашивал своего внука, что тот думает о той или иной картине. Нет нужды говорить, что эти «дискуссии» с девятилетним мальчиком – в духе «Рассказов Вельзевула своему внуку» Гурджиева – помимо всего прочего, принесли ощутимую педагогическую пользу. Если мы что-то и помним хорошо, так это лишенные какого-либо морального содержания события раннего детства. И именно они, окрашенные любовью, доверием и страхом потери, а не вбиваемая палкой директивная педагогика последующих десятилетий, определяют нашу жизнь вплоть до самой смерти.

Кроме того, не лишним будет добавить, что я, разумеется, в мельчайших подробностях рассказал ему обо всех обстоятельствах моего первого знакомства с картиной и назвал фамилию предполагаемого автора – Джагупова.

– Знаете, что почти все дети являются гениальными художниками? Почему это? Поглядите на их потрясающие рисунки. На чувство цвета. На перспективу, соответствующую подлинной метафизической реальности, а не мнимостям реального мира. Ведь фигура отца действительно значительно выше самого высокого дерева. А что с ними происходит, когда они вырастают? Полное разочарование. Как будто им серую пыль или песок бросают в глаза. Это не только мое наблюдение. Многие авторы проводят контрастную границу между поколенческими особенностями восприятия. Крученых уделял творчеству детей большое внимание. Вспомните «Собственные рассказы и рисунки детей». Или Малевич, издавший книгу «Поросята» совместно с некой Зиной В. одиннадцати лет. Или интерес к искусству негров[36]36
  Неполиткорректная лексика в то время не была так строго маркирована и основывалась исключительно на цитировании книги Владимира Маркова (Матвея) «Искусство негров» или сведений, почерпнутых из школьных учебников и классической колониальной литературы.


[Закрыть]. Или внимание к лубку. К народному искусству. Или творчеству душевнобольных[37]37
  Как раз недавно мы обсуждали книгу Карпова на эту тему и рассматривали собранные мной за много лет рисунки и тексты пациентов.


[Закрыть].

Они становятся, вырастая, заложниками расхожих оценок и чужих вкусов. Поэтому есть смысл выяснять не только мнение искусствоведа, зажатого в тиски навязанных суждений и в инерцию дисциплинарных штампов, но и искреннего профана, если только он не врет, не стремится произвести нужное впечатление, а говорит от самого сердца. Что бог на душу положит. Помните платоновскую притчу о пещере? Не вникая в подробности, узники пещеры не могут видеть реальный мир не только из-за особенностей подземелья, но и потому, что они находятся в оковах, мешающих им даже повернуть голову.

Отчасти это метафора не одних лишь формальных особенностей человеческого познания, но и социальных условностей. Простому человеку просто или проще говорить правду. А ребенку тем более. Его еще не успели заковать в кандалы. Не дорос, можно сказать[38]38
  Немного неудобно ссылаться на Платона, но разговор происходил в начале 1990-х годов, когда лексические стандарты и идеологемы постсоветского времени только начали формироваться и еще не успели испоганить всю мировую цивилизацию своим циничным новомосковским самомнением и всеведением. Не могу же я ради нынешних полемических стандартов цензурировать спонтанную речь двадцатилетней давности. Хотя вынужден отметить, что многое сейчас выглядит трюизмом.


[Закрыть].

– Ну, ладно, Соломон Абрамович, вы немного преувеличиваете. Если следовать вашей логике, то дети должны отличать и хорошую музыку. Прямо-таки заслушиваться ей, благо там отсутствуют словесные построения, которые могут быть им непонятны. А в реальности, стоит им дотянуться до вожделенной кнопки, они врубают на всю мощь что-то вроде «Ra-ra-rasputin / Russia’s greatest love machine» и прочую тому подобную гадость. Иной раз хочется их за это придушить.