Текст книги "Время крови"

Гроза и впрямь разразилась нешуточная. Деревья качались и трещали, листья срывались с ветвей гроздьями и били в закрытые ставни, вода шумела по крыше и потоками низвергалась.

Чай пили в молчании, чувствовалась неловкость. Напротив него сидел старик и поглядывал изредка на офицерские погоны, стараясь делать это по возможности незаметно. Чтобы разрушить безмолвие, Верещагин спросил, кивнув в сторону:

– Что это за кукла там, прикрытая шкурой?

– Дух-покровитель.

Он вновь замолчал.

– Вам неуютно тут, – сказала Арина, – я вижу.

– Я чувствую себя здесь чужим. Я мешаю вам.

– Нет, нет… Пейте чай. Попробуйте этот сироп, он очень вкусный. Там не только ягоды, но и мёд… Прошу вас, не стесняйтесь…

Старик поднялся из-за стола, оставив свой чай нетронутым, и перешёл на кровать, где у него лежал ворох ремешков и верёвок. Устроившись там, он принялся за какую-то свою работу, сразу позабыв о госте.

– Скажи, – подвинулся Верещагин ближе к Арине, – а дедушка твой знает, что произошло в деревне с тобой и со мной?

– Нет, зачем нагонять на него беспокойство?

– Но он не мог не заметить следы побоев на твоём лице.

– Я не ночевала дома, переждала в лесу, а к утру всё почти исчезло. Зато я смогла спокойно посмотреть на вас со стороны и на Тимоху…

– Это который с вилами был?

– Да.

– А что значит «со стороны»?

– Ну… думала о вас, разглядывала…

– Из леса разглядывала?

– Конечно, это ведь легко. У Тимохи смерть увидела, думаю, умрёт в пути. А ваша смерть отступила…

– Странная ты. Я тебя слушаю – точно в сказку какую попал. Мне б ещё понимать всё то, что ты понимаешь… о чём толкуешь… А ещё лучше – глазами твоими всё увидеть.

– Зачем вам? У вас своих дел полным-полно. Служба…

Арина задумчиво устремила глаза в потолок.

– Тимоху-то к смерти никто не подготовит, – вдруг проговорила едва слышно она. – Уйдёт человек ни с чем…

– Скажи, Ариша, а те Ханты, к которым ты ходишь, они разве не православные?

– Православные. Иконы в домах держат, нательные кресты носят, отмечают и Рождество, и Крещение, и Пасху, и Троицу. В Троицу на берёзку ленты цветные вешают, кресты на дверях изб и лабазов рисуют. Но пуще других любят Вороний День.

– А почему же они жертвы оленями приносят? Это ведь нехорошо – убивать-то? – Верещагин придвинулся к Арине.

– Да, убивают. Но ведь прощения испрашивают за это, – задумчиво сказала девушка, – ещё прежде чем убить, просят прощения у оленей… Извиняться перед всеми надо: перед птицей, перед рыбой, перед волком. Как можно пойти на рыбалку и не попросить прощения у рыбы за то, что ловить её будешь?

– Неужто всякий раз ты разговариваешь с рыбой, приходя на реку? – искренне удивился Верещагин.

– Нельзя иначе, – удивилась в свою очередь Арина. – Ведь я брать прихожу.

– Любопытная позиция, – хмыкнул Василий. – А вот я ни в магазине, ни половому в трактире благодарственных слов не говорю… Забавно жизнь устроена… А вот, скажем, травы у тебя много всякой сушится. Ты и с ней так же уважительно обходишься?

– Когда собираю, то непременно скажу спасибо и траве, и земле, где эта трава растёт, – проговорила девушка, и в её словах Верещагин не услышал никакой рисовки. – Разговаривать надобно со всеми.

«Что за удивительное существо! Неужели ещё где-то есть такие женщины? Неужели есть и мужчины, столь же внимательные к природе и рассудительные? Неужели раньше здесь целые народы так мыслили? Куда же они подевались теперь? Или я и мне подобные просто не видим ничего за нашей бессмысленной суетой? Может, мы в погоне за славой, положением, деньгами умираем, а не живём вовсе? Разве можно сравнить меня и эту девушку? Разве можно сравнить Арину и ту хозяйскую дочь, на которую у меня сразу встал член, как у дворового кобеля? Нет, они принадлежат к разным мирам. Все мы принадлежим к разным мирам и не умеем понять друг друга. И ужаснее всего то, что мы даже не думаем о том, что нам следует понять друг друга», – размышлял Верещагин, глядя на пламя свечи.

Ночь он провёл на кровати, заваленной шкурами. Уснул он весьма быстро и почему-то с мыслью о том, что ему здорово повезло, даже если это везение очень быстротечное. Огонь сальной свечи выхватывал из тьмы кусочек стола, руки и нижнюю часть лица Арины. Девушка сидела неподвижно, как изваяние, но, когда Василий уже почти провалился в сон, она повернула голову в его сторону и долго смотрела на него. Огненная точка плясала в зрачке её левого глаза…

Утром Верещагин вызвался проводить Арину к корове.

– Почему же ты не возле дома пасёшь скотину? – полюбопытствовал он.

– Деревенские несколько раз хотели отобрать у меня коня. А до островка не дойдут, не знают пути.

– Чем больше слышу, тем больше удивляюсь… Не по-людски тут у вас как-то…

– А вы, ваше благородие, должно быть, много хороших мест повидали, коли так говорите.

– Нет, Ариша, пожалуй, не повидал. Откуда мне? Я человек военный, вижу только, как солдаты маршируют да штыком колют. Я тоже не по-людски живу… Временами, поверишь ли, с тоски выть хочется.

– Воете? – засмеялась девушка.

– Нет.

– А вы попробуйте. Это очень здорово печаль прогоняет.

– Ты шутишь? – Верещагин прибавил шаг и заглянул Арине в лицо.

– Ничуть. Выть волком очень даже полезно.

– Да мне и выть-то негде, – попытался оправдаться поручик. – Ежели я на плац выйду и начну завывать там, меня сразу же спеленают и к докторам в лазарет отправят. Нет, Ариша, некоторых вещей я никак делать не могу.

– Вот видите, ваше благородие, – остановилась девушка и покачала сочувственно головой. – Не по-людски живёте, затравленно как-то…

Он с удивлением увидел, что в её глазах не было ни намёка на шутку.

– Скажи, – поспешил он перевести разговор в другое русло, – а та кукла, которая у тебя возле печки сидит, укутанная в шкуру, она для чего нужна?

– Это дух-охранитель. Не сам дух, конечно, – Арина замялась, – это вроде иконы. В ней сила хранится. Дедушка мой раньше сомневался, выбирал, что лучше. Помню, когда я совсем ещё маленькая была, он однажды на Миколин день пришёл и говорит: «Стало сильно брать меня, который Бог сильнее: наш или русский. Решил я Миколу спытать». Зажёг он перед иконой Угодника свечу, а рядышком поставил куклу нашего духа-охранителя и надел на куклу шапку. Долго сидел и смотрел на них. И все мы наблюдали, ждали. Когда уж совсем спать собрались ложиться, шапка с куклы вдруг свалилась и сию ж секунду свеча перед Угодником затухла. Вот и получается, что равны они.

– Но ведь Николай Угодник, – возразил было Верещагин, – это не Бог. Это лишь святой.

– В каждом святом частица Бога хранится. И в каждой нашей священной кукле такая же частичка есть. И в нас с вами, ваше благородие, тоже такая крупица вложена.

– Чем же мы тогда отличаемся от святых, Ариша?

– Ничем, – легко ответила она. – А впрочем, отличаемся, ясное дело, отличаемся. Святые люди пользуются вложенной в них крупицей, а простые люди не пользуются ею. Может, не умеют найти её в себе. Потому и молятся простые люди святым, как самому Богу…

Островок, где паслись корова и лошадь, лежал на реке Демьяновке и был отделён от берега узким протоком, не позволявшим скотине самостоятельно вернуться на берег. Корова оказалась большая и рыжая, а лошадь сверкала средь зелёной листвы, как расплавленная смола.

Возвращаясь к дому, девушка несла ведро с молоком сама, не разрешив Верещагину помочь ей. Вдруг она остановилась.

– Что такое? – спросил Василий.

– Не знаю. Беда.

Её лицо сразу обострилось и стало похоже на мордочку какого-то незнакомого зверька.

В следующую секунду со стороны дома послышалось два выстрела, затем ещё два, ещё и ещё. Кто-то палил из охотничьего ружья, успевая ловко перезаряжать его.

Арина выпустила ведро. Молоко жирно расплескалось по траве, тяжёлые белые капли повисли на зелёных стеблях. Верещагин не успел ничего сообразить, а девушка уже мчалась по тропинке. Василию ничего не оставалось, как припустить за ней.

Подбегая к избе, они увидели в дверях рослого мужика. Верещагин почему-то сразу узнал его. Это был тот, кто вчера погрозил кулаком беспричинно и рыкнул: «Уж я вам всем, сволочи! Вот топор навострю!»

Топора он с собой не прихватил, зато держал в руке ружьё. Через плечо был перекинут хорошо набитый патронташ. В ногах у него лежал старый Хант, серая рубаха старика была пропитана кровью на груди. Глаза его смотрели на мир удивлённо и страдающе, губы дрожали от боли. Повсюду бились на земле подстреленные собаки.

Верещагин сбил Арину с ног и придавил её своим телом. Сердце его учащённо колотилось.

– Лежать!

– Где вы, сволочи? Куда попрятались, поганцы? – Голос мужика был угрюм, негромок. – Всех порешу, никого не отпущу из вашего поганого племени.

Он сделал несколько шагов от избы, держа старика за ворот и таща его за собой.

– Это сумасшедший, – прошептал Верещагин и нащупал рукоятку «нагана».

– Он пришёл убить нас, – послышался придавленный голос девушки.

Василий осторожно отстранился от неё и посмотрел вперёд. Глаза мужика горели бешенством, грязный подбородок подёргивался. Лохматые волосы падали иногда на лицо, и тогда мужик отбрасывал их стволом ружья. Некоторое время он стоял на месте, затем разжал пальцы, сжимавшие ворот рубахи старика, и несколько раз встряхнул ими. Старик медленно перевалился на живот и уткнулся лбом в землю.

– Дедушка! – закричала Арина и внезапно вспрыгнула на ноги.

Верещагин не успел удержать её. Она бросилась вперёд через кусты.

– Стой! – Голос Василия сорвался.

Он чертыхнулся и тоже поднялся во весь рост. В следующую секунду грянули выстрелы. Верещагин услышал, как вылетевшие из ружья пули вжикнули сквозь листву. Мужик переломил ружьё, как-то по-звериному, зубами выковырнул гильзы и ловко загнал на их место новые два патрона. Переступив через умиравшего старика, сумасшедший шагнул навстречу бежавшей Арине. Его голова замоталась из стороны в сторону.

– Убью нехристей! Убью, язва вам в душу!

Василий видел, как мелькали босые пятки девушки, как скакали её чёрные косы, трепетали рукава платья. И видел жуткие жерла двустволки.

Он вытянул руку с револьвером и крикнул громко:

– А ну, сукин сын, бросай ружьё!

Но мужик даже не посмотрел в его сторону. Его глаза буравили приближавшуюся фигуру Арины. Он оскалился по-звериному, показав безобразные жёлтые зубы, сцедил длинную слюну, попытался втянуть её обратно губами, но не смог и несколько раз сплюнул звучно. Ружьё в его руках неторопливо поднялось к плечу.

Первый выстрел грянул чуть раньше, чем того хотел сумасшедший. Пуля мягко шмякнулась в землю, не долетев до девушки десятка метров. И тогда, осознав, что медлить дольше нельзя, на спусковой крючок нажал Верещагин.

От хлопнувшего резкого звука в голове поручика загудело эхо. Нет, он не испугался раздавшегося выстрела, он привык к стрельбе, но его словно ударило что-то. Это было нечто вроде озарения – он перешагнул рубеж привычных мер. Это не была стрельба по мишеням. Он решился убить. Теперь всё было неважно. Теперь всё стало можно. Секунду назад нельзя было лишать никого жизни, а теперь стало можно и даже нужно. Пришло время другого закона. И с мгновенным глубоким прочувствованием этого закона Верещагина охватило желание действовать без промедления.

Мужик вздрогнул. Пуля задела его левую руку. Он огляделся, ища причину пронзившей его боли, и услышал следующий выстрел. Вторая пуля ударила его в плечо, и он бешено закричал. Его голос был страшен, пронзителен, оглушителен. То был не человеческий крик, а рёв демона. Казалось, что человек готов был вырваться из своей оболочки и превратиться в ураган, сметающий всё на своём пути.

Он споткнулся о труп собаки и опрокинулся навзничь. Он пытался подняться, хватался за плечо, стряхивал кровь с руки, пялился на неё, ничего не понимая, и продолжал кричать. Сквозь прерывистый рёв и мокрый кашель слышались иногда отдельные бранные слова.

Арина подбежала к деду и упала на него, пытаясь скорее заглянуть старику в глаза. Верещагин поспешил вперёд, но, сделав несколько шагов, заметил, что сумасшедший мужик заставил себя повернуться к отброшенной двустволке. Окровавленные руки потянулись к потёртому прикладу, пальцы мелко дрожали, загребая мокрую пыль.

Верещагин остановился и поднял «наган». Хорошенько прицелившись, он медленно выпустил из себя воздух и на выдохе потянул спусковой крючок. При звуке выстрела мужик дёрнул головой, вывернул её неестественно далеко, выпустил ремень ружья и обеими ладонями вцепился в свой лоб. Его тело приподнялось в бёдрах, пытаясь подняться, ноги заегозили, скользя в луже, и подтянулись коленями к животу.

Подбежав поближе, Верещагин понял, что пуля попала мужику сбоку в самое основание переносицы, почти в глаза, вырвав изрядный кусок лица. Сумасшедший корчился в луже крови, которая всё прибывала и прибывала. Из разинутого рта его шумно вылетало прерывистое дыхание. Безумец оказался силён, но жить ему оставалось совсем недолго.

– Ариша, как ты? – Верещагин спрятал «наган» в кобуру и взял девушку за плечи.

– Он умер, – подняла девушка глаза, – дедушка умер.

– Да, я вижу… Увы…

– Плохой год, – проговорила она, – очень плохой, жестокий, коварный…

– Жестокий, – повторил Верещагин.

Несколько минут он стоял без движений, глядя сверху на Арину, затем снял фуражку и провёл ладонью по волосам. Голова оказалась взмокшая.

– Вот, стало быть, какие дела, Ариша… – Верещагин говорил невнятно, будто сконфуженно. – Надо мне, пожалуй, в деревню идти, чтобы за урядником послали.

– Нет! – Голос девушки прозвучал решительно и даже грозно. – Нельзя в деревню с этим отправляться. Как только они там прознают, что Еремей тут застрелен, немедля все скопом кинутся сюда, как коршуны. Нельзя об этом говорить!

– Но он же деда твоего убил. И тебя тоже мог… Я только потому и стрелял в него. Твоей вины тут нет.

– Им всё одно. Прибегут и растерзают меня на куски или живьём сожгут… – Арина не поднимала головы и продолжала сидеть, поглаживая мёртвого старика по окровавленной груди.

– Но я не думаю, что мы должны скрывать, – неуверенно произнёс Василий.

– Если хотите, то вы ступайте, ваше благородие, – отозвалась тихонько она, – только никому не говорите, что видели здесь Еремея. Сами гостили тут, но ничего не видели. Ничего здесь не произошло. Нельзя про это…

– Нет, я не могу оставить тебя сейчас. – Он опустился рядом с ней на корточки и оглянулся на всё ещё подрагивавшее тело мужика, впившегося руками в окровавленную голову. – Куда же мы его денем? Не лежать же ему тут.

Арина оторвалась от дедушки и встала. Посмотрев на Еремея, она тихо выговорила:

– Помогите мне. Унести его надо.

Еремей оказался тяжёлым. Они волокли его минут двадцать вглубь леса. В конце концов Арина сказала, тяжело дыша:

– Давайте его сюда, на этот муравейник. – Она указала рукой на огромную муравьиную кучу.

– Ты хочешь его оставить здесь? Найдут ведь! – Верещагин старался не глядеть на изуродованное и залитое кровью лицо мужика, на которое сразу устремились чёрные муравьиные струйки, облепливая в первую очередь раскрытый рот и зияющую дырку на месте носа.

– Нет. – Она уверенно покачала головой. – Пока надумают ко мне прийти да вынюхивать здесь, от Еремея только кости останутся. У нас муравьи злющие, прожорливые.

Вернувшись к дому, Арина первым делом подобрала двустволку и патронташ и отправилась прятать их подальше от избы.

– Это мне всегда сгодится, – сказала она.

Затем остановилась над бездыханным телом деда.

– Может быть, ты возвратишься? – спросила она, чуть наклонившись над трупом. – Может, ты хочешь что-то доделать? Ты скажи мне, тогда я оставлю тебя лежать здесь, не стану хоронить тебя. Я спою тебе песню, а ты поразмысли.

– Ариша, – осторожно, словно боясь спугнуть, позвал её Верещагин, – ты с кем, с дедушкой, что ли, беседуешь? Он умер! Всё кончено!

– Да, я знаю, но он может передумать. Я хочу знать наверняка.

Девушка подняла на него свои тёмные глаза, и Василий вздохнул с облегчением – в них не было ни тени помешательства. Судя по всему, Арина просто следовала установленным в семье традициям разговаривать с покойниками. Но всё равно Верещагину было немного не по себе.

– Я спою для него песню, – пояснила девушка, – и тогда, если лил не передумает, то тело останется мёртвым. – Она проговаривала слова медленно, как бы внушая что-то Верещагину.

– Разве умерший способен вернуться к жизни?

– Да. Мой прадед выбрался из могилы через день после того, как его похоронили. Всякое бывает. Поэтому я должна поговорить.

Опустившись на землю возле мертвеца, она поджала под себя ноги, закрыла глаза.

– Что такое лил? Почему лил может передумать? – спросил, чувствуя волнение, Василий.

– Лил? Не знаю, как объяснить, – сказала она, продолжая сидеть с закрытыми глазами, – не знаю. Это трудно. Это то, в чём существует жизнь. Это то, с чем жизнь переходит из тела в тело.

– Ты говоришь о душе? – уточнил Верещагин скороговоркой, боясь, что девушка прекратит отвечать на вопросы.

– Нет, не о душе… Не могу разговаривать. Мне надо петь…

Песня показалась Верещагину похожей на тоскливое завывание. Он не разобрал ни единого слова, не уловил мелодии, но постепенно ему сделалось жутко. Казалось, что голос Арины увлекал его в неведомые пласты бытия, о существовании которых Василий даже не догадывался. В глазах его потемнело, уши словно наполнились ватой, в голове всё поплыло. Единственное, что он видел ясно, была сидящая фигура девушки и мёртвое лицо старика. Морщины возле глаз покойника медленно расправлялись, кожа делалась гладкой и чистой. Сожмуренные от боли веки расслабились. Верещагину даже показалось, что глаза немного приоткрылись, но, вглядевшись, он понял, что ошибся. Старик оставался мёртв.

Долго ли тянулась песня Арины, Василий не знал, однако когда девушка повернулась к нему, её лицо выглядело умиротворённым. Взор её был ясным.

– Дедушка не вернётся, – прошептала она и едва заметно улыбнулась.

Верещагин вздрогнул, возвращаясь в нормальное состояние и перевёл взгляд на старика. На лице покойника лежали привычные старческие морщины.

– Знаешь, – Верещагин откашлялся, приводя в порядок пропавший куда-то голос, – мне тут всякое мерещиться начинает…

Она не отреагировала на его слова и поднялась на ноги.

– Я должна одеть его, – сказала она.

– Да, да, конечно, я понимаю. Ты скажи, что я должен делать.

В первую очередь Арина накрыла лицо покойника большим куском тряпки, аккуратно разгладив ткань на лбу покойника. Там, где находились глаза старика, девушка положила поверх тряпки две маленькие шишки. После этого она знаками попросила, чтобы Верещагин помог ей обернуть труп шкурами, не снимая с него окровавленной одежды, крепко перетянув их верёвками. Затем она связала руки и ноги старика ремнями, закрепив их какими-то хитрыми двойными узлами.

– Теперь надо отнести его туда. – Она указала рукой. – Но это далеко. Давайте сделаем носилки. Нести надо так, чтобы шишки с глаз не упали.

Верещагин послушно кивнул. Носилки соорудили быстро и осторожно уложили на них старика. Над головами зашумел лес, качнувшись под порывом ветра.

– Теперь возьмите топор, он потребуется. И можем идти…

Но прежде чем уйти со двора, девушка вернулась к избе и положила у порога охотничий нож остриём наружу. Прошептав какие-то слова, она шагнула к носилкам…

Шли весьма долго.

Когда остановились, Василий увидел на поляне несколько низеньких домиков, вернее сказать, едва возвышавшихся над землёй дощатых крыш. Высота каждого сооружения доходила человеку до колена.

– Что это? – не удержался Верещагин.

– Хижины умерших, – отозвалась Арина, – могилы.

– Вот оно что…

– Сейчас мы сделаем для дедушки временный дом, – сказала девушка, – а позже я построю ему хорошую крышу. – Взглянув на поручика, она уточнила: – Сейчас нет под рукой подходящих досок. Надо нарубить молодых деревьев. Примерно с руку толщиной.

Верещагин достал из-за ремня топор и принялся за дело. Через час покрытие для могилы было сделано.

– Вот и всё, – сказала Арина. – Присядьте со мной рядом.

Верещагин опустился на землю.

– Не бойтесь, я петь не буду.

– Да разве я…

– Я видела ваши глаза. Вам было не по себе.

Он смутился. Арина достала из кармана лепёшку и разделила её на три части. Один кусок она положила на крышу могилы, второй сунула в руку Верещагину.

– Дедушка, мы уходим. Ты тоже уходишь. Отбрось всё плохое в сторону, оставь при себе только хорошее. До свидания.

Она откусила от своего куска лепёшки и повернулась к Верещагину. По выражению её лица Василий понял, что ему тоже надо съесть немного.

– Это прощальная трапеза, – пояснила Арина, – поминки. Теперь нам пора уйти.

К моменту возвращения в избу Верещагин ощутил усталость. Ему хотелось упасть и хотелось водки. Всё случившееся теперь, когда оно осталось позади, навалилось на него огромной тяжестью. Он прошёл в дом и сел на кровать.

– Поставить самовар? – спросила девушка.

– Самовар? Что ж… Пусть будет самовар…

Он откинулся на спину и тыльной стороной ладони прикрыл глаза.

«Вот я отныне участник преступления, застрелил человека и вдобавок скрыл труп. Да-с, дела… И как же теперь мне быть? Странно, но совесть моя спокойна. Только усталость… Спать охота».

Он вздрогнул и открыл глаза. Судя по всему, давно наступила ночь. Изба была погружена в вязкую тьму. Тишина давила на уши. Перед самым своим лицом Верещагин увидел блестящие глаза Арины. От пристального взгляда девушки ему стало не по себе.

– Ты что? Я уснул разве?

– Да, ваше благородие, заснули, утомились. Я не стала тревожить, звать к самовару.

– А ты что же? Не спишь?

– Не могу. Тоска гложет. Вот подсела к вам, а вы и проснулись.

– А чего подсела-то? – спросил Василий и тут же выругал себя за бестактность. – Ты не плачешь ли? Глаза у тебя блестят, будто мокрые.

– Нет, не плачу, думаю. – От Арины пахнуло травой и землёй.

– О чём?

– Теперь я осталась одна… Вот вы уйдёте… Знаете что? Вы не боитесь меня?

– Тебя? Нет! С чего бы мне…

– Тогда обнимите меня.

Свыкнувшись с темнотой, он уже различал очертания предметов. Распущенные волосы Арины падали ей на плечи. Плечи были голые. Верещагин повёл глазами вниз и увидел нагое женское тело. Округлости грудей почти касались его живота, перетянутого скрипучим офицерским ремнём.

– Я понимаю, я для вас дикая и не ровня вам, но я не напрашиваюсь. Я только про сейчас. Тепло из меня уходит куда-то, не справляюсь я сама. Помогите мне…

– Ариша…

Верещагин испытал странное состояние, какое-то сладкое опьянение накатило на него. Он приподнялся на локтях и коснулся губами её горячего рта. Это было похоже не на поцелуй, а на глоток из чаши, полной сказочного напитка. Ему почудилось, что чьи-то невидимые руки накинули на него тёплую паутину, которая нежно охватила его и напустила на него негу. Загадочная глубина чёрных зрачков Арины затягивала его. Оттуда взывал к нему недоступный пониманию язык её таинственной души.

– Ариша…

Он жадно, а то и воинственно прижался щекой к её лицу и стиснул её нагое тело своими длинными руками. В спину впился переброшенный через плечо ремень.

– Сбросить, всё сбросить! И поскорее! – выдохнул Верещагин и принялся рвать на себе пряжки и застёжки.

Арина слегка откинулась, запрокинув красивую голову назад. Её небольшие груди вызывающе выступили вперёд. Верещагин шумно избавлялся от одежды, путаясь в штанинах и рукавах, и то и дело поглядывал на девушку, застывшую в ожидании.

Когда он вновь обнял её, он был уверен, что они оба вспыхнут, настолько жарким показалась ему кожа Арины – пылающие угли, а не кожа. Верещагин даже отпрянул от неё в первое мгновение и застонал.

– Иди, – привлекла она его к себе, – иди же!

Он навалился на неё всем телом и прикусил губами сосок её левой груди.

– Сердце отдам! – вырвалось из её рта.

Воздух вокруг них забурлил потным жаром, пространство избы спрессовалось, потолок опустился, стены накренились. Изогнувшееся под Верещагиным девичье тело размякло, сделалось податливым, растеклось, заколыхалось, как волны. Никогда прежде не испытывал Василий ничего подобного. Он почти утопал в обхватившей его со всех сторон плоти, он скользил туда и сюда, он взмывал в тёмную высь и опрокидывался в такую же тёмную и головокружительную бездну.

Затем Арина вдруг громко вскрикнула и прошептала:

– Я твоя! Теперь я твоя!

И всё внезапно сделалось обычным – ночь, обстановка, голое женское тело под поручиком Верещагиным. Разве что горячечное влечение к этому телу, распахнувшемуся и вздрагивавшему под мужским напором, было необъяснимым, странным.

– Ариша…

– Милый…

Когда ураган страстей умчался, они долго лежали рядом, спутавшись ногами. Верещагин с удивлением отметил, что он впервые не чувствовал неприязни к женщине после свершившегося акта. Наоборот, его радовала близость этой непостижимой девушки.

Плавая в приятных мыслях, он незаметно уснул.

Утром он проснулся один. Мундир, брошенный ночью на земляной пол, лежал на стуле. Верещагин поспешно оделся и выглянул на улицу.

– Арина!

Земля была залита дождевыми лужами. Отовсюду веяло свежестью.

«Ах, если бы весь вчерашний кошмар был лишь отвратительным сном. Этот, как его бишь, Еремей, что ли… Каким бы чудесным и счастливым мог оказаться нынешний день! И прошедшая ночь могла бы послужить добрым знаком для всего-всего… И вообще…»

– Ариша! – опять позвал он.

Девушка вышла из-за избы, таща за собой какие-то доски. Она была в том же платье, распущенные волосы шевелились на ветру. Бросив доски под окном, она посмотрела на Василия и смущённо улыбнулась.

– Разве был дождь? – удивился Василий.

– Был.

– А я так крепко спал, что ничего не слышал.

– Сильный дождь. Надо было смыть кровь, – спокойно сказала Арина.

– Конечно… То есть что значит «надо было»? Это ты, что ли, вёдрами наплескала?

– Нет, прошёл дождь.

– Вот и я про то же. Удачно получилось. А ты «надо было»!

– Нужно было много воды, поэтому я попросила об этом, – сказала девушка, не поворачивая головы к Верещагину и продолжая заплетать косы. – Я иногда прошу, но редко.

Василий почувствовал слабость в ногах.

– Зачем вы вчера одежду свою на землю бросили? – Арина подошла к нему вплотную.

– Я забыл обо всём. Я видел только твои глаза. Ты меня околдовала в один миг.

– Нельзя одежду на землю швырять. – Девушка серьёзно глядела на Верещагина. – От этого бывают болезни. Можно и смерть привлечь через это.

– Больше не буду, – заверил он её в ответ и попытался обнять.

Она отстранилась.

– Теперь вам пора уходить.

– Почему? Как же так?

– Пора. Сверх меры нигде нельзя задерживаться. Я провожу вас до ручья и переправлю на лодке. Дальше сами справитесь по дороге.

– Послушай, Ариша, – чуть поодаль Верещагин заметил на ветвях деревьев развешенные рубахи, – что это ты делаешь? Бельё сушишь?

– Нет, это дедушкины рубахи, – ответила она и, увидев выражение лица Верещагина, уточнила: – Дерево связано с землёй корнями. Через него та часть человеческого тепла, которая хранится в одежде, быстрее вернётся в Мать-Землю. Человеческая сила не должна растеряться, она должна сохраниться, чтобы однажды человек снова пришёл сюда… У нас принято вывешивать всю одежду умершего на дерево. Так она и висит, покуда не истлеет…

– Что ты, – осторожно спросил Верещагин, – имеешь в виду, употребляя слово «вернуться»? Как же человек может вернуться? Разве смерть не подводит под нашей жизнью окончательную черту?

Арина бросила на него такой взгляд, что Верещагин почувствовал себя полнейшим глупцом. Губы девушки дрогнули, чтобы сказать что-то, но слова так и не сошли с них. Она помолчала с минуту, затем глаза её приняли совершенно другое, почти равнодушное выражение.

– Вы свои ремни с пистолетом не забудьте надеть, ваше благородие.

– Ариша, послушай… – Верещагин растерялся. – Ведь мы вчера… Почему ты так? Мы же теперь не… Обожди… Я до сих пор не назвал тебе моего имени. Меня звать Василием…

– Это не ваше имя. И не для меня оно…

– Я тебя не понимаю.

Девушка отмахнулась от него, как от комара, и лёгким шагом, не оборачиваясь пошла по тропинке. Верещагин быстро сбегал за портупеей в избу и поспешил за Ариной. Он никак не мог объяснить её поведение.

«Ненормальная какая-то! – размышлял он, шагая следом за ней и разглядывая её босые ноги. – Чёрт знает как ведёт себя! Она просто издевается надо мной. Сочиняет всякую небыль, чтобы запутать меня. Вот и про дождь выдумала – вызвала она, видите ли, дождик! Нет, это просто бред какой-то. А я тоже хорош! Герой-любовник! Бегу за ней, как жалкий сопляк».

Дорога до ручья пролетела незаметно, спрессовавшись в считанные мгновения. Верещагин всё ещё думал о чём-то, а они уже остановились возле лодки…

Когда Верещагин ступил на другой берег, Арина шагнула к нему и мягко поцеловала в губы.

– Вот тебе на! – воскликнул Василий и развёл руками. – Опять ласковая. Как же мне быть с тобой? Как вести себя?

– До свидания, – ответила она и спрыгнула в качнувшуюся на воде долблёнку, – мне некогда прощаться, ваше благородие. Надобно собираться в дорогу. Рано или поздно деревенские нагрянут меня убивать.

– Куда же ты денешься?

– Пойду туда, в селение Хантов. Они мне не родня, но знают меня хорошо.

Она ловко развернула лодочку и погребла обратно. Верещагин позвал её ещё несколько раз, но она не обернулась.

Более страшной, мучительной, терзающей тоски, чем та, которая пронзила Верещагина в следующую минуту, он не испытывал никогда. Ему вдруг почудилось, что жизнь его кончилась. Лучшее из того, что могло быть у него, осталось позади. Он заметался по берегу, сломал несколько ветвей, остановился, выругался и застыл, уткнувшись головой в старую берёзу.

Время шло, а он стоял неподвижно.

– Что ж это со мной творится? Расквасился хуже малого дитя. Дурак дураком!

Он похлопал рукой по берёзе, медленно придвинулся к шершавой коре губами и поцеловал дерево.

– Вот так, – шепнул он, затем рывком отодвинулся и быстро-быстро пошёл к посёлку, отмахивая руками, как на параде.

Войдя в деревню, Верещагин увидел колонну солдат. Его полк возвращался с учений.

– Вашбродь, – бросился ему навстречу Никифор, – а я уж и думать не знаю что. Ушли и пропали. Хотел было деревню на ноги поднимать.

– Твоё счастье, что только думал, бестолочь, – огрызнулся Верещагин.

– А что ж делать-то было… Я только потом смекнул, что вы там с этой…

Верещагин сунул под нос денщику кулак.

– Да я что, я ничего, – затараторил Никифор.

Голос денщика вызвал в поручике волну бешеного раздражения. Он готов был уже развернуться и влепить солдату затрещину, как впереди появился прапорщик Крестовский.

– Верещагин! – Крестовский быстро зашагал навстречу, поскрипывая ремнями и стряхивая с себя пыль. – А я тебя в твоём доме жду. Хозяйка сказала, что ты на второй день после нашего отъезда запропал.