Текст книги "Аниматор"

Глава 3

Все. Перерыв. Законный перерыв после пяти сеансов.

Я медленно снимаю рабочий халат. Теперь главное, чтобы утихло это бормотание в голове.

Щелкаю дверью бокса.

Не утихает.

Шагаю по коридору.

Вот она, беда аниматора.

«…и весь суп. Нет, говорю. Уж на что у меня Степан по молодости лет нещепетильный был – что дам, то и ест. Ведь как бедно жили. От получки до получки. Да еще пойди достань. Вечно, как саврас, по магазинам. Но чтоб такой брандахлыст? Надо взять кусочек грудинки, косточки обжарить, лук с морковкой тоже, поварить немного, потом картошку, а уж капусту под самый конец, а то как тряпка. Но у них такого и в заводе нет. Бух свеклу в холодную воду – вот тебе и борщ украинский. А сынок-то единственный. Кровиночка твоя. Вот с такусенького. Какой мальчик был! Рубашечку наглажу, костюмчик наутюжу. Галстучек повяжет, ботиночки начистит. Я к шести часам последнюю страничку добиваю, на машинку чехол – чао, девушки, ко мне сейчас кавалер. А он такой скромный был. Тетя Валя, тетя Рая. А тети-то. Хиханьки да хаханьки, а сами бы. Сласть-то такая. Особенно Верка. Эта вообще – только отвернись. Зверье все-таки бабы-то. Особенно Нинка.

Та просто до исподнего. Уж и так и этак. Вадичка да Вадичка. Да какой же ты хорошенький. Да что ж ты все с мамочкой…»

Так бывает. Сеанс анимации благополучно завершен. Я сумел вызвать свечение пятой категории – яркое, отчетливое. Почти беспримесное монохромное сияние. Дело сделано. И можно забыть об этом навсегда. Забыть о Минаковой Е. Р., 96 лет. Она больше не нужна мне. Я должен избавиться от странной мешанины разнородных впечатлений. Информатором была ее дочь, аккуратная старушка лет семидесяти, честно старавшаяся рассказать о покойнице-матери. По мере руинирования мозга Минаковой Е. Р. ветшали и осыпались верхние пласты памяти – слой за слоем. Из-под них показывались следующие. И тоже разрушались. Она забывала все, что знала, но забывала в обратной последовательности – сначала второго мужа, потом первого. Сначала перестала узнавать дочь. И лишь потом отказалась от мысли, что когда-то у нее был сын. Когда разлезлись покровы русского языка, из-под него полез качарский – потому что свои первые слова она когда-то сказала именно на нем…

Все это уже не имеет никакого значения. Все это нужно выкинуть из головы. А вот поди ж ты: заклинило. Бубнит и бубнит Евгения Родионовна, бубнит и бубнит. Ну хоть что ты делай.

«…Ну и, например, от сорокового к Оперному. Вечер. Весна. Воздух. Прямо электричество кругом. Девки встречные так и зыркают. Зырк, зырк. А он идет – румянец во всю щеку. Разговариваем. Так солидно все расскажет – что в школе, что в секции. По геометрии пять, по алгебре четыре, и тренер снова хвалил: молодец, сказал, на республиканские поедешь. Я его под руку. Он по сторонам не таращится… глянет мельком разве что. Но уж как посмотрит – ах, Люсик. Так сердце и захолынет. Глаза синие. Ресницы черные. Опера, Люсик. «Летучая мышь»… Что? Да ты не стой в дверях. Сейчас постелю, да спать ляжем. Утро вечера мудренее. Уж дома-то я быстренько поспеваю. Овощи у меня почищены-нарезаны в холодильнике лежат, или тесто, или фарш, или еще что. Раз-два, а то мяса кусок шварк на сковородку. Если как следует отбить, то и филей. Салатик настрогала – вот и ужин. Тут и Степан приезжает. Пока на стол накрываю, они поговорят. Степан телевизор включит. Все больше с полей и коровников. Или один в бубен бьет, другой на ихней балалайке. А девушки руки поднимут – и по кругу. И так приседают легонько. Степан посмотрит, скажет: «Ну, захромали!» А если новости, тогда мне: «Женюра, переводи». А я только смеюсь. Это он на то намекал, что я ребенком-то где. Я и говорить первым делом не по-русски. По-качарски лопотала. Отец от нас ушел, я еще в животе брыкалась. Сам из Рязани ее привез, а сам в кусты…» Русский язык растворялся очень быстро. Сначала она, затрудняясь в речи, начала использовать отдельные качарские слова… потом фразы… Два последних месяца дочь вообще ее не понимала. В соседнем подъезде живет качарец, доктор химии: он приходил переводить. Минакова Е. Р. радовалась ему, как ребенок. Но за четыре дня до смерти перестала узнавать и качарца.

Захожу в буфет, сажусь за столик.

Что с этим делать? Не знаю.

Где Маша? Где Фая? Где мой чай? Где мои бутерброды?

Нет, это невыносимо.

«…а у нее никого, и в Рязань назад ходу нет. Ну и родила, а потом ее взял один. Кадыр, начальник аптекоуправления. Весь район в руках. А куда деваться? Голод кругом да несчастье. За стакан молока сто рублей. Это тех еще каких-то. А кто там ждет, в России-то? В России вечно своя беда – не расхлебать. Бывало, поссоримся с ней. «Эх, Женька, нужно было тогда тебя в канаву, а самой в петлю! Если б знала, что ты такой дрянью вырастешь, так бы и сделала!..» Тут он и подвернись. То есть он давно клинья подбивал. А она все фыркала. Он овдовел, вот и звал ее. Что ты, говорит, с ребенком в общежитии. Смотри, грязь какая да вонь. Чего ты там одна. Иди, говорит, ко мне жить. Сначала просто денег давал, а как прикормил, так и на своем поставил. Она беленькая была, глаза яркие. Ему лестно. Голод не тетка. В своем доме поселил. Тишком, без шума. Ему русскую хотелось, а перед людьми неудобно, что не своей веры. Мать пришла, а у него уже есть одна. Совсем молоденькая, Зулькой зовут. Ее отец бедный был, вот и отдал Кадыру по дешевке. А куда деваться? Коли живот с голодухи подводит, так не поторгуешься. Цену заломишь, он другую возьмет. Добра-то. Каждый ведь рад хоть одну в хорошие руки. Из дому не выходила, так и жила в четырех стенах. Дом, двор, хлев – вся империя. Мать было на дыбки. А Кадыр-аптекарь свое гнет: ничего, у нас так положено. Ну и смирилась. Зуля добрая, как сестра стала. Меня, мол, нянчила. Может, и нянчила, я не помню. Я маленькая была. Мать тогда уж по-ихнему. С грехом пополам. А куда деваться? Зуля вообще по-русски – ни в зуб толкнуть. Кадыр, правда, хорошо знал. Ему по аптечному-то делу без этого никак. Только не хотел. Все норовил на свой свернуть: по-русски не надо, что на этом собачьем языке скажешь…»

Вот мой чай. Вот мои бутерброды. Один с докторской колбасой. Другой с семгой. Как заведено.

– Все, Машенька, спасибо. Нет, не надо. Хорошо.

Отвечаю отрывисто, сухо. Хочется крикнуть. Чтобы прервать это чертово бормотание. Не хочется кричать, не хочется отвлекаться. Чтобы не помешать ему. Потому что бормотание это хоть и мучительно, но все же пусть человек выговорится. Бог с ним.

Беру бутерброд. Отхлебываю чай, обжигаюсь. Бренчу ложечкой.

«…Лет до пяти чучмечкой росла. А как Кадыр умер, родственники собрались. Старший брат приехал. Важный. И на сороковой день выгнали. Если бы дети общие были, тогда да. А так все первой жене. Зулька плакала, жалела нас, не хотела расставаться. Потому что не той веры. Но денег дали. В общем, мать потыркалась-потыркалась, а деваться некуда. Все чужое. За ним-то как за каменной стеной. Я уж на что маленькая, а помню. Ох, убивалась. Он сразу умер, в одночасье. Прилег – и все. Бурадо. И мы перебрались в поселок Угольный, а там много русских, и я постепенно выучилась. Школу кончила, в областной пединститут. Три курса прошла и бросила. С маленьким-то. Он у меня беспокойный был. Степан все в разъездах, а я с дитем на руках. Вот он мне, бывало, и говорит: переводи, мол. Смеялся. Куда мне переводить, я все забыла. Кой-какие слова только. А чтоб сказать что или понять хотя бы – что ты, Лиза. Что ты. Ты давно с работы? Ну садись, садись. Передохни. Сейчас Степан придет, будем чай пить. Чай, скажет, не пьешь, откуда силу берешь. Степан у меня на язык острый. Всегда пошутит. Особенно если компания какая. Или после этого… как его, господи?., ну этот, мужалас. Вокруг него все так и покатываются. Уж Степан скажет так скажет. Я, Валюта, веселых любила. Как я убивалась. Но, правда, все хорошо сделали. И Вадик приехал. Он уж к тому времени со своей развелся. И могила на солнышке, и поминки какие были. Народу собралось – едва рассадила. Степан к самому Баумахеру попал, повезло. А через четыре года все снова, и уже не вышло. Ты сумки поставь да чаю налей. Жара-то какая. Давай в тенечек. Вода журчит. Как хорошо. Смотрю, все балагурит. Ну, думаю, беда. А он и говорит: на, говорит, рубашку купи. У меня одно платьишко на все про все да пара тапочек. Дырка на дырке. Но не в том дело. Просто я удивилась. Я же знала, что мужчины не такие. Ты же, Ниночка, сама мне сколько рассказывала. Да ты сядь ближе, чего ты. Да форточку закрой, не лето. Я, кажется, прихворнула… что-то не пойму. Немного., как это?., гурус шавема. Ну не важно, пройдет. То есть что они все такие. Я знала. Подружки рассказывали. Они же все больше раздеть. А вовсе не одеть.

Им все равно, мерзнет женщина или нет. Им свое получить – и гуляй. Я-то до последнего. Но потом как-то случайно. В первый-то раз. Я не хотела. Я его любила, конечно…»

В фальшивой полировке стола отражаются потолочные светильники. Если подпереть голову руками и смотреть сквозь них, они превращаются в солнца, дрожащие у самых глаз.

«…Он такой солидный был. На семь лет старше. Мужчина, а я что. Уже и жили вместе. А я все думала – не сегодня завтра бросит. Топырилась. А тут он мне и говорит: на, мол, деньги, купи рубашку. Я и расплакалась. А потом уж от него ни на шаг. Как собачонка, честное слово. Выгони меня – я и к этому по-собачьи. Ну повыла бы. Но его б не винила. Он ведь бог, а бог – он и есть бог. Ему виднее. Но он не воспользовался, а наоборот. Года не прошло, мы поженились. Уже Вадик появился. Такой хорошенький был. Покрикивал. Тут-то у нас и свадьба. И смех и грех. Я говорю, Степан, ну куда. Давай подождем. Вот квартальную, говорю, получишь, тогда и сделаем как надо. Но уж ему если втемяшилось, можно не беспокоиться. Хоть кол на голове теши. Хоть плачь, хоть что, хоть скандал до развода, хоть до себя не допускай, а все по его сделает. Нечего, говорит, ждать. Так и жизнь, говорит, пройдет. Надо по-человечески. А денег где? В торге шаром покати. С рук на базаре – не подступись. Хоть плачь. Кусок махана как с живодерни да две банки свиной тушенки. Совсем уж на крайний случай хранила. Одно сало. Ну, думаю, настал этот случай. И голубцов целую кастрюлю. Ну, ты знаешь как – газиры побольше, красного перца, зелени в каймак густо порубила. Хоть и бедность, а все равно пальчики оближешь. Роднежко с женой пришел. Обещал Капустин, да с утра в Качартыс поехал. Машина сломалась, на дороге ночевал. И Муса, сосед наш. Потихоньку у меня – не из свинины ли, мол. А мне что сказать? Из свинины, так он жрать не будет, а в доме шаром покати. Нет, говорю, мы порядки знаем. Ну и что, едят, нахваливают. Муса-то мне: вы, Женя, наверное, как моя мама, мясо накануне с луком маринуете. Ну да, а сама только и думаю, чтоб не рассмеяться. Дура я была. Как-то раз у Динки, у Мусовой-то жены, сковородку по-соседски. Моя занята была. Яичницу пожарила, Степана накормила, сковородку вымыла, вытерла. Свои так не мыла. Блестит, сухая. Ни запаха, ни жира. Отдала, а потом выхожу во двор – Динка у арыка песком ее драит. Да как драит. Так и наяривает. Аж дым идет. Видать, унюхала, что яичница со свиной грудинкой. Мне прямо плохо. Господи, думаю. Вот оно как. Дура ты, дура. Муса злой мужик был, ражий. А если б узнал, какими голубцами…»

Чай хорош. Я знаю – Марьям заваривает мне в особом чайничке. У нее есть такой – маленький китайский, приплюснутый. На одну чашку крепкого-крепкого чаю. Чай я сам ей приношу. Черный чай «Пять звезд». Очень хороший чай. Днем я пью черный.

Ничего, скоро утихнет. Уже глохнет, удаляется. Кажется, человек слабеет. Говорит через силу. Некоторых слов не разобрать. И уже не переспросишь.

«…А что ж. Хоть и с горем пополам, а все же свадьба. Кибитку вымела, на кровать доску положила. Степан с работы отпросился, расписаться сходили. Мне самой и пригласить некого. Мама в Угольном, она тогда за Поздеева вышла, Василия Максимовича. Не до меня. Пост нешуточный, вот она и колотилась. В Серпухов к Неупиваемой хотели ехать. Целая экспедиция. Поздеев отпуск оформил, билеты взял. А как раз накануне-то под поезд. Как, что, никто. Нечего ему на путях делать было. То ли пьяный опять был, то ли судьба. Порезало всего, так и сгинул попусту. Да что я тебе, ты сама знаешь. Хотя у тебя родители обеспеченные были. Нет, Ниночка, ты уж не равняй. Ты сядь поближе, а то я что-то ныбинама. Да свету, свету прибавь. Темнеет, что ли. Керосин под лавкой. Хош, хош. Дай руку. Замерзла? Сейчас согреешься. Я говорю, отец-то когда умер? Что ж ты хочешь. Конечно. Да еще в таком ведомстве. Это же сила. У них там и паек всегда, и к магазину прикрепляли. Я знаю. Паек – большое дело, не мне тебе рассказывать. Какое подспорье. Когда Степан в замы вышел, его тоже было прикрепили. Тут он как раз и заболей. Ну и не потянул, и снова в отдел. Месяцев восемь всего и попользовались. Два килограмма этого… чагит. И этот. Как его, господи… Э, башма, башма… шарак гунама. Шахара, ганора… Ты свету-то прибавь, Зулечка, а то путается. Да дверь-то. Его в первый раз сам Баумахер оперировал. Степана в больницу – Вадик жениться. У меня голова кругом. Что ж, говорю, так приспичило? Грех, что ли, надо покрыть? Так не те времена, говорю. И с пузом может, коль такая быстрая. Голова кругом. Костюм надо, рубашки надо, кольцо надо, серьги надо, гостям подарки, ресторан… Нет, говорит, мы потихоньку. И гости ни к чему, и ресторан не нужен. Я в обморок. Что ж, говорю, как собаки будете жить. Вы что, говорю. Это же не шутки вам. Ну кое-как, через силу. Сорганизовали. Приезжаем. Вся на нервах. Ах, Зинуля, не тебе рассказывать. Такой мальчик. Встретились. Смотрю на нее. Ну стерва и стерва, нет другого слова. Что нашел? Ни кожи ни рожи. Улыбается. Да так меленько, глаза б мои не смотрели. Ах, мол, Евгения Родионовна. Уж такая приветливая. Зачем вы все это затеяли? Это же предрассудки. Конечно, спасибо вам. Ваш Вадик такой славный. Только ваш Вадик того не знает, этого не умеет. Ах, я так вашего Вадика люблю. Только ваш Вадик посуду плохо моет, а полы вообще не хочет. Мне без вашего Вадика и минуты не прожить. Только ваш Вадик храпит и носки редко меняет. А мать на второй голос. Такой хороший ваш Вадик, счастье моей дочери. Только на рынок его послали, а ваш Вадик даже приличной картошки. А уж капусту и поручить боюсь. Это же так важно, Евгения Родионовна. Вы же знаете, капуста требует особого. (Это она, как лошадь в пальто, перед зеркалом губы свои рыбьи помадой мажет.) Ах ты, думаю…»

Смотрю на часы. Пора к Тельцову. Правда, с ним я надеюсь разделаться минут за пять. Потому что иначе неминуемо опоздаю на лекцию. Впрочем, это никого не удивит. Я почти всегда опаздываю на лекции.

Допиваю чай и встаю.

Маша кивает из-за стойки. И улыбается.

«…Что ж сама-то, раз такого внимания. Хотела я: девоньки, мол, ну хоть пупок-то у него правильно завязан? Да ведь чачалак ныкунема. Мы ведь как бы сартаго-ба[1]1
  Мертвец (здесь и далее перевод с качарского).


[Закрыть]… как его… на гостях. Хорошо. Минуту улучила, отвела в сторону. Чима рукон кунимат? Ты что делать? С ума сойти? Ты с ними это… лыка не свяжешь, говорю. Ты на себя посмотреть. Видный парень, умница. В аспирантуру поступать, а ты на посылках решил? Будешь за ними полы подтирать? Я для того тебя, чтоб за картошкой бегать? Не морочь голову, говорю. Собирайся. Скажи, родители не разрешают. Пусть все на нас… Как же. Зверем смотрит. Ты никогда меня не понимала. Вот так, мамуля. Подойди поближе, что ты в дверях-то с утра маячишь. Поставь чемодан. Да платок сними, взопреешь. Это Качартыс, а не Рязань твоя любимая. Дверь не закрывай, запаримся. На, причешись. Ой, что это у тебя глаза выцвели? Были-то яркие, голубые!.. Видишь, как оно. Вот так оно. Как будто мы эти, как его… харизади. Ростишь, кормишь, жилы тянешь. И ты его никогда не понимала. А вот стерва мокрохвостая, что за три года всю кровь выпьет, – вот она-то, оказывается, поняла. И что делать? Свадьба есть свадьба. Само собой-то ничего не готовится. Ладно, гражданки, давайте решим, что к чему. Я-то как привыкла? День рождения или майские. Новый год, ноябрьские. Три дня пластаешься, зато потом сядут люди за стол. Глаз не отвести. И красное, и зеленое, и синее, и желтое. И темное, и светлое. Да скатерть хрустит. Да салфетки кипельные. Под водку одно, под вино другое. Мужикам поострее, женщинам помягче. К бульону пирожки. Помнишь, Райка, твоя-то мать какие пекла? С ноготь. Я как-то к вам зашла, она меня чаем угостила. Вы богато жили, что говорить. Я три съела – и все, стыдно руку за четвертым протянуть. Я бы и десяток умяла. Сижу, чуть не плачу. У нас-то вечный голод. Хорошо, кусок хлеба найдется. Торты я всегда накануне пекла. Устоятся коржи, пропитаются. А они мне и говорят: ах, Евгения Родионовна, мы все карфик шардеме[2]2
  Собрание.


[Закрыть]. Они уже все продумали. Мы для скорости гречневую кашу в кулинарии купим. Так они суяндеме. У меня глаза на лоб. Жизнь прожила. Не видела, чтобы на свадьбе кашей потчевали. Но допустим. Хоть и дико. Но почему в кулинарии? Для какой скорости? Вот этого не понять. Время, что ли, сберечь? А его потом куда? Но я молчу. Я знаю. Есть такие. Слышала. Ты же мне, Зоя, и рассказывала. Про эти… диринбан… как их… огурецы. Зады срежут, зальют кипятком. Тоже для скорости. Чтоб на следующий день. На следующий день эти огурецы в руку взять противно. Хуже салфалат[3]3
  Заболела.


[Закрыть]. Мягкий. Зачем? Позавчера бы холодным залила, завтра готово. И на задах экономия. Нет, не понять. Ты не ерзай, а слушай. Хароди ныстамы. И сопли вытри. Вот такие здесь в Угольном чабкарис. Ладно. Может быть, у них и впрямь. Но не надо кашу. Ведь можно рис. Нет, говорят. Нельзя. Почему нельзя? Потому что склеится. Я уж молчу. Кто их знает. Может, вода такая. Со своим-то уставом, как говорится. Про картошку и не заикаюсь. Куда ни кинь, всюду клин. В общем, слово за слово. Купили каши. Черная, с бебехами. Пять зерен чистых, шестое обмолачивать. Зато ведро. Ложкой ковырнула, никак не стряхну. Видишь? То-то. Совсем стемнело, Степан. Наверное, снег пойдет. Фарабо сартып. Ты меня узнал? Я тоже…»

Административный этаж прохладен и чист.

Я замедляю шаг, проходя мимо холла. Окна смотрят на площадь. В простенках – зелень кактусов. В одном углу – пальма. В другом – большущий фикус. Я смотрю сквозь оконное стекло. Мухи людей. Жуки машин. Ремешок дороги. Облака. Бурая зелень леса кое-где золотится в робких лучах солнца. Наверное, будет дождь.

Голос затихает, затихает. Скоро погаснет. Смотрю на часы. Все. Мне пора. Хватит. Отпускай!..

«…Не спеши, дослушай. Молчала я, молчала. Чувствую – все, сердце разрывается. Гулирде, гуяме. Женщины, говорю. Давайте, говорю, ее выбросим. Я вам за полчаса свою сварю – сладкую, рассыпчатую. Всполошились. Что вы, Евгения Родионовна. Это ж расход. Как будто я экономии не понимаю. Мне самой-то вообще ничего, я могу и хлеб с морковкой. Я, бывало, на три рубля неделю. Был бы лук, а уж помидор всегда найдется. Баклажан напечешь на железке. Каран алтыган гариве? Перцы вообще копейки, а чеснока много не надо. Теста намесить – хочешь суп, хочешь пирог, хочешь пельмени. За уши не оттянешь, и ни кусочка чагит. И все разное. Уж если совсем край, так карлаши сабазо в казане обжарить, юргат полить, луком посыпать. Нужда научит. Послушаешь вас, прямо диву даешься. Люблю готовить, не люблю готовить. Ах, гулирде, да было бы из чего. В Качартысе-то у нас, слава богу, большой огород. Кадыр сам не любит марада, жен заставляет. А мне нравится между грядок ходить. Сипа, сипа[4]4
  Не вижу.


[Закрыть], наступишь на стебель, анами чачалак кунеме. Помидоры бадар-бадар[5]5
  Хорошо.


[Закрыть] висеть. Кадыр разрешать, сорвать, пор шурап корла. Шахара. Сладкая. Огурецы. Диринбан. Мадо кунимы. Хизара, хизара. Гашсалаф гиреме, асалба пармеве. Кират кинза гиреме и пойдем. Пармеве, пармеве. Гирдоз сартамы. Закрывай окно, закрывай. Снег идет. Фарабо сартып, гуяме. Очил хуран руштамы. Каран таргис?[6]6
  Мясо.


[Закрыть] Которого часу? Который время? Степан, ты меня фарнамы? Я развыкла говорить русску. Манар кирот лангаро киш ардониме. Ны. Манар ныдониме, салан нызаниме, киртык. Башот тарбиза ныгира… Башот тарбиза… тарбиза… чима, чима… ныгиримес киртык… юзбарос лалы[7]7
  Эх, голова моя, голова… забыла. Сахар, масло…


[Закрыть]… розов?., фиалков?.. майша, хош… юзбар ако… хайраба, гунчача[8]8
  Гость.


[Закрыть]… Фарабо сартып, фарабо сартып…»

* * *

Подходя к кабинету Тельцова, замечаю какого-то громилу. Чего он ждет? На прием записался? Да Тельцов не такая шишка, чтоб люди в коридоре толклись…

И одет как-то странно. Тут у нас все вольно – свитер, джинсы, – а он в черном костюме, в белой рубашке, при галстуке. Молодой парень, а взгляд какой-то неприятный… собачий какой-то взгляд. Цепной собаки, я хочу сказать.

Впрочем, дела мне ни до него, ни до его собачьего взгляда никакого нет, я распахиваю дверь и оказываюсь в кабинете.

Тельцов и впрямь не один – обещанный визитер уже наличествует. В кресле расположился довольно широкий, спортивно подтянутый и бритый наголо (впрочем, плешь все равно заметна – глянец выдает) розовощекий господин, при моем появлении повернувший голову, чтобы взглянуть с выражением готовности к контакту.

– Вот и Сергей Александрович, – гудит Тельцов, помавая широкой ладонью. – Спасибо, что не опоздали… Знакомьтесь, господа, прошу вас… Михал Михалыч!

А господин, расплывшись в радостной улыбке, уже протягивает невесть откуда взявшуюся у него в пальцах переливающуюся скромной позолотой визитку.

К сожалению, я не могу ответить тем же. У нас, аниматоров, визиток не бывает. Я по крайней мере не встречал аниматора с визитками. Нас и так все знают, поэтому мы адресочков не раздаем. Равно как и телефончиков… Я киваю и тщательно разглядываю этот картонный прямоугольник (людям приятно, когда другие обращают внимание на проявления их личности – хотя бы в форме такой мелочи, как визитка). Между тем на визитке написано черным по белому (точнее, золотом по маренго): Михаил Михайлович, эксперт по безопасности. И ни тебе, в свою очередь, телефона, ни адреса.

– Сергей Александрович… э-э-э… – начинает было Тельцов, мощно шевеля кустистыми бровями и явственно испытывая какое-то затруднение. – Тут, значит, такое дело…

– Очень приятно! Очень! – вступает Михаил Михайлович. – Много лет мечтал оказаться в, так сказать, святая святых… вот сподобил господь на старости лет. Наслышан о вашем таланте, Сергей Александрович, наслышан. Мы, конечно, далеки от тех, с позволения сказать, таинственных… – молвив то или иное ключевое слово, Михаил Михайлович смотрит на меня поверх тяжелых блестящих очков, как бы проверяя, верно ли вошло оно в собеседника: тем ли, с позволения сказать, концом? – …даже, сказал бы, выходящих за пределы простого человеческого понимания предметов, которыми вы имеете счастье столь блистательно владеть. Но все же интересуемся!., интересуемся и мы завораживающими этими вещами!., ни в коей мере не надеясь, разумеется, стать в них не только специалистами, но и хоть сколько-нибудь просвещенными дилетантами.

И простодушно разводит руками – не обессудьте, ничего не выйдет.

Насчет лет лукавит, механически отмечаю я, не понимая пока еще, но мучительно пытаясь понять, к чему идет дело, и вдруг с облегчением догадываюсь: елки-палки, да он же из ФАБО. Точно из ФАБО! Эта улыбочка… говорок… подходец… визитка… золото с маренго… топтун в коридоре. Вот в чем дело. Конечно. А насчет возраста лукавит: ему не больше пятидесяти. Впрочем, кто их знает, в ихнем-то ФАБО: физкультура, кроссы, обливания… еще, глядишь, средство Макропулоса какое-нибудь. Может статься, что и все шестьдесят.

– Да и когда бы мне? – Михаил Михайлович невесело смеется. – Даже если б и возникла такая мысль, даже если б вы, Сергей Александрович, или вы, Никифор Степанович, нашли смелость сказать: да, Михал Михалыч! способны! дерзайте! развивайте талант! учитесь! – то когда бы я стал этим заниматься? Годы не те, да и служба, знаете ли…

Облегчение мое немедленно переходит в отвращение, все более обостряемое нежным воркованием пришлеца. Хорошо, что он на меня не смотрит. А когда все же вскидывает взгляд, я уже себя поборол. Не только брезгливости, но и, надеюсь, даже следа холодности нет на моем лице – одно лишь благосклонное внимание.

Так что уж остается только с замиранием сердца следить, как вы – маги! волшебники! кудесники! – на наших глазах поднимаетесь к высотам, которые, повторяю, не только простым лапидарным рассуждением, но даже и сколь сил хватает вдохновенным полетом мысли не охватить… нет, не охватить. Да и сколько там у нас, у рядовых-то смертных, вдохновения?

И Михаил Михайлович, мелко смеясь, машет рукой – мол, с гулькин нос его, вдохновения-то. Можно, дескать, и в расчет не брать. И вдруг, отсмеявшись, говорит деловито:

Так вот, Сергей Александрович, есть у меня к вам дельце. Мне вас рекомендовали как…

– Да, да, – подтверждающе гудит Тельцов. – Один из наших лучших аниматоров…

«Старый ты завхоз, – думаю я, растягивая губы формальной улыбкой. – Один из… Кто еще, спрашивается?»

– Вот именно, вот именно! – радуется Михаил Михайлович. – Очень хорошо… высокий профессионализм… опыт, если можно так выразиться… так вот, Сергей Александрович. И, конечно, вы, Никифор Степанович.

Он неторопливо снимает очки – и сразу в лице проступает что-то волчье.

– Как мне известно, ремесло аниматора…

– Искусство, – перебиваю я.

– Да-да, простите, бога ради, – послушно соглашается фабошный волк. Или всего лишь старый лис? – Искусство аниматора состоит в том, чтобы… как бы это поточнее…

– …Чтобы максимально эффективно использовать возможности ноолюминесценции, – подхватывает Тельцов.

– А для этого, насколько я понимаю, – ловко, словно пуще поддавая и так уж бойко катящийся мяч, продолжает Михаил Михайлович, – аниматор должен вчувствоваться, то есть попытаться пережить те чувства, что испытывал некогда объект, – не правда ли?

Иными словами, ему следует некоторым загадочным для меня образом попытаться прожить хотя бы малую толику прошлой жизни этого объекта – верно? И у одних, насколько я понимаю, это выходит лучше, а у других хуже?

Тельцов нехотя кивает.

– Да, в какой-то мере, – говорит он. – Точность измерений такова, что разница почти укладывается в погрешность измерений. Но всем же хочется сенсаций, вы же понимаете. – Он широко и добродушно улыбается, приглашающе разводя руками, чтобы и мы посмеялись над падкими на сенсации любителями желтой клубнички. – Всем хочется чуда. По каковой причине вокруг нашей деятельности и громоздят некие мистические… э-э-э… – Тельцов крутит в воздухе ладонью. – Штучки. Но ничего, дайте срок, наука объяснит, можете не сомневаться. Уж можете не сомневаться!

Михаил Михайлович понимающе кивает и тут же спрашивает:

– Но все-таки? Как наука сейчас смотрит на эту проблему?

– Сейчас, – отвечает Тельцов несколько враждебно, – сейчас у науки еще нет ответа. Вопрос, почему интенсивность ноолюминесценции, или, как ее еще называют, свечения Крупицына – Крафта, зависит не только от чистой физики процесса, но и от личности участвующего в процессе аниматора, остается открытым. Я доступно излагаю? Если выразиться еще более понятно, то все как раз наоборот: настройка физических параметров очень слабо влияет на интенсивность свечения, в то время как умение аниматора оказывает на нее в высшей степени значимое воздействие.

Точнее, особенности его дара, – поправляю я.

– На этот счет есть разные мнения, – холодно замечает Тельцов. – И было бы неверно…

– Верно, мнения есть разные, – киваю я. И твердо добавляю, вспомнив недавнее толковище с Дашкой: – Но мое – объективное.

При этом нахально улыбаюсь. Тельцов пыхтит. Михаил Михайлович прыскает.

Талант – он талант во всем, – замечает эксперт по безопасности, благожелательно мне кивая.

– Вашими бы устами, – отзываюсь я.

Так или иначе, факты именно таковы, – говорит Тельцов. – Чем глубже аниматор способен вчувствоваться в лежащее перед ним тело, тем эффектней результат.

Тело, – задумчиво повторяет Михаил Михайлович. – Вот вы говорите: тело… Не правда ли? А скажите, это тело обязательно должно быть мертвым?

Мы молчим.

– В смысле? – недоуменно спрашивает Тельцов после долгой паузы.

Честно сказать, меня вопрос гостя тоже несколько озадачил. Но через мгновение я все же смог свести концы с концами – и уже, кажется, догадался. Вот у них какие надобности. Ну, дают ребята…

Михаил Михайлович с веселым вызовом смотрит на Никифора Степановича. Никифор Степанович, морща лоб, смотрит на меня. Я пожимаю плечами.

– Вы что же имеете в виду? – спрашивает завкафедрой. – Э-э-э… так сказать… вчувствоваться в живого?

– Конечно! отвечает Михаил Михайлович с оживлением ведущего, услышавшего от участника телевикторины верный ответ насчет того, сколько ног у черепахи. – Именно!

– А цель? – тупо спрашивает Тельцов.

– Видите ли, господа, – со вздохом отвечает Михаил Михайлович. – Наш мир непрост. Подчас неприветлив. Более того – иногда он смертельно опасен. Но мы пытаемся сделать его пригодным для жизни.

– В частности, – замечаю я.

Что?

– Я говорю, ваше ведомство, в частности, занято и этим. Не только этим, я хочу сказать.

Михаил Михайлович морщится.

– Напрасно вы так… Между прочим, если бы не усилия спецслужб, количество терактов возросло бы, по разным оценкам экспертов, раз в десять. Вы представляете, что это такое? Взрывающиеся трамваи… взлетающие на воздух магазины… школы… кинотеатры… Большую часть мы предотвращаем. Это факт. Теперь скажите, что значит – предотвратить теракт? Да всего лишь иметь информацию, что он готовится. Три правдивых слова – и жизнь продолжается! Дети учатся. Хозяйки выбирают петрушку посвежее. Влюбленные пробираются к последнему ряду… Вот так, господа. Всего три слова. Помните, была такая игра? «Что, где, когда»? Вот и у нас похоже: где, когда, кто…

Михаил Михайлович замолкает, как будто подбирая верные слова, и грустно разводит руками.

– Я предвосхищу ваши вопросы. Мне кажется, что они уже вертятся на языке. Да, господа. К сожалению, правила игры таковы, что та сторона, что позволит себе благородство, немедленно проигрывает. Даже не благородство, нет, господа. Какое уж там благородство, хе-хе… что вы. Всего лишь непозволительную роскошь быть хоть на йоту выше той бесконечной низости, с которой нам приходится иметь дело… А ведь мы не хотим проигрывать. Потому что за нами – вы. И именно ради вас мы готовы на все. Да, господа, на все. Подлог, обман, насилие, психотропные средства, пытки – это детские шалости в сравнении с тем, на что нам порой приходится идти… Да, господа. Когда речь идет о жизнях ни в чем не повинных людей, вопросы абстрактной чести отступают так далеко!..