Текст книги "Возвращение в Панджруд"

Глава четвертая

Мудрецы

От глиняного пола тянуло холодом.

Шеравкан завозился, пытаясь упрятать ноги под куцый чапан, и в конце концов разлепил глаза.

Ни черта не видно, только тут и там будто мукой припорошено: а это сквозь щелястую дверь и прорехи крыши просыпался в келью лунный свет.

Где все?

Спросонья представилось что-то совершенно несуразное. Джафар сбежал!.. Господин Гурган мчится сюда, маша саблей!.. Крики, топот, факела! «Где слепец?! Куда смотрел?! В яму его, мерзавца малолетнего!..»

Обулся, приоткрыл дверь, выглянул на двор.

Слава богу, было светло: огромный ковш луны висел над западным краем земли, проливая серебряный свет на все сущее; серебрилась листва, серебрились камни и стебли травы, вода в хаузе лежала серебряным слитком. Серебряный воздух звенел голосами сверчков.

Со стороны кухни доносился негромкий бубнеж. В поблескивающих гранях лунного света толком не разглядишь: все слоится и мерцает.

Там они, что ли?

Сидят у прогоревшего очага? Ну да, скорее всего. Сидят, болтают. Подойти?

Покидать жилье было боязно – ночь есть ночь. С другой стороны, светлая лунная ночь – это, конечно, совсем другое дело, чем, скажем, глухая осенняя тьма, в которой, как ни берегись, то и дело задеваешь ладонью шмыгающих вокруг зловредных аджина. Самому не приходилось, а отец рассказывал: говорит, такое ощущение, будто мышь по пальцам пробежала… легкая, пушистая… бр-р-р!

Пошел быстро, собранно, да и локти прижал к бокам, чтобы руками попусту не махать: береженого бог бережет.

Сидевшие у очага смолкли и повернулись; Джафар, впрочем, только наклонил голову, прислушиваясь.

Угли дотлевали.

– О! – негромко сказал Бухари. – Разбудили мы тебя?

– Нет, сам проснулся. Можно?

– Садись.

– Это ты? – спросил слепой.

– Я, – сказал Шеравкан.

– Дайте парню чаю.

– Да ладно, зачем.

Но Бухари уже нашарил пиалу, потянулся к одному из кумганов.

– Держи.

Старик-паломник покивал, приглаживая бороду:

– Ну, слава Аллаху!

Шеравкан присматривался к четвертому участнику полуночной компании и никак не мог понять, кто же это.

– В общем, я что говорю, – сказал Бухари, видимо продолжая начатое ранее. – Я ему в тот раз помог, а он потом меня же и высмеял – дескать, зачем совался, и без тебя хлопот хватает, только под ногами путаешься. У него в Пешаваре друг – начальник базара. Вот я и попросил, чтобы он за меня словечко замолвил. Как же! Скорее от шакала благодарности дождешься. Человек добра не помнит. Человек как устроен? Зарежь барана, тушу раздели, дай каждому поровну и себе возьми столько же… что будет? Сожрут, засалят все вокруг, расшвыряют свои поганые объедки, уйдут, рыгая, а потом раззвонят по всей округе, какой ты сквалыга: и баран-то был тощий, и соли-то пожалел, и вонь-то у тебя в доме такая, что кусок в горло не лезет.

Купец хмыкнул, как будто приглашая собеседников к одобрению; в лунном блике его черная борода блестела как намасленная. Не дождавшись реакции, продолжил:

– А если барана съешь сам, а гостям бросишь вонючие кишки и обглоданные кости – вот тогда все будут благодарить, улыбаться и почтительно кланяться! Разве не так? Кого палкой бьешь, тот тебе сапог целует. А к кому с уважением, тот сам норовит плеткой перетянуть.

– Во как, – пробормотал слепец.

– Что?

– Ничего, да только после твоих рассуждений жить не хочется.

Купец, при последних словах поднесший ко рту пиалу, чтобы промочить горло после длинной речи, поперхнулся; судя по черноте потекшего по бороде, это было вино. Поставив пиалу и утираясь, сдавленно пробасил:

– Почему же? Я правду говорю!

Джафар вяло махнул рукой. Поднял голову, учуяв, должно быть, запах пролитого.

– Налей глоток.

Неожиданно за купца вступился старый паломник.

– Видно, вы, уважаемый, горькую жизнь прожили, – с искренним сочувствием сказал он. – Тяжелые мысли и носить тяжело… да что делать. Вы правы, добрых людей стало мало на свете. Не то что в прежние времена.

Однако Бухари почему-то не принял его поддержки, а, напротив, неожиданно ощетинился.

– Это в какие же такие «прежние времена»? – сухо поинтересовался он.

Похоже, старик почуял в его голосе скрытую угрозу. Не желая затевать спор, он только глубокомысленно развел руками.

Вместо него инициативу взял тот, кто был четвертым.

– Ну в какие, – сказал он. – В древние времена. Во времена Пророка.

Теперь Шеравкан узнал: это был тот самый жулик, что выдавал себя за Царя поэтов. После своего шумного разоблачения он куда-то делся; Шеравкан грешным делом решил, что вовсе ушел из караван-сарая, чтобы не мозолить глаза людям. Не напоминать о собственном позоре. И на поминальном угощении его видно не было. А он, оказывается, вон чего: здесь. Еще и рассуждает. Бывают же такие бесстыжие!

– Ах, во времена Пророка, – саркастически протянул Бухари. – Это откуда же известно?

– Да известно уж, слава Аллаху… такое не спрячешь.

– Во времена Пророка больше было добрых людей? – не унимался купец.

Самозванец примирительно хихикнул, но все же не уступил:

– Гораздо больше.

– С кем же Пророку тогда воевать приходилось?

– Как «с кем воевать»? – переспросил самозванец, снова хихикнув.

– Да вот так: с кем воевать?

– Было с кем воевать! – не сдавался тот. – Я же не говорю, что плохих людей вовсе не было. Плохих людей и тогда хватало. А теперь от них просто спасу нет.

– Спасу нет?

– Ну да.

– А добрых мало?

Шеравкану показалось, что купец слишком уж напирает на этого неудачника. У него самого он тоже не вызывал никакой симпатии, но все же Бухари чрезмерно бычился и вращал глазами, будто хотел напугать. А дела не говорит. Кажется, ему просто пошуметь хочется, погрохотать. А о чем греметь – неважно. Должно быть, хмель подействовал…

– Мало, – вздохнул самозванец.

– Это еще смотря кого добрым считать, – упрямился Бухари.

– С этим понятно.

– Что понятно?

– Понятно, говорю, кого добрым считать.

– Ему понятно! – саркастически восхитился Бухари, после чего шумно выглохтал новую пиалу вина. – Кого же?

– Того, кто способен куском хлеба поделиться.

– Вот как! – с той же мерой напора и насмешливости пробасил Бухари, готовясь, вероятно, к новому наступлению. – Много ж тогда вокруг нас добрых людей бродит! Если всего куском хлеба!

– Ну да… только этот кусок должен последним быть.

Купец фыркнул.

– Да, – снова вступил в разговор старик хаджи. – Так и есть. Молодой человек правду говорит. Вот, например, под Багдадом есть одна пещера, где похоронено семьдесят святых. Почему они святые? У них была лепешка. Однако каждый уступал другому свое право отломить от нее. И этот хлеб переходил из рук в руки, пока все они не умерли – да благословит их Аллах! Пещеру так и называют – Голодная.

Повисло то, что можно было бы назвать тишиной, если бы не оглушительный грохот сверчков, поставивших своей целью распилить-таки к рассвету подлунный мир на мелкие части.

– Вы были в Багдаде, уважаемый? – поднимая голову, спросил слепец.

– Где я только не был! – хаджи махнул рукой.

Жест определенно показывал, что о его странствиях не стоит и заговаривать: их так много, что устанешь перечислять.

– Говорят, в одной тамошней мечети есть камень, который Али расколол во сне.

– Ну да, – хаджи кивнул. – Есть. Большой такой валун… с баранью тушу примерно. Трещина – в палец. Одни говорят, что Али – да будет доволен им Аллах! – саблей рубанул. Другие – что просто рукой провел.

– Рукой? – уточнил Бухари. – Не саблей, а рукой?

– Шахбаз, дорогой, – мягко сказал Джафар. – Ты не тому удивляешься. Дело не в том, что рукой. А в том, что во сне.

– Вот именно, – подтвердил хаджи. – Учитель правильно говорит: во сне.

Помаргивая, Бухари в немом изумлении перевел взгляд со старика хаджи на Царя поэтов.

– Учитель, как такое может быть? – в конце концов спросил он со сдержанным негодованием в голосе.

– Эта мечеть – шиитская, – пояснил хаджи. – Понимаете?

– При чем тут мечеть?! – возмутился купец. – Будь она хоть капищем идолопоклонников! Как человек мог расколоть камень во сне?!

– Уважаемый, – встрял самозванец. – На все воля Аллаха. И потом что же: вы сами никогда снов не видите?

– Сны я вижу! Но те камни, что я колю во сне, во сне и остаются! А когда просыпаюсь, все камни вокруг меня целые!

– Состояние сна внушает человеку большую уверенность, нежели состояние бодрствования, – вздохнул слепой. – И потом, Шахбаз: ты же все-таки не Али.

– Да будет доволен им Аллах, – сказал хаджи, подводя черту.

Недовольно сопя, Бухари наполнил пиалу вином.

– Держите, учитель.

– Поставь.

Они помолчали.

– Скажите, учитель, – несмело начал самозванец, которого, судя по всему, прежде сказанное навело на новые размышления. Шеравкану показалось, что он усмехается с выражением какой-то загадочности. – Как по-вашему, что в человеке самое главное?

Джафар хмыкнул.

– Я вам чужими словами скажу. Спросили об этом одного мудреца. Он ответил: самый большой дар – это природный ум. «А если Господь не наделил человека умом?» Тогда знания, – сказал мудрец. «А если и знаний маловато?» Тогда правдивый язык. «А если и того нет?» Тогда надо молчать, – сказал мудрец. «А если нет сил молчать?» – спросил этот несчастный. Тогда умри! – крикнул мудрец, потеряв терпение.

Самозванец рассмеялся. Потом сказал:

– Я так и думал, что вы этим ответите. Это ведь из…

В эту секунду Бухари бранчливо перебил:

– Нет, а что это значит: умри?

– То и значит, – буркнул Рудаки. – Умри, чтобы не докучать людям бессмысленной болтовней.

Все молчали. Бухари обиженно сопел.

– Ты чего? – спросил Рудаки, когда молчание затянулось. – Это мудрец так сказал, а не я. Слышишь?

Купец сказал хмуро:

– Да ладно вам… разве я не понимаю?

– Умереть трудно, – вздохнул хаджи. – Как ни страшна жизнь – а все равно тяжело оторваться. Жизнь – будто морская вода: чем больше пьешь, тем сильнее жажда.

Самозванец кинул на угли несколько хворостин. Одна из них скоро зачадила и вспыхнула.

Все смотрели на разгорающееся пламя.

Шеравкан взял пустой кумган и пошел к колодцу.

От ворот обернулся.

Фигуры мудрецов в лунном сиянии казались вылитыми из серебра.

Когда он вернулся, разговор шел о совершенно иных вещах.

Глава пятая

Шейзар. Поражение Ай-Тегина

Назр буквально трясся от злости. Больше всего его почему-то задело, что между заточенными им братьями и злоумышленниками, пустившимися на мятеж, посредничал какой-то чертов повар из Кухандиза!

– Балами, дорогой! Это что же! – вопрошал Назр, мечась по шатру. – Против отца письмоводители затевали, а теперь уже и повара в ход пошли?!

Повернули назад – благо что и уйти далеко не успели: поход как начался не в добрый час, так и тянулся ни шатко ни валко, с нескончаемыми непредвиденными задержками – то разлив реки заставлял тащиться лишний десяток фарсахов, то налетали невесть откуда неисчислимые полчища мелких желтых мушек, доводивших до умоисступления лошадей и верблюдов, людей же бросая своими укусами в жестокую трехдневную лихорадку с бредом и видениями; то вот ришта одолела самого эмира, и счастье еще, что дело кончилось, благодаря искусству врача, более или менее благополучно.

– Балами, дорогой! – повторял Назр, скрипя зубами и хлеща ни в чем не повинную лошадь. Он мчался во главе передового отряда. – Повара, повара бы нам не упустить!

Балами боялся, что, эмир, охваченный обидой, яростью и неукротимым стремлением вернуть себе то, что принадлежит ему по праву, без раздумий кинется и дальше, к броду, вспенит воду копытами коня, – а ведь это самое подходящее место, где братья могли бы встретить его по-свойски.

Но нет – охваченный горячкой ярости, Назр все же помнил об этом.

Пыль из-под копыт уже сделалась серой, когда осторожно выехали к реке и остановились, прячась за прибрежными кустами тальника. Лошади тянули морды, норовя щипнуть горькой листвы.

В синих сумерках шатры на противоположном берегу выглядели скромно. Однако костры поодаль, косяк лошадей на взгорке и некоторые иные признаки с очевидностью говорили, что Ай-Тегин выслал дружину – охранять переправу через Джейхун.

– Ну что? – хмуро спросил эмир, спешиваясь. – Заночуем?

– Сейчас пошлю человека предупредить, чтобы стояли пока в ущелье. А с этими… – Балами задумался. – Хорошо бы разведать для начала, что да как.

– Господин, в полуфарсахе выше есть еще один брод, – сказал Шейзар, которого в последнее время эмир почти не отпускал от себя.

– Серьезно? – оживился Назр. – Хороший брод?

– Хороший, – кивнул сотник и сощурился. – Там, правда, маленько глубоковато…

– Глубоковато? Это не очень хорошо, – сказал эмир. – Но если…

– Конечно, конечно, – поспешил Шейзар согласиться с властителем. – Да это бы ладно, только еще и течение сильное.

– Течение?

– Несет маленько. Но если на хорошей лошади…

– Какой же это брод! – фыркнул Назр. – Такой брод – это, дорогой мой Шейзар, не для людей. По таким бродам пускай ходят сомы и золотые рыбки… ну и, пожалуй, аджина из тех, что посмелее.

Он со смехом покачал головой.

– И гуси, – добавил Балами.

Сотник смерил визиря хмурым взглядом.

– При чем тут гуси? – спросил он. – Я тоже перейду.

* * *

Река угрюмо катила в темноте свою фиолетовую воду. Вдали она казалась гладкой. Но возле рябой лунной дорожки то и дело вспучивались какие-то желваки, и тогда становилось понятно, как мощно и напористо, расталкивая друг друга, движутся в глубине плотные струи.

Под копытами похрустывали сухие стебли камыша. Ночь вообще была шумной – пропахший тиной и влагой воздух дрожал от оглушительного, страстного пения насекомых, сливавшегося с такими же самозабвенными трелями лягушек. От воды долетали таинственные плески и хлюпанье.

Шейзар спешился, разделся, оставив на себе только поясной ремень с кинжалом. Конь послушно опустил голову, и Шейзар надежно закрепил ремнем на его затылке крепко перевязанный тючок одежды.

Низкий, поросший камышом берег был вязок, тинист. Шакар недовольно фыркал, чавкая по топкой грязи.

Конь плыл, высоко задирая морду. Шейзар держался за стремя, греб правой рукой. Вода несла. Он вспомнил почему-то, как при осаде одной крепостицы неподалеку от Герата под ним убили его любимого Кира. Копье буквально вспороло лошади брюхо, кишки вывалились, но Кир все же вынес его из чехарды беспорядочной схватки и только там, саженях в сорока от ближайшего всадника, упал сначала на колени, потом лег. Эмир, позже названный Убиенным, приказал облить нефтью подножие стен и поджечь. Сверху летели камни, кувшины с той же горящей нефтью. Шейзар видел, как один из них опрокинулся прямо над головой сарбаза, и тот, мгновенно объятый пламенем, яркой звездой скатился по откосу. Огонь перекинулся на крыши лепившихся к крепости лачуг. Глиняные стены крепости, понятное дело, не вспыхнули, но все же концы тут и там торчавших наружу бревен каркаса кое-где занялись и выгорели. Скоро стена частично обрушилась. Когда забрезжил новый день, Шейзар, дремавший у трупа лошади, встал и огляделся. Лагерь эмира Убиенного лежал молчаливой россыпью палаток, погасших костров, стреноженных лошадей, – лежал свернувшись, как побитая собака. Крепость также молчала – там, отбив несколько приступов, тоже, должно быть, зализывали раны, переводили дух, чутко подремывали, ожидая продолжения… Шейзар бросил свой тяжелый казакин – в нем, одна под другой, были вшиты две кольчуги, каждая подбитая войлоком и заячьим мехом, – снова препоясался мечом и, поправив шлем, побрел к стене. За ночь она кое-где еще больше осыпалась. По образовавшимся уступам ему удалось добраться почти до самого верха. Поработав кинжалом, он сделал пяток лунок и, схватившись за торец бревна, перевалился на стену. На стене никого не было. Шейзар пошел в сторону ближайшей башни. Из проема высунулся человек и стал рассматривать его, будто не решаясь признать. «Мухаммед?» – неуверенно сказал он. Шейзар ударил его мечом, человек упал, из башни выскочили еще двое. Эти были вооружены. Громкий лязг мечей разносился далеко. Шейзар видел – от лагеря спешит, вооружаясь на ходу, еще десяток пехотинцев. Двое уже торопились повторить его путь по стене, следом карабкались другие… Он зарубил обоих противников. Бой разгорался не на шутку. В узких проулках городка метались люди. Шейзар в числе еще человек пятнадцати пробивался к воротам, когда стрела проткнула правое плечо и он утратил возможность действовать мечом. Но к воротам все же прорвались и, хоть и потеряв половину небольшого отряда, смогли открыть их…

Вода несла; от того места, где Шакар смог выбраться на берег, было совсем недалеко до расположения войск Мансура.

Конь шумно встряхнулся. Шейзар смахнул с себя капли воды, неспешно оделся, препоясался.

– Стой здесь, Шакар, – сказал он, беззаботно накинув тонкий чумбур на первый попавшийся куст, – знал, что конь не ослушается. – Стой, я скоро приду.

Ласково погладил его по ноздрям и пошел в сторону лагеря.

Костры большей частью погасли, но все же кое-где солдаты еще кучковались у огня. Тянуло горечью дыма, запахами какой-то стряпни.

Шейзар выбрал два из них, неслышно прошел, чтобы оказаться между ними, а потом пошагал на правый огонь, шумно загребая сапогами траву.

Ступил в ближний круг света, говоря:

– Нет Бога, кроме Аллаха!.. Братки, сольцы не найдется? Все обшарили – ни у кого ни крупицы!..

– Да погоди! – отмахнулся солдат, что-то горячо перед тем рассказывавший. – И подъезжает к ним на лошади какой-то молодой тюрк. С ним еще мул верховой, на муле мешок и девушка. Тюрк, значит, спешивается, спускает девушку и говорит: «Эй, – говорит, – молодцы, помогите снять мешок». Отец помог ему, а мешок тяжелющий, да побрякивает, да похрустывает: вот он сразу и понял, что набит какими-то драгоценностями. А тюрк этот молодой и спрашивает – где, мол, дорога в Ахбар? Ну, отец ему толкует – дескать, дорога-то здесь, вон она, дорога-то, да только на той дороге человек шестьдесят бродяг пасется, и я бы, мол, не советовал туда одному соваться. А этот парень смеется и говорит: «Что мне, – говорит, – какие-то бродяги. Подумаешь!»

– Свою надо иметь, – буркнул другой, приглядываясь к Шейзару. – Что это такое – в поле да без соли.

– Да погоди! – снова возмутился рассказчик. – Что вы заладили с этой солью. Короче говоря, тюрк уехал, а отец, не будь дурак, сам побежал туда, где эта шайка время проводила, рассказал им все и выговорил себе долю.

– Лихой! – покачал головой один из солдат. – Сам, значит, предупредил, а сам, значит, и навел.

– А если бы он не навел и долю себе не выговорил, тюрка все равно обокрали бы, – возразил рассказчик. – Верно?

Солдат пожал плечами.

– Нет, ты скажи: верно говорю? – настаивал рассказчик.

– Не знаю… Только нехорошо это.

– Хорошо или нехорошо, а вот так вышло. И, короче говоря, встретили они его. Тюрк этот молодой глазом не моргнул, снял лук, приложил стрелу – а тетива-то возьми и лопни! Тут они бросились, успели лошадь под уздцы схватить, а он с седла прыг – и бежать, только пятки сверкают. Да луком своим бесполезным размахивает.

Шейзар одобрительно хохотнул.

– Здорово! – негромко сказал он, присаживаясь ближе к огню. Тот, что приглядывался, уже потерял к нему интерес.

– Погоди, погоди! – ликовал рассказчик. – Ну и вот. А тут девушка и говорит. Мо́лодцы, говорит. Ради Аллаха, говорит, не позорьте меня, а дайте мне выкупить себя вместе с мулом ценой ожерелья из драгоценных камней. Оно стоит пятьсот динаров, говорит. Или даже больше. Оно, говорит, у тюрка в сапоге. Пустите меня, я схожу к нему – а тюрк-то отбежал и стоит невдалеке, перетаптывается, – и принесу вам ожерелье, и вы меня отпустите. А мешок и так забирайте, мол. Согласны?

Рассказчик горящими глазами оглядел слушателей.

Кто-то крякнул и сказал:

– Ну а что не согласиться?

– Вот! Почему не согласиться? Пятьсот динаров! За нее саму-то по тем временам сто – и то нельзя было получить.

– Эх, цены, – вздохнул кто-то. – Все дорожает…

– Отпустили они ее, она подошла к тюрку, что-то ему сказала. Тюрк снял сапог, а в сапоге у него – новая тетива!

Все дружно ахнули.

– То ли он забыл, а она ему напомнила, то ли сама и подложила. Короче говоря, эти-то к нему было бросились, да он уже натянул да как начал их чесать! Валит одного за другим, только стрелы свистят. Да как валит – без промаха, точно в горло. Человек десять перебил, остальные бежать кинулись. Потом отца моего увидел. Ах, говорит, такой-растакой, так ты с ними заодно? Подошел к нему, покачал головой – да как даст по зубам.

– Во как!

– Три зуба вышиб, – с гордостью сказал рассказчик. – Отец потом всем показывал.

– Хвастался, – констатировал кто-то.

– Ну да, – согласился рассказчик. – Хвастался. А в другой раз он…

– А вот у нас тоже случай был, – сказал Шейзар.

Рассказчик осекся, с возмущением на него глядя.

– Отсыпьте ему соли кто-нибудь, в конце-то концов! – воскликнул он. – А то не даст рассказать. Все время встревает, честное слово.

– Нет-нет, извините, – Шейзар испуганно выставил перед собой ладони. – Продолжайте, я не хотел вас перебивать…

– Ты вообще откуда, парень? – спросил тот, что прежде к нему приглядывался.

– А вон, – Шейзар мотнул головой за плечо. – Десятник послал – иди, говорит, соли принеси. Все перерыли – ни крупицы.

– Соль – дело такое, – вздохнул приглядывавшийся. – Без хлеба не сытно, без соли не сладко. Есть у нас?

– Может тебе к Абу Бакру сходить? – хохотнул кто-то. – Он ведь повар.

– Был повар… а теперь большой человек.

– И не говори, – поддержал рассказчик. – Три дня назад у очага стоял с капкиром, а теперь вон чего – правая рука эмира Мансура. Смех, да и только.

– Ну, ты так не говори, – возразил другой сарбаз. – Какой же смех? Это не смех, а судьба. Судьба повернется – и сам, глядишь, сегодня у костра, а завтра, как Абу Бакр, будешь в отдельном шатре рядом с эмирским почивать.

– Держи, – приглядывавшийся развязал мешочек и щедро сыпанул Шейзару в подставленную ладонь.

Отходя, Шейзар лизнул.

Соль была хорошая, сладкая.

Стало быть, в отдельном шатре, думал он, прикидывая, с какого конца лучше приниматься за дело. Рядом с эмирским…

* * *

Уже светало, когда Шейзар выволок на берег тело полузахлебнувшегося Абу Бакра. Левым запястьем тот был привязан к стремени. Теперь Шейзар отвязал его, крепко спутал обе руки, надежным узлом стянул конец чумбура.

– Вставай, кулинар!

Абу Бакр заворочался, кое-как сел.

– Тебя, шакал, мои молодцы на куски порежут, понял? – бормотал он, отплевываясь. С бороды текла вода. – Тебя, падаль, воронье сожрет.

– Там видно будет, – меланхолично заметил Шейзар. – Вставай, некогда разлеживаться.

Он ехал по высокой траве поймы, с удовольствием щурясь на брезжащий свет утра, в котором медленно растворялись мелкие звезды. Шакар, понимая, должно быть, что дело кончено и скоро его расседлают и пустят пастись, ступал весело, высоко поднимая передние ноги. Повар трусил следом. Когда падал, Шейзару приходилось придерживать коня. Потом Абу Бакр перестал вставать. Хмыкнув, Шейзар перевязал чумбур за седельный ремень. Тело легко скользило в траве, почти без рывков.

– Принимайте, – сказал он охранникам, спрыгивая с коня.

Должно быть, Назр не спал – тут же взметнул тяжелую ковровую полу входа, вышел.

Абу Бакр стоял на коленях. Поднялся, шатнувшись.

– Этот? – спросил эмир.

– Ну да, – кивнул Шейзар.

– Как ты его взял?

– Да как, – Шейзар пожал плечами. – В шатре дрых. Три охранника у него было… да они у входа толклись, а я сзади подлез.

– Ты, Шейзар, черт, а не сотник, – сказал эмир как бы даже с неудовольствием – будто огорчался, что сам хоть и лих, а все же не до такой степени.

Он неторопливо обошел лошадь и встал перед пленником.

– Это ты повар?

– Ну я, – сказал Абу Бакр. – А ты кто?

Шейзар занес камчу. Назр остановил его движением руки.

– Я – эмир Назр.

Повар хрипло захохотал.

– Эмир! – повторял он, пытаясь связанными руками утирать слезы. – Нет, ну ты послушай его – эмир! Ты ишачий царь, а не эмир. Эмир! Что ты мне можешь сделать? Вот увидишь, твой собственный сын однажды запрет тебя в Кухандиз, и ты сдохнешь там от голода и жажды. Эмир! Тоже мне – эмир!..

– Сын, говоришь? – холодно спросил Назр. – Ну хорошо.

На этом их разговор, при всей оригинальности его начала, не говоря уж о возможных продолжениях, был окончен.

Битвы тоже не случилось.

Во-первых, исчезновение Абу Бакра внесло сумятицу в ряды отрядов Мансура, и без того не больно-то воодушевленных перспективой предстоящего сражения. Все понимали, что дело темное – на той стороне прежний эмир, законный, на этой – новый, тоже почти законный, и был бы законным без «почти», если бы не существовало прежнего. Ай-Тегин не мастер был на духоподъемные речи. Кроме того, выяснилось, что одним из отрядов командует близкий родственник Балами. Ему переправили записку. В середине дня прислали гонца с известием о сдаче, а также о признании Назра единственным законным эмиром и о том, что войска просят прощения и клянутся в вечной верности.

Как говорится, не нашлось даже двух коз, которые бы стали бодаться из-за этого.

Назр вошел в столицу.

О, это был торжественный вход!

Шествие предваряли восемь боевых африканских слонов. Их голубовато-аспидные спины покрывали златотканые попоны, а подбрюшья и столбы ног до колен были закрыты коваными доспехами, уснащенными шипами и лезвиями. В Молитвенные ворота их ввели гуськом, а при подходе к Арку, где позволило пространство, слоны выстроились в боевой порядок: впереди один, за ним два, потом еще два, а напоследок три. По команде погонщика-сикха, управлявшего первым, самым старым и мощным животным, покрытым неисчислимыми шрамами, сама походка которого – валкая, неспешная и неотвратимая – наводила на мысль о бренности всего сущего, звери дружно задирали хоботы, издавая душераздирающий рев. Слонам вторили медные трубы, каждую из которых несли три солдата. Барабанный бой накатывался волнами. Мощным строем прошла конница. За ней, блестя медными шапками и щитами, шагала пехота.

Назр уже стоял на въезде в Арк, на возвышении, осанисто оглядывая свою армию.

Народ ревел, теснился. Сарбазы заранее выстроились вдоль дороги, чтобы сдерживать возбужденную толпу.

– Эмир! Эмир вернулся!..

– Вечная жизнь ему!..

– Да сядет он у престола Господа!..

Назр неопределенно хмыкнул.

– Что? – Балами тронул коня, чтобы приблизиться.

– Я говорю, ничего у меня народец-то, а? – сказал эмир, весело подмигивая. – Дай срок, мы тут такого наворотим!

Балами не стал отвечать – слишком широкий смысл мог быть вложен в эти слова, – и только согласно кивнул.

До самого утра Бухара радостно волновалась. У всех ворот города и на всех площадях пылали очаги, светились тануры – эмир приказал бесплатно раздавать хлеб и мясо.

Возвращение Назра в свою столицу настолько не походило на куцее провозглашение нового эмира, случившееся несколькими днями ранее, что о братьях даже не сразу и вспомнили.

Зато эмир, похоже, ни на минуту не забывал об Абу Бакре.

Способ казни был продуман им самолично.

Большой, почти в два человеческих роста мешок наполнили красными пчелами. Затем туда поместили повара. Даже уже хватаясь переломанными руками за края и мешая прислужникам затянуть горловину, безумец хрипел что-то про Наврузы, ишаков и сыновей эмира.

Некоторое время мешок выл и ворочался.

Эмир невозмутимо следил за его движениями.

– Будет тебе ишачий Навруз! – опять послышалось оттуда.

Позеленев от злости, Назр выхватил у сарбаза пику и, бешено скалясь, стал с размаху дырявить карбосовую ткань блестящим острием.

Из отверстий горстями вываливались одурелые от злости пчелы.

– Проклятый араб! – крикнул Назр. – Все ваше отродье на ремни порежем!

Отшвырнув пику, хмуро смотрел, как мешок подплывает кровью, как затем, отмахиваясь от разъяренных насекомых, сарбазы вытрясают из него неузнаваемо опухлое, изуродованное тело.

Приказал сжечь, чтобы и костей не осталось.

Останки Абу Бакра пролежали в печи целую ночь, огонь пылал, пожирая все новые порции хвороста.

Утром оказалось, что ни один член проклятого араба не обуглился.

Эта весть мгновенно разлетелась, вызвав новое смущение в народе.

– Чтоб тебя! – юный эмир рычал таким голосом, что обмирали видавшие виды гулямы-гвардейцы. – Рубите его! Ломтями рубите!

Примерно тысячью кусков Абу Бакра разбросали у городских стен – на радость птицам и шакалам, – и последнее действие, слава Аллаху, произвело среди жителей славной Бухары окончательное успокоение.

Что касается братьев, то дня через три, когда улеглось возбуждение, Назр призвал их к себе.

Он сидел на возвышении, а они понуро стояли внизу. Самым удрученным выглядел десятилетний Хасан.

– Ты чего такой? – с усмешкой спросил эмир.

Хасан сердито мотнул головой.

– Тебе Мансур обещал что-нибудь? – догадался Назр.

Хасан смотрел в пол, ковыряя ковер мыском сапожка.

– Обещал?

– Обещал…

– Что обещал?

– Обещал начальником сарбазов сделать…

Эмир расхохотался.

– Ну и правильно обещал! Будешь начальником сарбазов. Ну, не сейчас, конечно, а лет через десять. Согласен подождать?

– Согласен! – просиял тот и тут же усомнился: – А точно?

– Точно, точно…

С мальцом Ибрахимом и вовсе было просто. А вот с Мансуром…

Проведя с ним несколько мирных бесед, Назр почувствовал, что краткое возвышение не прошло для брата бесследно. В нем поселилась змея – маленькая черная змейка. Год за годом она будет сосать его сердце, напоминая то, что было, и нашептывая то, что могло быть. Она будет пить его кровь, пропуская через себя, и когда вся кровь брата Мансура почернеет…

– Поедешь в Самарканд, – со вздохом заключил Назр. – Там будешь жить.

Мансур провел в Самарканде четыре года и, как говорили, все это время очень тосковал. Потом уехал в Пешавар и там умер.

Что же касается изменника Ай-Тегина, то он, дожидаясь в темнице казни, способ которой еще не был придуман Назром, не терял времени зря: пробуравил железным гвоздем толстенную стену и ушел куда-то в Хиву с небольшим отрядом своих приближенных.