Текст книги "Возвращение в Панджруд"

Деятельность Назра. Приезд Рудаки в Бухару. Встреча с Шейзаром

С тех пор прошло лет двадцать.

Эмира Назра давно уже никто не называл молодым эмиром, и никто еще не знал, что впоследствии он будет прозван Счастливым. Все эти годы судьба его разворачивалась, как разворачивается розовый бутон – лепесток за лепестком. Каждый следующий подтверждал, что расцветает судьба не землекопа и не крестьянина, не купца и не воина, не ткача и не священника, не лекаря и не книжника, не придворного и не палача, а самого настоящего бухарского эмира, то есть человека, владычествующего с простым и ясным убеждением: в пределах благословенного Хорасана, чудного Мавераннахра и достославной Бухары все эти мелкие черви – землекопы, крестьяне, купцы, воины, каменщики, ткачи, медники, муллы, лекаря, книжники, придворные, стражники, рудокопы, обмывальщики трупов, огородники, хлебопашцы, вышивальщики, конюхи, мясники, писцы, гадатели, мастера по выделке ослиных седел, рассказчики божественных историй, продавцы гранатов, ювелиры, сапожники, оружейники, гончары, серебряных дел мастера, разносчики воды, чтецы Корана, портные, судьи, кожевники, перекупщики, певцы, штопальщики, резчики алебастра, прачки, потомки святых, бабки-повитухи, еврейские красильщики, единственно умеющие придавать ткани синий цвет, банщики, хаджи, мыловары, мойщики бараньих кишок, что идут на струны для чангов, вязальщики циновок и даже та женщина, что построила мечеть на деньги, заработанные продажей портянок, шерсть для которых она собирала с колючек в степи, где паслись чужие овцы, – вообще все, все, все! – копошатся лишь по его воле и с его позволения.

Единственное, что отличало Назра от иных, это некоторые странные, несвойственные, как правило, эмирам склонности, унаследованные им от регента Джайхани. Назр любил, бывало, умственно поговорить о вещах отвлеченных. При этом, желая потолковать о божественном, чурался исламских теологов, резонно полагая рамки родимой веры тесными для этих разговоров. Зато с удовольствием склонял ухо к христианам и последователям Будды, а также к евреям с их путаными рассуждениями. Веротерпимость его достигала таких высот, что, возвращаясь к правилам своего славного деда, он позволил построить у самых стен Бухары несколько христианских храмов, индийских капищ, а неподалеку от столицы, в Рамтине – еще и китайскую пагоду.

Правда, все это делалось отчасти в пику арабам – арабской вере, арабскому языку, арабскому влиянию, арабским чиновникам, то и дело наезжавшим из столицы халифата.

– Мы – правоверные мусульмане, – любил повторять эмир. – Но над могилой моего деда, великого эмира Исмаила Самани, сооружен мавзолей в виде храма зороастрийцев. И уже никто и никогда его не перестроит.

Он даже вернул на место Базар идолов. Среди духовенства это вызвало ропот и чуть ли не возмущение. Назр не стал усмирять их силой, а, напротив, мирно велел явиться к нему всех настоятелей мечетей.

– Если призадуматься, царь Мох – наш прародитель, – толковал эмир, сидя на золоченых подушках перед угрюмо поглядывающими на него имамами. – Неужели можно вообразить, что великий царь устроил этот базар без благого умысла? Все плотники и ваятели целый год выделывали идолов, а в назначенный для торга день выставляли на продажу. Каждый, кто потерял своего идола или у кого он пришел в ветхость, мог прийти и купить себе нового… Потом на этом месте было капище огнепоклонников. И лишь много позже мусульмане, слава Аллаху, усилившись, построили на этом месте мечеть. Аллах велик, но стоит ли нам забывать о своих предках? – вопрошал Назр, грозно оглядывая имамов. – Разве растет дерево без корня?

В конце концов мечеть так и стала называться – мечеть при Базаре идолов. А потом и еще проще: Мечеть идолов, и дело с концом.

Двор тоже отличался от иных. Интриги интригами – это как всюду. Зато нигде не встретишь столько ученых, столько поэтов, как в Бухаре при благословенном троне Назра Саманида.

Балами, весь род которого на протяжении многих десятилетий славился своей просвещенностью, исподволь подпитывал во властителе соответствующую разновидность тщеславия:

– Дорогой Назр, твой двор – все равно что звездный небосклон ясной ночью. Где еще бывает такое, чтобы одна звезда то и дело затмевала другую? Герат? – оставьте! Герат просто большой кишлак, а тамошний наместник, твой двоюродный брат, просто неотесанный чурбан, которого интересуют только девки да кувшин с вином, – разве нет? посмотри на его нос. Хива? – смешно говорить, этот двор – собрание хмурых анальфабетов с немытыми пятками. Багдад? – ну разумеется, Багдад может с нами поспорить… но что вы хотите – резиденция халифа, повелителя правоверных. Багдад в силах соперничать с Бухарой, несомненно, дорогой Назр, – но благодаря твоему вниманию к людям просвещенным, благодаря твоим милостям и поддержке их деятельности Бухара тоже может соперничать с Багдадом! Покровительство, которое ты оказываешь поэтам и ученым, едва ли не более значительно, чем то, что прославило Харун ар-Рашида. Да, конечно, ты скажешь: как же, а халиф Мамун, верный друг свободолюбивых философов и искателей истины? – он тоже много сделал для просвещения. Да, отвечу я тебе, дорогой Назр, да! – вы похожи с ним. Но что же в этом удивительного? – не забывай, что Мамун был персом по матери.

Соглашусь, что и Рум в какой-то степени мог бы потягаться с твоей Бухарой… А вот страна франков – ни в коей мере: населяющие ее народы возглавляемы людьми, которые могут похвастать лишь отвагой и доблестью: все, что касается склонности к наукам, размышлениям, искусствам, у них отсутствует начисто. Может быть, кому-то любопытно знать обычаи этих диких неверных, но лично меня они не интересуют…

Что остается? – Самарканд! О, это правда: Самарканд тоже похож на звездное небо. Но увы, увы Самарканду! – мы уже переманили его самое яркое светило – поэта Рудаки.

– Как? – изумился Назр этому известию. – Балами, ты шутишь? Ты переупрямил этого упрямца?

– Именно так, – отвечал Балами с веселой и удовлетворенной улыбкой. – Поэтому он уже выехал оттуда. Он покинул Самарканд и направляется к нам. Самарканд в сумерках! Самарканд в печали и грусти!.. О нет, дорогой Назр, только при твоем дворе можно увидеть весь этот блеск, только при твоем. И, кстати, не перетянуть ли к нам Шахида Балхи? Недурной поэт этот Шахид, право слово – недурной.

* * *

Потрясая плеткой и ругаясь, Муслим напирал конем на смурного стражника.

Стражник, не будь дурак, сделал шаг назад и тут же ловко упер ему в грудь пику.

Бранясь, Муслим попятил коня.

– Ты что! – орал он, размахивая камчой. – У господина Рудаки аудиенция! Его ждет эмир Назр, да живет он тысячу лет!..

– Погоди, – остановил его Рудаки. – Любезный, ну-ка позови старшего, коли не хочешь дождаться палок.

Стражник начал уныло озираться. В этот момент из стрельчатого проема показалась гибкая фигура Балами.

– Джафар! – окликнул он, смеясь. – Неужели вас не пускают?

– О! Господин Балами! – обрадованно воскликнул Рудаки, спрыгивая с коня и бросая повод Муслиму. – Что вы! Бухара может спать спокойно. Эмир в безопасности. В его дворец даже мышь не проскользнет.

Он поклонился, а визирь ступил вперед, раскрывая объятия.

– Пойдемте, – сказал он после троекратного поцелуя. – Эмир ждет.

Когда они скрылись в сумраке сводчатого коридора, стражник, меняя положение «смирно» на тот расхлябанный постав, которому как нельзя лучше способствует возможность опереться на пику, покачал головой:

– Ишь ты! Сам Балами встречает…

– А то, – сказал Муслим, скаля зубы. – Знаешь, кто мой хозяин?

– Ну?

– Царь поэтов – Джафар Рудаки! – торжественно произнес Муслим, поднимая указательный палец.

Стражник хмыкнул и покачал головой. Затем поинтересовался:

– Богатый, поди?

– Еще бы. – Муслим спрыгнул с лошади и стоял теперь, держа обеих в поводу. Обычно он рассказывал интересующимся, что для перевозки одной только драгоценной утвари его хозяина – золотых блюд и кубков – приходится нанимать двенадцать верблюдов. Но сегодня у него было особенно хорошее настроение. – Спрашиваешь! Одно только золото на двадцати верблюдах возим.

И пренебрежительно махнул рукой – мол, что с тобой толковать, деревенщина!..

* * *

Знаменитый поэт и знаменитый визирь шли под сводчатыми потолками длинной гулкой галереи.

– Слава Аллаху! – говорил Балами. – Мы вас давненько поджидаем…

– Ох, дорогой господин Балами! – с нарочитым смирением, единственно позволявшим сохранить дистанцию, отвечал Джафар. – Я начал собираться месяц назад… сами посудите, легко ли сняться с насиженного места!..

– Понимаю, понимаю… Говорят, одни только ваши драгоценности приходится возить на двенадцати верблюдах? – нарочито серьезно поинтересовался Балами.

Рудаки смущенно покачал головой.

– Я не могу сказать, что чрезмерно беден… однако на двенадцати верблюдах! Помилуйте. На шести, восьми… ну на девяти, в конце концов. Но никак не на двенадцати!..

Смеясь, они прошли галерею, одна сторона которой представляла собой чередование дверей, другая – колоннаду, открытую в цветник, и оказались в одном из внутренних дворов. Молчаливые старики в расшитых золотом чапанах и белых чалмах, сидевшие у стен, при их появлении как по команде повернули головы.

Миновав его, нырнули в прохладный коридор.

– Прошу вас! Вы можете просто поклониться, – негромко сказал Балами.

Стража расступилась. Кисея, завешивающая вход, поднялась как по волшебству, и Рудаки, низко склонясь, вошел в зал.

В первое мгновение не разобрал, где что – взгляд потерялся в многообразном сверкании.

Тогда он сделал три куцых шага и снова поклонился до самого пола.

Эмир Назр, облаченный в алый бархатный чапан, расшитый драгоценными камнями, и чалму, увенчанную султаном из перьев цапли, сидел на ковре, накрывавшем подушки. Золотая петлица пересекала чалму по диагонали. Перед эмиром располагался низкий столик, на котором стояла золотая чаша. Справа от него, в некотором отдалении, опустившись на одно колено, замер прислужник. Он держал наготове большой тонкогорлый кувшин – тоже золотой. Слева блистали шитые золотом и пурпуром занавеси, из-за которых лился мягкий свет.

– Ага! – сказал эмир, одновременно щелкая пальцами.

По этому знаку прислужник сделал несколько быстрых плавных движений и, оказавшись в непосредственной близости от эмира, наполнил чашу.

– Так вот вы какой, – пробормотал эмир, отхлебывая. – Звезда Самарканда? – Он перевел взгляд на визиря.

– Бывшая звезда Самарканда, – с поклоном сказал Балами, ободряюще взглянув на Джафара. – Отныне величайший поэт – одно из самых славных украшений вашей короны.

– Ну да, ну да, – покивал Назр. – Да-да… мы любим стихи… поэтов… Сколько у нас поэтов, Балами?

– Больше сорока человек, – с новым поклоном ответил визирь.

– Вот! Больше сорока человек! – со значением повторил эмир. – Целое войско! А войском надо командовать. Потому что если войском не командовать, это будет не войско, а стадо. Причем стадо баранов… не правда ли?

– Конечно, – согласился Джафар, склоняясь в поклоне.

– Вот видите, – вздохнул эмир. – К тому же все они хотят жрать, но сами по себе удивительно бестолковы в практических делах, и если их не направлять, то половина сдохнет с голоду… верно, Балами?

– Совершенно верно, – поддержал визирь. – Не все они одинаково талантливы… если не заниматься ими, как отрядом, таланты затрут бездарей, и те окажутся без средств к существованию.

– Скорее наоборот, – вздохнул Джафар. – Как раз именно талантливые поэты более обращены к самим себе, чем к явлениям практической жизни.

– Ну, не будем сейчас вдаваться в детали, – прервал его Балами, морщась. Похоже, он не рассчитывал потратить на эту аудиенцию более пяти минут. – Талант есть талант. Вы по-своему правы, дорогой. Для вас талант – все. И это правильно. Что еще мы должны ценить в поэте? Неужели его умение подольститься? – Балами недоуменно развел руками, как бы призывая присутствующих подивиться абсурдности последнего предположения. – Но здесь – двор. Здесь – процесс. Вы же не сможете каждый день писать по длинной и вдобавок выдающейся в поэтическом отношении касыде, правда?

– Правда…

– Вот видите. А нам нужно каждый день. И не одну, а несколько. Поэтому этот процесс нельзя пустить на самотек.

– Ну да, – согласился Рудаки, решив и впрямь не вдаваться пока в детали. – Конечно…

– Ну и все, – подвел черту эмир. – Будете ими распоряжаться.

– Как сотник, – ввернул Балами.

– Нет, – возразил Назр. – Бери выше! – он расхохотался. – Сипах-салар придворных поэтов! Главный их военачальник!

Рудаки молчаливо поклонился.

– Но главное не в этом…

– В чем же? – спросил Джафар.

– Мне нужен памятник, – сообщил эмир, ставя чашу и поднимая на поэта сощуренные глаза. – Будь я правителем Индии, я бы приказал отлить скульптуру из чистого золота. Я бы сидел на коне, подняв меч. Лицо мое было бы грозным и властным. Может быть, я велел бы изобразить, что копыта коня попирают поверженных врагов. Чтобы и дети, и внуки, и самые дальние потомки могли увидеть: вот каким он был, великий эмир Назр Саманид!..

Он помолчал, потом развел руками:

– Но дело, к сожалению, обстоит так, что мы, слава Аллаху, мусульмане.

– Хвала ему, Всевышнему, – пробормотал Балами.

– Наш пророк Мухаммад, да святится имя Его, разрушил идолов, поэтому я тоже должен оставаться без памятников. Хорошо, говорю я им. Тогда я прикажу расписать стены дворца моими портретами. Правители Согда позволяли себе, так изобразите и меня в бою, разящим врагов. Нарисуйте на охоте, вступающим в поединок со злобным вепрем или яростным тигром. На пирах, когда я сижу в кругу друзей, в объятиях земных гурий, с чашей в руке. Разве мы собираемся поклоняться портрету? приносить жертвы?! мазать кровью?! – Он замолк, горестно качая головой. – Но и этого нельзя. Ничего нельзя.

– Да, – осторожно кивнул Рудаки. – Как это ни печально, но по заветам Пророка всякое изображение – идол. Кроме того, в день Страшного суда живые существа сойдут с картин, чтобы потребовать свои души у тех, кто их изобразил, и если художник не сможет выполнить этого требования, он обречен гореть в адском пламени.

– Знаю! – отмахнулся Назр. – Все так. И двоюродный брат Пророка, Абдаллах ибн Аббас, да сохранит Аллах его имя в вечной чистоте, наказывал рисовать живых либо лишенными головы, дабы они не походили на живых, либо так, чтобы они напоминали цветы. Но я не хочу видеть себя ни безголовым, ни в виде ромашки или даже розы.

Рудаки рассмеялся.

– Поэтому вся моя надежда – на тебя, дорогой Джафар, – сказал эмир, неожиданно легко вскакивая, чтобы сделать к нему шаг и обнять за плечи. – Если нельзя употреблять глину и краски, будем пользоваться словами. Ты – волшебник. Ты превращаешь неподатливые камни слов в шелковые нити. Ты можешь вышить ими любую картину. Только ты своим искусством способен продлить мою славу в веках, только ты!.. только от тебя я жду памятника себе! Если он появится, я отвешу столько же золота, сколько пошло бы на отливку моей фигуры в полный рост. Ты понял?

У дверей раздался какой-то шелест, и Балами, быстро прошагав туда, перебросился несколькими тихими словами с появившимся сановником.

Рудаки поклонился.

– Вы слишком высокого мнения о достоинствах своего раба, о повелитель… но я… я постараюсь. Это для меня высокая честь… я благодарю вас…

– Смелей, – сказал Назр, садясь и протягивая руки к чаше, уже наполненной кравчим. – Смелей!

– Начальник кавалерии просит аудиенции, – сдержанно сообщил Балами. – Позавчера ему было назначено. По поводу расформирования тюркских полков.

– Э-э-э, не дадут поговорить, честное слово, – вздохнул эмир. Он отпил, поставил чашу и сказал: – Зови.

Занавеси колыхнулись. В зал ступил высокий широкоплечий человек с тяжелым лицом военачальника.

Джафар остолбенел.

Совсем, совсем другой – и все же тот же, что когда-то провожал его подростком… Ехали молча. О чем говорить? – давно уж все говорено-переговорено. К середине дня каменистая тропа выбежала в разложистое ущелье, плавно стекавшее в долину. Остановились. «Ладно, теперь уж сами давайте. Не боитесь?» Муслим весело оскалился: «Ой боимся! Ой как страшно!» – «До свидания, брат! – Джафар на мгновение приник к нему. – Весной увидимся». – «Весной, говоришь? Ладно, брат, прощай!» Казалось, хотел еще что-то сказать напоследок – да только взмахнул камчой, зло повернул шарахнувшегося коня и поскакал обратно…

– Господи! – невольно вырвалось у Джафара. – Шейзар!

Глава шестая

Самарканд. Поступление в медресе. Проделки Муслима

– Если бы ты собирался в Бухару, я бы тебе так сказал: в Бухаре есть медресе Фарджек, славное на весь мир, и учиться в нем – завидная доля для каждого юноши.

Но Бухара далеко. Ты послушался моего совета, решил ехать в Самарканд и правильно сделал. Поэтому я скажу тебе по-другому: как приедешь, прямиком шагай в медресе святого Усамы.

Эх, был бы я помоложе – сам бы поехал тебя проводить. Привел бы за руку – так, мол, и так, друзья, возьмите моего ученика Джафара. Ему всего шестнадцать, но парень знающий, не зря я сколько лет его наставлял: Коран – наизусть, по-арабски – сам кого хочешь научит, воспитан, вежлив, сообразителен. Где еще ему учиться, как не в медресе святого Усамы?

Потому что именно медресе святого Усамы – самое лучшее медресе Самарканда. Все прочие по сравнению с ним – тьфу. Нигде не учат так разбирать Коран и так рассуждать о божественном, как здесь. Да что говорить! Кому, как не мне, это знать, коли я просидел там целых четыре года.

Это у самого базара, любой покажет. Найдешь там муллу Бахани. Мулла Бахани – мой старый друг. Мы с ним, пока учились, из одной миски похлебку черпали, из одной пиалы мусалас отхлебывали, бывало, что и одним чапаном укрывались… Спросишь у него: помните друга юности Абусадыка? «Боже! – скажет он. – Мой друг Абусадык! Да как же не помнить?! Жив ли он?.. Жив? Какое счастье!»

Обрадуется, обнимет, пригласит к себе ночевать. Или даже пожить некоторое время, пока не отыщется подходящая квартира. Мулла Бахани – душевный человек, добрый, он ради своего друга Абусадыка не то что жить у себя оставит – последнюю рубашку отдаст.

Да, друг юности старина Бахани. Тоже небось седой, горбатый. Тоже небось худущий, высохший. Жизнь – она любого к старости обглодает. То ли дело молодость!..

Ах, юность, юность! Какое время! Как зелены были сады Самарканда, как шумен базар, как душисты порывы весеннего ветра!..

В общем, мой друг Бахани все для тебя сделает, только заикнешься обо мне… Но все же не стоит чрезмерно обременять этого услужливого и приветливого человека. Ведь у него, наверное, тоже семья, свои заботы, дела, он не может все бросить и заниматься только тобой. Поделикатней с ним, не нужно садиться на шею. Просто скажешь ему: так, мол, и так, Абусадык шлет привет и обнимает. Старые кости скрипят, конечно, но ничего – держится. Да повежливей: о здоровье расспроси как следует, о делах… ну и подарки передай, не забудь…

…Наставляя его в дорогу, Абусадык повторил все это раз сто. До того крепко вдолбил, что несколько ночей перед отъездом Джафар, ложась и закрывая глаза, чтобы уснуть, тут же явственно видел себя вступающим под своды какого-то величественного здания: несомненно, это было медресе святого Усамы, из дверей которого, радостно смеясь и протягивая руки для объятия, уже спешил ему навстречу мулла Бахани.

* * *

Самарканд оглушил еще на подступах: по всем дорогам скрипели арбы с горами хвороста, погонщики орали на ослов, семенивших под грузом мешков и корзин, пеший люд тащил такие же корзины и мешки – припоздав к самой рани четвергового базара, все спешили нагнать упущенное.

Муслим, вооруженный короткой пикой, ехал первым, прокладывая дорогу. Кулях на нем был пунцовый, чалма белая, чапан ярко-синий, новый, сапоги по случаю отъезда пошили специально – с узкими носами, украшенными медными наголовьями, с медными же бляшками по голенищам; из правого чуть высовывалась костяная рукоять длинного ножа.

Джафар, одетый во все белое, если не считать сапог, отличавшихся от муслимовых только тем, что украшены были серебром, а не медью, подпоясанный серебряным поясом, на котором висел длинный кинжал в крепких, окованных серебром ножнах, солидно следовал за своим слугой.

Муслим не робел.

– Сторонись! – то и дело пошумливал он, пробираясь в толпе, сгустившейся возле Кешских ворот. – Дай проехать, говорю! Куда прешь?! Убери осла, баран!

Надо сказать, что после того как великий Исмаил Самани выкурил из Самарканда мятежного наместника Шарафа ал-Мулька, он приказал разрушить все ворота города, дабы никто не смел впредь запираться от его монаршего гнева и расправы. Обитые узорчатой медью створки, распах которых позволял свободно проезжать четверке коней, сняли и увезли в Бухару, а в здешних стенах остались лишь бесформенные проломы – называвшиеся, впрочем, как и прежде, воротами.

Как на грех, именно у Кешских ворот две арбы сцепились колесами и перегородили дорогу. Владелец одной осыпал вола проклятиями, отчаянно таща его. Вол задирал голову и ревел. Второй охаживал своего плеткой. Подоспели два стражника – эти и вовсе молотили палками по чему ни попадя. В конце концов первая арба дернулась и, отчаянно захрустев подломившимся колесом, завалилась набок, окончательно засыпав проезд вязанками колючего хвороста.

– Во! – сказал Муслим, оборачиваясь к хозяину, когда они наконец выбрались из сумятицы и ора. – Ну просто день Воздаяния!

Джафар то и дело невольно озирался, не успевая схватить взглядом те чудесные явления, что по мере погружения в город все плотнее окружали их, беспрестанно меняясь и перетекая одно в другое. То ли после бессонной ночи в караван-сарае, где они стали добычей несметного полчища тамошних блох, то ли и впрямь то, что появлялось перед глазами, было достойно восхищения, но его одолевал беспричинный восторг: хотелось петь, скакать галопом, сорвать с головы шапку и крутить ее над собой.

Узкие улицы, уставленные бесчисленными домами (среди них попадались причудливые – многоярусные, с галереями и башнями), выводили к площадям, гордо державшим в своих ладонях праздничные зеркала голубых прудов, яркие купола мечетей, звонкие трубы кирпичных минаретов. Так долго мечтаемый, Самарканд восставал из небытия, врастал в настоящее, как врастают в сознание города снов и сказок; он возвышался, неудержимо наплывал, слепя своим блеском, шумно торжествуя, владычествуя и решая судьбу.

– Ну и грязища тут у них! – ворчал Муслим, объезжая кучи мусора и нечистот. – Срут где ни попадя! Крыш им не хватает, что ли!

Долго толклись вокруг базара: никто не мог указать, где находится медресе святого Усамы. Наконец какой-то старик, почесав затылок, направил их по одной из улиц в сторону Бухарских ворот, наказав для начала искать мечеть Четырех праведников.

И точно – высокий глиняный забор медресе почти примыкал к стене квартальной мечети.

– Жди здесь, – сказал Джафар, спешиваясь и протягивая Муслиму поводья.

Невысокий портал – пештак – был выложен зелеными глазурованными кирпичами. Короткая купольная галерея вывела в квадратный двор, образованный тремя приземистыми, кривобокими, но все же двухэтажными зданиями. Центральное было, судя по всему, тутошней мечетью. По бокам к нему примыкали помещения, где, как рассказывал Абусадык, в отдельных крошечных кельях-худжрах жили учащиеся. Там же располагались и комнаты для занятий.

Пока Джафар стоял, оглядываясь и размышляя, где именно следует искать муллу Бахани, из дверей слева высыпала группа молодых людей в зеленых чапанах и светло-голубых чалмах. Негромко переговариваясь, они двинулись к галерее. Проходя мимо Джафара, один из них – совсем еще мальчишка, как ему показалось, – замедлил шаг и спросил, окидывая незнакомца взглядом:

– Новенький, что ли?

– Я? – отчего-то растерявшись, переспросил Джафар. – Нет. То есть да. Но… Скажите, уважаемый, где я могу увидеть глубокоуважаемого муллу Бахани?

– Муллу Бахани? – хмыкнул мальчишка. – Зачем он тебе? Барана давно не покупал?

– Какого барана? – не понял Джафар.

– Скоро узнаешь, – рассмеялся юный исследователь наук. И, уж совсем было пустившись догонять приятелей, махнул рукой и сказал: – Да вон идет – жирный!

Джафар обернулся – и точно, из дверей медресе выходил какой-то толстяк. Шагал он тяжело, крепко опираясь на палку и выставляя далеко вперед тугой живот, на котором не сходились полы обширного одеяния.

Честно сказать, со слов Абусадыка Джафар представлял его совершенно иным, но, как говорится, тот казан или другой – лишь бы целым был. Нервно вздохнул, пересиливая нахлынувшую робость, и пошел навстречу.

– Простите великодушно, – сказал он, с поклоном заступая дорогу. – Разрешите спросить вас, учитель, не вы ли – глубокоуважаемый мулла Бахани?

Толстяк остановился. Взгляд был мутным, заплывшие глаза – блеклыми. Зато щеки – яркие, румяные, а нос покрыт сеткой красных прожилок.

– Ну, я, – сказал он, перемежая слова шумным пыхтением. – Чего тебе?

– Если вы, учитель, и есть глубокоуважаемый мулла Бахани, то я должен передать вам привет от вашего друга Абусадыка, – сообщил Джафар, снова кланяясь и прижимая ладони к груди. – Мулла Абусадык справляется о вашем здоровье и просит сообщить, что сам он пока еще скрипит помаленьку.

– Абусадык? – недовольно переспросил мулла, пожимая плечами. – Что еще за чертов Абусадык? И черта ли ему в моем здоровье?

– Мулла Абусадык – ваш старый друг, – растерянно пояснил Джафар. – Вы с ним учились вместе, глубокоуважаемый Бахани. Похлебку из одной миски… мусалас из одной пиалы… помните?

– Мусалас? – подозрительно спросил мулла, а потом сказал как отрезал: – Не знаю никакого Абусадыка! И знать не хочу. Ты-то кто такой?

– Я его ученик. Я приехал учиться в медресе святого Усамы…

Мулла Бахани издал веселое хрюканье.

– Приехал он! Вас таких приезжает – мешками можно насыпать! На что учиться-то?

– В каком смысле – на что? – окончательно смешался Джафар.

– На какие финики? – мулла со значением потер друг о друга пальцы левой руки. – Что ты выпучился? Деньги, говорю, у тебя есть?

– Как же, учитель, конечно! Я знаю, что…

– Ну а коли есть, так иди на базар, – перебил тот. – Знаешь, где базар?

– Знаю, – снова поспешил Джафар. – То есть… подождите, глубокоуважаемый мулла Бахани! Вы хотите сказать, что я смогу у вас учиться?

– А почему нет, коли деньгами богат? – хмыкнул мулла. – Да ведь учеба – это тебе не хвосты собакам крутить. Учеба – дело серьезное. Поэтому для начала пойди купи мне баранины… лучше всего задок возьми, – одышливо уточнил он. – Да выбирай пожирнее, а не из тощих. Еще белой индийской пшеницы… моркови и лука. Знаешь, где я живу?

– Нет.

– В квартале швейников. Спросишь, любой покажет. Завтра с мутаввали[36]36
  Мутавалли – распорядитель медресе, заведующий финансовыми и кадровыми вопросами.


[Закрыть] поговорим.

– А проверять меня кто будет?

– Проверять? – мулла неожиданно тонко хихикнул. – Что, боишься? Не знаешь ничего?

– Почему же, – смутился Джафар. – Знаю.

– Что знаешь?

– Коран наизусть знаю… арабский знаю.

– Ишь ты! – заговорил мулла по-арабски. – Знает он! Ты хоть понимаешь, что я говорю тебе, самоуверенный мальчишка?

– Конечно, учитель, – ответил Джафар на том же наречии. – Я не очень самоуверен, но вас понимаю очень хорошо.

– Смотри-ка, – хмыкнул мулла и проговорил начало фразы одной из сур Корана: – «Разве Я не говорил вам, что знаю сокровенное…»

– «…на небесах и земле, знаю, что вы делаете явно и что вы утаиваете?»[37]37
  Здесь и далее выдержки из Корана в переводе Османова М.-Н. О.


[Закрыть] – подхватил Джафар.

Мулла Бахани пожевал губами, рассматривая его, и казалось, сейчас настроение его переменится и он скажет нечто такое, что выходит за рамки, очерченные темой базара и бараньего задка. Но в конце концов только недовольно махнул рукой, подводя разговору черту, и, недовольно бормоча что-то себе под нос, понес свое необъятное пузо к выходу.

Поглядев ему вслед и обескураженно почесав в затылке, Джафар тоже вышел и сел на лошадь.

– Где тут какой-нибудь караван-сарай?

– В караван-сарае будем жить? – ужаснулся Муслим.

– Нет. Просто попьем чаю, отдохнем. Потом ты поедешь на базар…

– Зачем?

– Продашь лошадей.

– Продать лошадей?!

Джафар посмотрел на него и поправился:

– Ну хорошо, только свою продашь.

– Продать мою лошадь? Да вы что, хозяин!

– Сам посуди, зачем нам две лошади? Кормить попусту. А когда соберемся домой, подыщем тебе какую-нибудь другую клячу, – рассудил Джафар.

– Вот тебе раз – клячу, – обиделся Муслим. – Большой Хаким мне приличную лошадь дал, а вы теперь говорите – клячу! А спросит он потом – где хорошая лошадь?! Что я скажу?

– Не твоя забота, я сам объясню.

– А как мы на одной ездить будем – кто впереди, кто сзади?! Если я в седло сяду, вы на крупе не удержитесь, а если вы в седло, тогда…

– Заткнись! – крикнул Джафар. – И слушай. Потом купишь хорошей баранины. Задок. И чтоб жирный был. Еще белой индийской пшеницы возьми, моркови и лука.

– Сколько?

– Ну, по полмешка, что ли.

– Ничего себе. Зачем нам все это, хозяин? – опять удивился Муслим. – Если пировать, так я обратно поскачу, у меня в Панджруде хороший бубен остался.

– Отвезешь в квартал швейников, в дом муллы Бахани, – продолжал Джафар, уже не обращая на него внимания.

– Мулла Бахани! – просветлел Муслим. – Так бы сразу и сказали. Жить у него будем?

– Нет, жить будем не у него, – вздохнул Джафар.

– Разве мулла Бахани к себе не звал? – изумился Муслим с такой силой искренности, что если бы в этот момент он свидетельствовал в пользу того, что сам является лошадью, на него и впрямь пришлось бы накинуть узду.

– Забудь об этом. Просто отвезешь – и все.

– Как подарок, что ли?

– Как подарок.

– Ничего себе, хозяин. Если каждому встречному по барану покупать, мы с вами скоро по миру пойдем. Мы и так ему много чего привезли. Вон, хурджины у меня как набиты! Мешок сушеного тутовника, мешок муки, два кувшина топленого сала…

– Вот и это все заодно оставишь.

– Да если бы Абусадык…

– Заткнись, Муслим, – хмуро попросил Джафар. – Не знает мулла Бахани никакого Абусадыка. Не помнит он его.

Муслим от неожиданности натянул поводья и остановился.

– Как же вы учиться будете, хозяин?

– За барана с морковью, – хмыкнул Джафар, заворачивая лошадь в широко распахнутые ворота караван-сарая. – За индийскую пшеницу. Что непонятного?

* * *

Приглянувшаяся Джафару половина дома имела отдельный вход, состояла из двух комнат, а до медресе было минут пятнадцать неспешного ходу.

Хозяин оказался истым самаркандцем – приветливый, радушный, готовый на любую услугу. Однако помещение сдавал как есть – с голыми глиняными полами и стенами, что вынуждало постояльцев самим обзаводиться всем необходимым – подстилками, одеялами, какой-никакой посудишкой, казаном… Должно быть, знал, скопидом, что люди делятся на улиток и тараканов: первые весь свой скарб упрямо таскают с собой, вторые, как приходит время, несутся куда-то, побросав все лишнее. На том, что после очередных жильцов можно будет чем-нибудь добавочно поживиться, и строился расчет, так и выпиравший из бугристого лба умильного арендодателя.