Текст книги "Атаман. Черная месса"

Глава двенадцатая

Со стариком Кириллов познакомился чисто случайно, когда вышел из машины купить в киоске пачку сигарет. Он почти отказался от курения и теперь покупал сигареты только для того, чтобы нюхать. Сидя за компьютером, он разминал сигарету в пальцах и этим ограничивался. Аромат табака долго не держался во вскрытой пачке – раз в неделю приходилось покупать новую.

Старик тоже покупал сигареты и возмущался себе под нос по поводу рекламного щита. Там человек в доспехах древнего воина занес саблю, намереваясь разрубить подброшенный в воздух платок из тончайшей ткани.

– Что они вообще рекламируют, саблю или платок? – ворчал старик. – Разрубит он его или нет, зависит только от качества стали и ее заточки. А с доспехами вообще опозорились: сабля семнадцатого века, а доспехи начала шестнадцатого.

Взяв дешевых сигарет без фильтра, старик направился к автобусной остановке. Кириллов не любил недовольно брюзжащих пенсионеров. Но к этому почувствовал расположение, предложил подвезти.

– С какой такой стати?

– Меня тоже многое в этой жизни злит. Скорей всего нам по пути.

Поколебавшись, старик сел в машину. Олег завел разговор об оружии, и пассажир быстро оттаял.

– Взять стрелковое оружие: книги, выставки, специализированные журналы на отличной бумаге. А холодное почему-то на положении пасынка, только на безграмотной рекламе и увидишь.

– Огнестрельное гораздо актуальнее.

– Согласен. Все в нашей жизни определяет полезность, на чистую красоту людям плевать.

Судя по всему, старик давно искал случая отвести душу. Подъехав к дому, он пригласил Кириллова войти.

– Вообще-то я давно уже никого не подпускаю на пушечный выстрел. Но с вами мы как-то сразу нашли общий язык, даже не знаю почему. Родство душ? Необъяснимая штука, однако вполне реальная.

Еще возле киоска Олег догадался: есть у старика в собственности нечто с отполированной пальцами рукоятью и острой как бритва режущей кромкой. Действительность превзошла все его ожидания.

Настенный восточный ковер украшало полтора десятка сабель, шашек и кинжалов. Ни одного новенького и блестящего клинка из числа сувениров для туристов. Все благородно-тусклые, с зазубринами и царапинами, с разводами на стали, заставляющими вспомнить о плохо стертой и засохшей крови. Крови врагов…

– Сюда уже больше десяти лет не ступала нога постороннего, – заметил старик без особого пафоса. – Последней посторонней была моя жена.

– Понимаю. В наше время за такую коллекцию запросто могут и прикончить.

– Даже не в этом дело. Я смерти не боюсь – на черта жить, когда еле волочишь ноги? Сейчас не осталось настоящих ценителей. Ворам плевать на оружие, как и на все другое, их волнуют только шансы загнать вещи подороже. Они неплохо бы заработали, если бы продали коллекцию целиком. Но кто ее купит, у кого сейчас деньги? У проходимцев, аферистов, у людей понятия не имеющих о чести и достоинстве. Разве такие люди могут искренне интересоваться холодным оружием? Развесят как красивые побрякушки, чтобы похвастаться перед гостями.

Три часа пролетели незаметно. За эти три часа Кириллов не произнес и десятка слов. Звучал только дребезжащий голос хозяина, многие годы не имевшего возможности выговориться. Старик поведал историю большинства предметов из коллекции, рассказал про обстоятельства приобретения.

Черкесский кинжал с насечкой – военный трофей середины девятнадцатого века, когда князь Барятинский подавил последние очаги сопротивления горцев. Кинжал из Марокко с коранической цитатой, выгравированной на лезвии прихотливой вязью. Тяжелый палаш кирасира с длинным прямым клинком. Сабля бойца Буденновской Первой Конной крест-накрест с казачьей шашкой участника «Ледяного похода» генерала Корнилова.

Олег не мог понять, почему старик оказал такое доверие именно ему, совершенно незнакомому человеку. Сработала та же интуиция, что сработала у самого Кириллова, пригласившего пенсионера в «девятку»?

Этот человек многих перевидал на своем веку. Неужели он по праву выделил его, Олега, почувствовал в нем особенный склад души? Или померещилось в старческом маразме? Нет, маразмом здесь не пахнет – старик вспоминает фамилии, даты, обстоятельства, уплаченные деньги.

– Устал, надо прилечь. Уходите, мне не нужна сиделка у изголовья кровати.

– Если я чем-то могу помочь… Купить продукты, лекарства. Подвезти куда-нибудь.

– Сказано, уходите. Будет настроение просто пообщаться – милости прошу. Я почти всегда дома.

В следующий раз Кириллов принес пакет с апельсинами. Но старик заставил забрать их назад, угрожая не пустить его больше на порог. Он по-прежнему искал в Олеге только понимающего слушателя. В этот раз он уже снимал сабли со стены – одну, другую, третью. Вставлял в ножны, снова извлекал, предлагая гостю насладиться звуком. Но дотронуться не позволял.

Пожимая руку на прощанье, прищурился:

– Только не тешьте себя надеждой получить все это по завещанию после моей смерти. Правда, у меня нет наследников. Но у меня на свое оружие свои виды. Я не собираюсь выставлять коллекцию на продажу, не намерен завещать ее государству, чтобы она торчала в подсобном фонде музея.

Кириллов не обиделся.

– Губу я не раскатывал, не волнуйтесь.

– Мы еще поговорим на эту тему. Вопрос немаловажный.

Старик в самом деле выглядел плохо, за несколько месяцев их знакомства он сильно сдал, с большим трудом выбирался из дому. Пришлось ему примириться с тем, что Кириллов обеспечивал его продуктами и даже пару раз привез врача.

В машине врач известил Олега, что старик может в любую минуту отдать концы, сердце его никуда не годится. Класть в больницу на терапию не имеет смысла. Помочь смогло бы только оперативное вмешательство, но в преклонном возрасте он наркоза не перенесет.

Из общения с новым своим знакомым Кириллов постепенно понял, что старик прожил довольно серую и бедную событиями жизнь. К началу Отечественной ему было семнадцать, но на фронт он так и не попал – комиссовали по состоянию здоровья. Всю жизнь он проработал служащим: сперва в конторе, потом в главке, потом дослужился до министерства. Единственным важным делом жизни стала для него коллекция, начало которой было положено еще в годы войны.

Вешая на стенку очередной клинок, старик получал новую пищу для фантазий. Представлял себя в конной сече, среди облаков пыли, ржания и конских крупов, покрытых пеной. Воображал в строю, в парадной форме, под стягом с бахромой. Или ночью в горах, добирающимся с кинжалом в руках до обидчика-«кровника».

В общении с Кирилловым он никогда не смешивал реальность и фантазии. Досконально помнил и описывал обстоятельства покупки. Иногда оружие приобреталось из третьих-четвертых рук, от людей равнодушных к его предыстории. В таких случаях оставалось лишь строить догадки на основе особенностей стали, формы рукоятки и ее отделки.

– Хочу сказать насчет моей смерти. Мне почему-то сразу показалось, что я могу рассчитывать на вашу честность.

Кириллов молчал, ожидая продолжения. Глупо было бы уверять старика, что он доживет до ста лет.

– Деньги на похороны отложены. Совсем немного, но мне не нужно ничего особенного: ни оркестра, ни поминок, ни венков. Позаботьтесь только об одном – гроб должен быть простой, но достаточно вместительный. Два клинка на выбор можете взять себе. Остальное оружие надо положить в гроб на самый низ. Так положить, чтобы никто не заметил: ни могильщики, ни другое какое отребье. Заметят – обязательно разроют могилу и все подчистую выкрадут.

Кириллов кивнул. Старик выразил свое последнее желание достаточно ясно и недвусмысленно, никаких уточнений не требовалось.

– Я не беру с вас ни клятвы, ни честного слова. Бесполезное занятие.

– Я проложу между ними войлок, чтобы не звякнули, когда гроб будут выносить.

– Имейте в виду, могильщики наверняка будут пьяными. Эти сволочи не опустят гроб аккуратно. Он может покачнуться на веревках, стукнуться о стенки ямы или упасть на дно. Предусмотрите, чтоб и в этом случае ничего не звякнуло.

– Обязательно.

В тот день старик отдал Кириллову дубликат ключа от своей квартиры и попросил звонить раз в три дня.

– Телефон будет стоять здесь, на тумбочке. Если отправлюсь на кухню или в ванную, возьму его с собой – шнур достаточно длинный.

– Понятно. Если долго не берете трубку, я больше не перезваниваю. Срочно еду.

Срочный выезд понадобился через две недели. В натопленной квартире слабо, но отчетливо различался трупный запах. Открыв форточку, Кириллов первым делом снял со стены все оружие, отпорол от ковра петли, в которые оно было продето. Ликвидировав все следы, вызвал «скорую».

Он выполнил все требования старика. Гроб опустили в могилу четко и аккуратно. Но даже если бы его уронили на дно, внутри бы ничего не звякнуло. Каждую шашку, каждый кинжал Олег завернул по отдельности и обвязал для надежности шнуром.

Себе взял две сабли, как велел старик. Ему даже не пришло в голову урвать побольше. И не только по причине особой щепетильности. Он просто не был коллекционером.

Глава тринадцатая

Кириллов превратился в фаната собирателя и продолжал поиск материалов о Крайневе. Вырезки и ксерокопии о генерале уже не помещались в двух папках. Но программист не стал заводить третью. Провел генеральную ревизию и выбросил половину бумаг в мусорное ведро.

Вначале он хотел сжечь ненужное, потом решил не устраивать мелодраматический обряд. Ведь это обычная бумага, а вовсе не пожелтевшие подлинники каких-то приказов и донесений.

Той ночью Кириллову впервые приснился генерал. Вначале он увидел самого себя спускающимся по лестнице с двумя обнаженными саблями в руках. Никто не попался навстречу, даже улица оказалась безлюдной, несмотря на дневное время.

Дул ветерок, шевелил волосы на макушке, теребил рубашку свободного покроя. Непривычный это был ветер, непохожий на московский. Он был настоян на тишине и запахе трав.

Завернув за угол, Кириллов вдруг увидел на мостовой оседланную лошадь с болтающимися стременами. Захотелось вскочить в седло, и он с сожалением вспомнил, что не умеет ездить верхом, никогда даже не пробовал.

Вдруг получится? Но лошадь ускакала, отчетливо цокая копытами. Он не надеялся ее догнать и все-таки последовал в ту же сторону. Наткнулся на плетень, перегородивший улицу, и два раскидистых дерева сразу за плетнем, на проезжей части. Приняв это как должное, легко перепрыгнул через плетень. Прошел через арку во двор, посредине которого стояли в сцепке два товарных вагона, снятые с колес. Дымилась неглубокая ямка – почему-то он сразу опознал в ней воронку от снаряда.

Пройдя двор насквозь, он очутился на зеленом пригорке. И наконец увидел первого человека в фуражке и форме темно-синего цвета с широкими лампасами, с нагайкой в опущенной руке. Чуть покрасневшее на ветру лицо, взгляд тяжелый, мрачный…

Проснувшись, Кириллов поднялся на стул и достал с антресолей обе сабли. Он с самого начала не хотел их вешать на стену, хотя знал, что это обычай вполне достойный, освященный веками. И все-таки здесь, в комнате с компьютером и вращающимся офисным креслом, сабли выглядели бы старинной безделушкой из антикварного магазина. А безделушек Кириллов не любил.

Не зажигая света, он вынул первую саблю из ножен кубачинского серебра. Подержал в вытянутой руке, наблюдая, как скользит по лезвию туда-сюда мутноватый лунный отсвет. Другая сабля досталась покойному коллекционеру вообще без ножен. Зато на рукояти, инкрустированной перламутром, были выгравированы несколько латинских букв – возможно, чьи-то инициалы.

Про обе сабли Кириллову было известно ровно столько, сколько прежнему хозяину. То есть почти ничего. Именно по этому принципу Олег их и выбрал. Другое оружие, с «родословной», было гораздо дороже сердцу старика. Пусть заберет с собой в могилу. Может быть, в иной жизни, в потустороннем мире, он возродится могучим и сильным воином и в полной мере воспользуется этим арсеналом.

Одна сабля была куплена стариком – тогда еще молодым человеком – по дешевке у спившегося после войны капитана, который срочно распродавал трофеи из Германии: статуэтки, тарелки из сервиза, несколько мифологических картин. Капитан не желал ничего рассказывать, не захотел даже назвать город, где разжился неординарным оружием. Забрав деньги, он просто прогнал взашей начинающего коллекционера.

Вторую саблю старик заполучил в свое собрание гораздо позже, в начале восьмидесятых. Ее конфисковали у иностранца при досмотре в Шереметьевском аэропорту. Но не оформили в таможне, как положено, а пустили «налево». В те времена в Москве еще не было баснословно богатых людей – при строжайшей экономии обычный коллекционер вполне мог позволить себе приобрести раритет. Главное, старик успел зарекомендовать себя перед таможней человеком заслуживающим доверия.

Эту, вторую саблю Кириллов взял в левую руку – именно так он держал ее во сне. Конечно, он не собирался выходить в таком виде на лестницу, спускаться во двор. Просто стоял в напряженной позе.

Медленно скрестил обе сабли, наложив плашмя одно лезвие на другое. Провел верхним лезвием по нижнему и вслушался в звук – холодный, безжалостный и прекрасный. Поймал свое отражение в зеркале, поморщился и убрал обе сабли обратно на антресоли.

* * *

Этого человека Олег искал целенаправленно и наконец нашел. По возрасту он был почти ровесником покойного коллекционера, но выглядел бодрым и подтянутым. Ясный взгляд, лицо почти без морщин. Кожа на щеках и на лбу неестественно натянута, как бывает у женщин после пластической операции. Возраст выдавали только дряблые веки, вздутые вены и пигментация на внешней стороне ладоней.

– Я упустил момент. Когда только-только сняли цензуру, мои воспоминания прошли бы на «ура». Но я не хотел навязываться, ждал, пока сами попросят. А теперь уже все, поезд ушел… Теперь в прессе одни извращенцы и светская хроника. Да еще рекорды: кто больше всех пива выпил за один присест.

Он достал коробку от шоколадных конфет со старыми фотографиями. Нашел самую любимую – на снегу в шинели, на фоне глухой кирпичной стены. Глянул на обороте, чтобы не соврать:

– Все точно: сорок восьмой.

Собеседник Кириллова всю жизнь прослужил в охране и караулах. Конвоировал зэков на пересыльных этапах, дежурил на вышке в тридцатиградусный мороз, выводил на расстрел и расстреливал по команде «огонь» вместе с другими сослуживцами.

Кириллову хотелось спросить – почему же он, такой преданный Советской власти, не удостоился повышения по службе, до последнего дня службы остался на самом низу. Но Олег пришел не затем, чтобы говорить неприятные вещи. Наоборот, он хотел быть любезным от начала до конца.

Охранник гордился своей биографией. Как-никак вручали грамоты, премировали отпуском и часами. Обидно, что теперь его заслуги всем до лампочки… Нет, он не претендует на персональную пенсию. Написал бы о нем кто-нибудь. Пишут о пенке на дерьме, никто не удосужится найти и расспросить интересного человека.

– Один раз реального беглеца застрелил. Первой же пулей.

– Что значит реального?

– Другие сами подстраивали, чтобы отпуск на неделю получить в виде поощрения. Договаривались с кем-нибудь из девчонок-вольняшек, которые на зоне работали. Зэки на любую мымру смотрели как на кинозвезду, любое желание готовы были выполнить. Вот караульный и попросит такую: организуй, мол, беглеца. Та кинет платочек носовой на шаг в запретку. И просит зэка: уронила, мол, – подними и принеси. Зэку, конечно, страшновато ступать в запретную полосу, а она успокаивает: не трусь, я уже махнула рукой караульному, не тронет он тебя. Платочек маячит беленький, чистенький, духами «Красная Москва» пахнет. Зэку потом на месяц воспоминаний хватит. Шагнул, протянул руку, а с вышки его шпок и готово. Все по закону: ступил на запретку, значит, пытался бежать. Никто не будет разбираться: окликнул его караульный, как положено, или нет… Я такими вещами не занимался, я честно служил, по совести. Своего беглеца застрелил, когда он уже за колючку уцепился.

Кириллов не задавал наводящих вопросов. Он знал, что рано или поздно собеседник сам доберется до морозного утра января сорок седьмого года.

– На расстреле все по-разному себя ведут. Одни не хотят ровно стоять, на землю падают, скукоживаются. Надеются, что в них не попадут, – надо же быть такими дурными. Другие визжат как свиньи. До сих пор не могу понять: свинья – бессмысленная животина, а чувствует перед смертью, с чем пожаловали. Ни ножа, ни запаха нехорошего, а она уже в панике…

– Кто-то ж наверняка держался достойно?

– Конечно. Никаких хлопот с такими. Стоит ровно, не дергается. И мы себя нормально чувствуем: все прошло красиво, как положено. По-человечески, а не по-свински… Расстреливали частенько. Вот вешать – совсем другое дело. Я один только раз участвовал. Ничего не делал, в карауле стоял, но впечатлений хватило.

– А кто вешал?

– Гражданский человек. Был такой в Бутырке, был свой в Лефортово. На каждую тюрягу один. Вешали тоже не кого попало, самых закоренелых. При мне фашистских генералов вешали. Не немцев, а наших. Предателей высокого полета. Сколько их было? Три, четыре… Шестеро. Только один фриц случайно затесался – как сейчас помню, фон Паннвиц. В Лефортово несколько двориков. Приговоры приводили в исполнение в самом маленьком, квадратном. Вообще-то он был не такой уж маленький; кроме нас и осужденных, там еще помещался грузовик. Светил фарами – другого освещения не было. Я не встречал другой машины, чтоб так тарахтел двигатель.

– Заглушать выстрелы?

– Выстрелы не заглушишь, тем более в каменном колодце. Да еще когда стреляют одновременно из нескольких стволов. Движок должен был крики заглушать. Встречаются любители лозунги выкрикивать перед смертью. Проклинать кого-нибудь или, наоборот, прославлять. А это расценивалось как враждебная агитация, остальным зэкам слышать не полагалось.

– Значит, грузовик пригнали и в тот раз, на повешение?

– Конечно. Никто из этих субчиков ничего напоследок не закричал. Может, не надеялись перекричать шум – они ведь все были в возрасте, кроме одного. Может, энтузиазм рассосался, пока выводили из камер.

– Как вообще все происходило?

– Я многое повидал. Помню, после первого расстрела стопку налили каждому. Так я поперхнулся, водка полезла наверх, в носоглотку. Слезы из глаз брызнули, никак отдышаться не мог. Вдобавок испугался: вдруг заподозрят в сочувствии врагам народа? Не заподозрили, но второй не налили. Потом отвечай за перерасход. Тогда еще не было норм на сушку, утруску и испарение. Учет и контроль, не то что теперь, когда целые отрасли неизвестно кому распродали… Короче, первые несколько раз было тяжко, поташнивало. Потом привык и пошло-поехало. Но с генералами случай запомнился. Первый и последний раз видел виселицу, видел, как пустая петля качается туда-сюда. Пустая петля – самое жуткое. Кажется, для тебя предназначена. Когда осужденный в ней болтается, уже полегче.

Кириллов не ожидал от бывшего охранника таких тонких ощущений. Он боролся с искушением впиться взглядом в этого человека, который видел Крайнева живым, видел одну из самых главных минут жизни генерала – казнь через повешение.

Сходства бывший охранник не заметил, и ничего удивительного в этом не было. Скорей всего тогда в тюремном дворе он видел Крайнева в первый и последний раз и не запомнил черт лица. Может, в последние минуты смерть уже отбрасывает на человека тень, приговоренные утрачивают индивидуальные черты и становятся похожими друг на друга?

– Если не трудно… Как выглядела виселица?

– Буквой «П» – столбы с перекладиной. Дворик был вымощен камнями, но для прогулок его не использовали. Некоторые камни вынимались, чтобы можно было легко поставить столбы и легко снять.

– Их по очереди вешали?

– Не говорите глупостей. Некоторые долго хрипят и ногами сучат. Никак врач не может засвидетельствовать смерть. Конечно, виселиц наставили в нужном количестве, много места они не занимают.

– Вы, значит, просто стояли в карауле?

– Совсем не просто – начеку. Каждый из нас винтовку у ноги держал, как было велено. Но готов был в любую секунду передернуть затвор или штыком воспользоваться. Перед смертью человек может все что угодно выкинуть, даже со связанными руками. Терять-то ему нечего.

– Но никто ведь не кидался с голыми руками на конвой?

– Нет, ни разу. И эти тоже. Зачитали приговор – был у нас капитан с хорошим голосом, как у диктора на радио. Накинули петли и… каюк.

– А что потом с трупами сделали?

– Таких обычно сжигали в Донском крематории, а пепел ссыпали в одно и то же место. Могила номер 3, иначе «братская могила невостребованных прахов».