Текст книги "Жди меня"

Глава 6

Господский дом располагался на вершине невысокого лысого холма, в самом конце длинной, тянувшейся вдоль единственной улицы, деревни. Деревня эта, как и другие имения князей Вязмитиновых, была довольно зажиточной и крепкой. Старый князь никогда не числился в либералах, но совершенно справедливо полагал, что от сытого и здорового мужика разумный хозяин получит гораздо больше прибыли, нежели от забитого, замордованного до потери человеческого облика существа. К тому же личные потребности старого князя были невелики: он не кутил, не играл в карты и не тратился на модные в то время крепостные театры, не говоря уже о лошадях и молодых любовницах, так что никакой нужды раздевать собственных крестьян до нитки у него не было. Да и прокутить исчислявшееся миллионами рублей и десятками тысяч душ состояние Вязмитиновых было бы нелегко, даже при самом разгульном образе жизни: родовитые и воинственные предки весьма неплохо обеспечили своих потомков на много лет вперед.

Тем не менее, впервые после долгого отсутствия проезжая по деревенской улице, княжна была неприятно поражена признаками запустения и упадка – пока еще не слишком бьющими в глаза, но уже достаточно явными, – глядевшими на нее со всех сторон.

Дом, по крайней мере, был в порядке. Увидев выбежавших навстречу дворовых, княжна внезапно почувствовала себя смертельно усталой, как путник, вернувшийся из дальнего странствия и добравшийся, наконец, до родного порога. Она была счастлива, хотя никогда особенно не любила это место: после Вязмитинова здесь ей казалось слишком голо и неуютно.

Под причитания и радостные возгласы кухарок и горничных она выбралась из кареты и двинулась к дому, но на полпути остановилась и обернулась. Учитель танцев Эжен Мерсье все еще сидел на козлах кареты, глядя ей вслед взглядом, в котором княжне почудилась растерянность.

На последнем перед домом перегоне француз сам правил лошадьми. Степана и Прохора княжна отправила к их хозяину при первой же возможности: имение Зеленских было по дороге, и Мария Андреевна, не заезжая туда, сделала короткую остановку и отпустила ненадежных лакеев с миром. У нее до сих пор оставалось сильнейшее подозрение, что во время их остановки у реки между лакеями и французом что-то произошло. Допрашивать мужиков было бесполезно.

Мерсье же в ответ на все расспросы только смеялся и отделывался шутками. Это делало честь его скромности, и княжна поневоле прониклась к французу симпатией.

– Господин Мерсье, – позвала она по-французски, – сударь, что же вы там сидите?

– Прошу прощения, принцесса, – откликнулся француз, ловко спрыгивая с козел и разминая затекшие ноги. – Думаю, мне лучше уйти. Ваша доброта оказалась превыше всяческих ожиданий. Позвольте мне еще раз от всей души выразить вам мою искреннюю признательность. Я ваш рыцарь до конца моих дней. Однако теперь мне будет лучше откланяться, дабы не стеснять вас и не возбуждать излишних кривотолков своим присутствием в вашем доме.

– Полно, сударь, – решительно сказала княжна. – Все глупости; я вам не позволяю. Вы мой гость до тех пор, пока не подыщете себе иного пристанища, где ваши таланты нашли бы применение. Я не обещаю брать у вас уроки танцев, но обещаю найти того, кому понадобятся ваши услуги. Да вот хотя бы князья Зеленские! У них три дочери на выданье, и ни одна из трех не блещет чересчур изящными манерами.

Она повернулась к прислуге и распорядилась приготовить комнату для гостя. Дворовые казались несколько ошарашенными тем, что человек на козлах господской кареты, принятый ими за кучера, вдруг заговорил с молодой хозяйкой по-французски и оказался на поверку вовсе не кучером, а гостем; впрочем, все они дорожили своими теплыми местечками в господском доме и потому оставили свое удивление при себе.

Приняв горячую ванну и впервые за много дней плотно пообедав за настоящим столом с приборами из фамильного серебра и фарфора, княжна почувствовала себя отдохнувшей и полной сил. Теперь, когда ее военные приключения, казалось, остались в прошлом, ей нужно было входить в роль хозяйки огромного состояния. Нет времени лучше настоящего, сказала себе княжна и велела позвать управляющего.

До его прибытия Мария Андреевна развлекала себя разговором с Мерсье. Видимо, вид широко простиравшихся за окнами столовой княжеского дома убранных полей поневоле склонил француза к сельскохозяйственной теме. Он по собственному почину заговорил о неисчислимых бедствиях, кои приносит война мирным пахарям и помещикам, которые кормятся доходами с земли. По вполне понятным причинам княжна не стала напоминать своему гостю, кто был причиной упомянутых им несчастий; впрочем, он сказал об этом сам, заявив, что имя Бонапарта будет навеки прославлено наряду с самыми кровавыми злодеями, каких знала история всех времен и народов. Затем Мерсье вдруг вознамерился спеть и с этой целью сел было за клавикорды, но тут дворецкий доложил, что явился староста, заменявший в отсутствие хозяев управляющего.

Староста оказался дородным и благообразным мужиком лет пятидесяти, с окладистой, без единого седого волоска, бородой, но с огромной блестящей плешью надо лбом. Лицо у него было широкое, гладкое и сияло, как масленый блин – надо полагать, от радости встречи с молодой хозяйкой. Армяк на нем был новенький, крепкие сапоги сверкали, распространяя по комнате тяжелый запах дегтя, и вообще он производил впечатление благополучия и добротности, чего, увы, нельзя было сказать о вверенной его попечению деревне. Звали старосту Акимом Кондратьевичем.

Комкая в руках шапку и с любопытством косясь на сидевшего за клавикордами Мерсье, староста низко поклонился княжне и осведомился о здоровье старого князя. Узнав, что Александр Николаевич скончался, он обронил слезу, то есть громко зашмыгал носом и с силой провел шапкой по глазам, так что они сразу же покраснели.

– Беда-то какая, – нараспев произнес он, качая головой. – Ох, беда, беда...

Княжне, впрочем, показалось, что глаза его при этом как-то уж чересчур живо забегали по сторонам. Мерсье тоже повел себя довольно странно: иронически кашлянув в кулак, он развернулся на вращающемся табурете боком к клавикордам, облокотился на крышку и, подперев кулаком щеку, стал в упор разглядывать старосту с каким-то непонятным интересом в глазах. Напоровшись на этот изучающий взгляд, староста торопливо отвел глаза и преданно уставился на княжну.

– Расскажи, Аким Кондратьевич, как вы живете, – попросила княжна. – Мне надобно знать, в каком состоянии находятся дела.

– Дела-то? – Староста издал горестный вздох, от которого левая бровь Мерсье неудержимо поползла кверху. – Дела, ваше сиятельство, как сажа бела. Мало было войны, так тут еще и недород. А уж что войска-то хлеба потравили – ну, чисто басурманы! Осмелюсь доложить, ваше сиятельство, дела наши нынче – сплошное разорение. Господский-то хлеб, правда, весь до зернышка в амбарах, однако ж денег ни копейки, хотите казните, хотите милуйте...

Мерсье вдруг снова кашлянул в кулак, привлекая к себе внимание княжны.

– Это вор, – сказал он по-французски.

В голосе его не было ни тени сомнения; он говорил с такой уверенностью, будто слово “вор” было выжжено у Акима Кондратьевича на лбу.

– Когда мы проезжали по деревне, – продолжал он, отвечая на удивленный взгляд княжны, – я обратил внимание на совершенно новый дом, размерами мало уступающий тому, в котором мы находимся сейчас. Еще два таких же, разве что более скромных по размерам, дома я заметил в глубине двора. Уверен, что все три принадлежат этому негодяю и его сыновьям. Все это время он обкрадывал вас, принцесса, пользуясь вашим отсутствием.

– Это похоже на правду, – вынуждена была признать Мария Андреевна, – но как я это докажу? Вы же слышали: война, недород, потравы... Теперь этого уже не проверишь, а я не могу обвинять пожилого уважаемого человека на основании ничем не подкрепленных подозрений...

– Три новеньких, с иголочки, дома, – напомнил Мерсье. – Да вы только взгляните на его физиономию! Ведь невооруженным глазом видно, что перед вами проворовавшийся плут, который до смерти рад, что его хозяин умер, и некому потребовать у него отчета. Вас он всерьез не воспринимает, и, не в обиду вам будь сказано, пока что вы делаете все, чтобы оправдать и подтвердить это его мнение.

– Так как же мне быть? – окончательно потерявшись, спросила княжна.

Она чувствовала, что француз прав, и вид старосты, вертевшего головой из стороны в сторону, очевидно пытаясь хоть что-нибудь уловить из разговора, который велся на непонятном для него языке, только укрепил ее в этом мнении. Физиономия у старосты была преподлейшая, а натертые шапкой до красноты глаза оказались совершенно сухими – слишком сухими для человека, который только что горько оплакивал кончину горячо любимого хозяина. Заметив, что на него смотрят, староста поспешно придал своему лицу прежнее выражение глубокой скорби пополам с собачьей преданностью. Это волшебное преображение решило дело, и когда Мерсье, легко поднявшись с табурета, пробормотал: “Позвольте мне, принцесса”, – Мария Андреевна молча кивнула и отвернулась к окну.

Француз длинными скользящими шагами приблизился к старосте и без предисловий крепко ухватил его за бороду. “Э?” – удивленно сказал Аким Кондратьевич, все еще пребывавший в блаженной уверенности, что очень своевременная кончина старого князя позволит ему выйти сухим из воды. Этот возглас тут же перешел в сдавленное мычание. Оглянувшись через плечо, княжна увидела Мерсье, который волок грузного старосту в соседнюю комнату, по-прежнему держа его за бороду.

Тяжелая двустворчатая дверь закрылась за ними, и тут же из-за нее донесся короткий сухой треск. Мычание старосты оборвалось, словно обрезанное ножом. “Ой!” – явственно произнес Аким Кондратьевич неожиданным басом. “Ой!” – повторил он, и вслед за этим послышался дробный рассыпчатый грохот, словно кто-то со всего маху швырнул на паркет охапку дров.

Княжна, изо всех сил стиснув зубы, заткнула пальцами уши и отвернулась к окну, чтобы не видеть и не слышать того, что творилось в соседней комнате. Там, за закрытой дверью, учитель танцев Эжен Мерсье занимался тем, что ее дед, князь Александр Николаевич Вязмитинов, полагал делом бесполезным и даже вредным, поскольку считал, что телесные наказания воспитывают в человеке не честь и уважение, а страх, ненависть и подлость. Впрочем, приходилось признать, что воспитывать упомянутые качества в Акиме Кондратьевиче не было никакой нужды: он обладал ими в полной мере.

Это было еще одно открытие, сделанное княжной Марией в тот страшный год: она узнала, что в отношениях между людьми не существует непреложных истин и никогда не бывает полной ясности. Жизнь не стоит на месте, ее законы все время меняются, и правила, которые были верны когда-то, со временем переходят в разряд исключений, а потом и вовсе исчезают без следа. Она горячо любила и глубоко уважала своего деда, но сегодняшний случай убедил ее в том, что возводить каждое сказанное им слово в ранг непреложной истины было бы непростительной ошибкой.

Внезапно обе створки высокой двери с треском распахнулись, и в комнату на четвереньках вбежал Аким Кондратьевич. Борода его торчала клочьями во все стороны, из разбитого носа обильно капало на паркет, под левым глазом наливался всеми цветами радуги обширный синяк, а на лысине багровела свежая ссадина.

– Матушка, – дико тараща глаза, проревел он медвежьим голосом, – заступница, не дай пропасть! Что ж он, басурман, де...

Договорить ему не дали. В дверь просунулось разгоряченное лицо Мерсье и верхняя половина его туловища.

– Пардон, мадемуазель, – запыхавшимся голосом сказал француз, ловко поймал старосту за штаны и одним резким движением втащил его обратно. Дверь захлопнулась.

– О, господи, – сказала княжна и решительно встала. Прав был Мерсье или нет, но она собиралась немедленно прекратить это варварское избиение. Пусть лучше меня обворовывают, решила она, чем терпеть этот кошмар в своем доме. И не только терпеть, но и потворствовать ему...

Она не успела еще дойти до двери, когда та сама собой распахнулась ей навстречу. В комнату вошел Мерсье, на ходу старательно вытирая руки носовым платком. Он аккуратно притворил за собой дверь и поклонился княжне.

– Прошу меня простить, – сказал он, – за эту безобразную сцену. Я просто не ожидал, что он вырвется.

– Благодарю вас, сударь, – стараясь, чтобы голос звучал спокойно, сказала княжна, – но впредь попрошу воздерживаться от подобных действий в отношении моих людей. Это... Простите мне мою резкость, но это омерзительно.

– Еще раз приношу свои извинения, – с поклоном сказал Мерсье. – Это и вправду омерзительно, но, увы, очень действенно. Надеюсь, впредь подобные крутые меры вам просто не понадобятся. Во всяком случае, не с этим человеком...

Княжна вдруг испугалась. Ей представилось безжизненно распростертое на полу в соседней комнате окровавленное тело, избитое и измочаленное до такой степени, что его невозможно было узнать.

– А... где?.. – осторожно спросила она, боясь услышать ответ.

– Кто, ваш староста? – Мерсье изящно обмахнулся носовым платком, и княжне стоило больших усилий не отвести взгляд при виде покрывавших этот платок бурых пятен. – Ну, где же ему быть... Побежал домой за деньгами. Я напомнил ему, что обворовывать своих хозяев не только опасно, но и грешно, и он со мной согласился. Его вдруг охватило искреннее раскаяние и горячее желание вернуть все, что он наворовал. Сейчас он, наверное, уже роется у себя в огороде, выкапывая кубышку с деньгами... по крайней мере, одну из кубышек. Простите, принцесса, вам, наверное, неприятно меня видеть после этого инцидента. Если вы скажете, я уйду. Прошу лишь поверить, что иного выхода у нас... у вас просто не было. Это не человек, а подлый скот, и убеждать его в чем бы то ни было словами совершенно бесполезно. Зато теперь он трижды подумает, прежде чем запустить свою волосатую лапу в ваш карман.

– Останьтесь, – сказала ему княжна. – Куда же вы пойдете? И потом, вы, наверное, правы. Но как это горько, как обидно! Неужели другого способа договориться действительно не существует?

– Это смотря с кем, – деловито заметил Мерсье и вздохнул. – Но в большинстве случаев этот способ, увы, единственный. Этим миром правит дьявол, принцесса, и порой нам против собственной воли приходится принимать его правила игры. Мне очень жаль говорить об этом такому юному и прелестному существу, как вы, но такова жизнь, и чем раньше вы это поймете, тем меньше шишек набьете на своей обворожительной головке.

Правота француза подтвердилась менее чем через полчаса, когда запыхавшийся, но успевший, тем не менее, умыться и причесать бороду староста, не переставая часто кланяться, вручил княжне кубышку – глиняный горшок, доверху набитый золотыми червонцами. Увидев прилипшие к стенкам горшка комья свежей земли, княжна не удержалась от вздоха: Мерсье оказался прав даже в этом.

Через час после его ухода к дому явилась депутация крестьян, которые со слезами на глазах благодарили княжну за то, что она, по их словам, нашла управу на совершенно потерявшего стыд старосту Акима. Мерсье, который из любопытства вышел следом за княжной на крыльцо, был также назван “батюшкой” и “заступником”.

– Право, сударыня, – прошептал он при этом княжне, – это звучит намного приятнее, чем “басурман” или “нехристь”. Намного приятнее!

– Что ж, сударь, – вздохнув, сказала княжна, когда крестьяне ушли, – похоже, что мне остается только поблагодарить вас. Более того, я намерена просить вас на какое-то время занять место управляющего этим имением.

– Не знаю, принцесса, – задумчиво ответил Мерсье, зачем-то отведя в сторону взгляд, – будет ли это удобно. Не забывайте, что я француз, а это, как вы понимаете, не добавит мне популярности ни у ваших соседей, ни у крестьян. Кроме того, я всего лишь учитель танцев и мало смыслю в хозяйстве.

– Боюсь, однако, что, как ни малы ваши познания в этой области, они намного превосходят мои собственные, – ответила княжна. – Вы разгадали старосту с первого взгляда, а я, признаться, поверила каждому его слову. Что же касается популярности... До соседей мне нет никакого дела, а крестьяне после сегодняшнего происшествия готовы на вас молиться. Я прошу вас помочь мне привести хозяйство хотя бы в относительный порядок. После этого вы можете вернуться к любезным вашему сердцу танцам, если таково будет ваше желание.

– Вы меня поражаете, – сказал Мерсье, глядя на нее серьезным взглядом холодных серых глаз. – Сколько вам лет – шестнадцать, семнадцать? Ах, простите, дамам не задают таких вопросов. Но вы выглядите почти ребенком, а речи ваши – речи зрелой, много повидавшей на своем веку женщины. Весьма неглупой женщины, надо добавить... Это воистину достойно удивления!

– Это достойно жалости, – внезапно помрачнев, резко возразила княжна, – как горб на спине или заячья губа. Простите меня, сударь... Так вы согласны?

– Разве я могу отказаться, когда вы просите? – развел руками Мерсье. – И потом, не забывайте, что я ваш должник.

Так учитель танцев Эжен Мерсье на время сделался управляющим имением княжны Вязмитиновой. На следующий день он сопровождал княжну в уездный город, где та должна была посетить опекунский совет. Пока княжна занималась делами, француз ненадолго заглянул в расположенный по соседству трактир, где на глаза ему неожиданно попалось знакомое лицо.

Лицом этим был пан Кшиштоф Огинский, одетый в цивильное платье и с изящно перебинтованной головой. Если не считать этой повязки, он выглядел вполне довольным собой и всем на свете. Он сидел за столом боком к Мерсье и так увлеченно беседовал с каким-то толстяком в офицерской ополченческой форме, что не заметил стоявшего в дверях и улыбавшегося странной и жутковатой улыбкой француза. Понаблюдав за ним некоторое время, Мерсье поправил на голове новенький, только час назад купленный цилиндр, крутанул в воздухе свою тросточку, повернулся на каблуке и покинул трактир легкой походкой профессионального танцора или, что то же самое, искусного фехтовальщика, до поры оставив пана Кшиштофа в неведении относительно сгустившихся над его перевязанной головой туч.

– Итак, милостивый государь, – процедил Лакассань, когда они уселись за покрытый грязноватой, затейливо изукрашенной самыми разнообразными пятнами скатертью стол, – потрудитесь объяснить, как вы здесь очутились и чем занимаетесь. Похоже, вы взяли отпуск по ранению; поправьте меня, если я ошибся.

Трактир был не чета тому, в котором квартировал и столовался пан Кшиштоф. Это место было погрязнее, публика здесь была попроще, пища погрубее, зато цены отличались весьма похвальной умеренностью. Впрочем, все эти подробности нисколько не интересовали ни пана Кшиштофа, ни его жутковатого собеседника: они просто свернули в первую же открытую дверь и оказались здесь. Для их целей это место подходило вполне, а всего остального они сейчас попросту не замечали.

– Вы будто птица Феникс, – кисло улыбаясь, промолвил пан Кшиштоф. – Все время восстаете из пепла. Вас самого это еще не утомило?

– Вы намекаете на то, что это утомило вас? – спросил Лакассань. – Сочувствую вам, друг мой, но помочь ничем не могу... да и не хочу, если уж на то пошло. С какой стати? Вы взяли на себя определенные обязательства, а сами уклоняетесь от их выполнения. Бегаете, как мальчишка, прячетесь в каких-то клопиных вольерах...

При упоминании о клопах пан Кшиштоф непроизвольно поежился, и Лакассань холодно усмехнулся, поняв, что попал в самую точку.

– Вырядились, как петух, – продолжал француз, критически разглядывая штатский костюм пана Кшиштофа. – Поверьте старому знакомому, Огинский: военная форма вам больше к лицу. Простреленная, прожженная, задубевшая от своей и чужой крови, но овеянная славой в многочисленных сражениях... А? А вы? На что вы ее променяли?

– Посмотрите на себя, – огрызнулся пан Кшиштоф и залпом опрокинул в рот принесенную половым стопку водки. – Цилиндр, пелерина, тросточка...

– Тросточка, да... – Лакассань вздохнул, положил свою трость поперек стола и потянул за рукоятку. Что-то негромко щелкнуло, раздался характерный свистящий шелест, и тускло поблескивающее тонкое лезвие на треть выползло из замаскированных под трость ножен. – Это тросточка, – продолжал француз. – Что же касается одежды, то я свято исповедую правило всех настоящих охотников: отождествлять себя с дичью. Вы бежите сюда, я следую за вами; вы меняете оперение, и мне ничего не остается, как последовать вашему примеру. Надеюсь, что теперь, когда мы так счастливо встретились, вам не придет в голову снова исчезнуть. Эти русские, которые круглые сутки целыми толпами топчутся вокруг, безумно меня раздражают, а когда я раздражен, мне все время хочется кого-нибудь убить. На днях, вы не поверите, едва сдержался – чуть было не забил одного пройдоху голыми руками... Поэтому не советую вам снова пускаться в бега, потому что тогда ваша судьба будет окончательно решена.

Пан Кшиштоф усмехнулся так криво, что его левый ус едва не достал до мочки уха.

– А сейчас? – спросил он. – Разве сейчас моя судьба все еще не решена?

– Ну, – сказал Лакассань, разглядывая на свет свою рюмку, – вот мы и замкнули круг... Начнем сначала: ответьте мне, как вы здесь оказались и что намерены делать. Тогда и я смогу ответить на ваш последний вопрос – так или иначе.. Итак?..

– Итак, – повторил пан Кшиштоф, – обстоятельства, при которых мы расстались, вам отлично известны... Да какого дьявола! – взорвался он вдруг. – Вы что, не понимаете, что у меня не было выбора? Багратион просил меня ехать с ним. Что же, я должен был отказаться? “Простите, князь, – сказал бы я ему, – но я должен отклонить ваше лестное предложение, поскольку меня ждет мой коллега, французский лазутчик – тот самый, который стрелял в вас из пистолета и угодил почему-то не в голову, а в колено...” Так, по-вашему, я должен был поступить? Ну, а потом эти казаки... Короче говоря, я оказался здесь потому... Черт, да просто потому, что оказался! Это обыкновенная превратность судьбы, если угодно!

– Угу, – задумчиво промычал Лакассань. – Да, маршал предупреждал меня, что вы в высшей степени подвержены этим самым превратностям... Что ж, пусть так. Но до сих пор остается открытой вторая часть моего вопроса: что вы здесь делаете и что намерены предпринять в дальнейшем? Учтите, маршал поручил мне следить за вами от входа в его палатку и до входа в его палатку... или же до вашей смерти. Я обещал выполнить это в точности, и я сдержу свое обещание, чего бы это мне ни стоило. Я жду ответа, Огинский.

– Я не советовал бы вам так заноситься, – проворчал пан Кшиштоф, трусливо пряча при этом глаза. – Здесь вам все-таки не лагерь Мюрата. Стоит мне крикнуть, что рядом со мной сидит французский шпион, как... Ну, вы меня понимаете.

– Понимаю, – сказал Лакассань, – и даже ценю вашу откровенность. Но, будучи арестованным, я не премину поведать своим тюремщикам много интересного о некоем польском дворянине...

– Это если успеете, – грубо перебил его пан Кшиштоф.

– Я. уж постараюсь успеть, – пообещал Лакассань. – Постараюсь изо всех сил, можете не сомневаться. Хотите рискнуть? Посмотрим, что окажется быстрее: ваш язык или мой клинок. Хватит валять дурака, Огинский. Я задал вопрос, извольте на него отвечать.

Пан Кшиштоф помолчал, переваривая очередное поражение. Собственно, он понял, что снова проиграл, как только узнал в случайном прохожем Лакассаня. Ха, подумал он, в случайном... В этой встрече столько же случайности, сколько и в хорошо нацеленном ударе шпагой. Какая уж тут случайность...

Его мысли лихорадочно метались из стороны в сторону в поисках выхода. Правда была проста: пан Кшиштоф отсиживался здесь, наслаждаясь относительным комфортом и безопасностью, пока Мюрат медленно, но верно свыкался с мыслью, что оба его секретных агента погибли на Бородинском поле. Такой ответ, однако же, не мог устроить Лакассаня. Точнее, это был именно тот ответ, которого ждал сумасшедший убийца. Этот ответ развязал бы ему руки, позволив устранить пана Кшиштофа и вернуться, наконец, к Мюрату. Давать Лакассаню такой ответ пан Кшиштоф не собирался, потому что больше всего на свете хотел жить.

– К черту, – хрипло сказал он. – Вы слепец, Лакассань, если не видите того, что лежит прямо у вас перед носом. Я приехал сюда вместе с Багратионом, и я остаюсь здесь именно и только потому, что он все еще жив. Поначалу у меня была надежда, что его убьет лихорадка. Теперь, однако, надежды на лихорадку мало, князь уверенно идет на поправку... Я не могу просто войти к нему в спальню и застрелить его из пистолета. Вам “это может показаться странным, но я хочу жить... Если угодно, хочу увидеть, как русские знамена склонятся перед французскими орлами. Есть один способ, но я еще не продумал всего до конца...

И он вкратце рассказал Лакассаню о своем замысле с письмом, ни словом не упомянув, естественно, об истинных причинах своей неприязни к Багратиону.

Выслушав, Лакассань задумчиво потеребил верхнюю губу, вздохнул и снял со стола свою смертоносную трость.

– Прикажите подать вина, – сказал он. – Впрочем, нет, лучше водки. Воображаю себе, каким вином потчуют посетителей в этой клоаке... Ваш замысел – дерьмо, Огинский. Дерьмо, дерьмо и дерьмо... Однако когда под рукой нет ни мяса, ни хлеба, можно съесть и это. Сыт от него не будешь, зато аппетит как рукой снимет... Я не верю, что человека, боевого генерала, дворянина, наконец, можно убить каким-то анонимным письмом. Но... на войне как на войне, тут любые средства хороши. Что ж, попробуйте...

– Попробовать можно, – проворчал пан Кшиштоф. – Я бы попробовал и без вашего разрешения, поверьте. Давно попробовал бы, но... Видите ли, всю почту князя просматривают перед тем, как вручить ему. Моя анонимка просто не дойдет до-адресата. Нужно найти какой-то способ ее подбросить...

– И при этом не быть замеченным, – насмешливо закончил вместо него Лакассань. – Ах, Огинский, Огинский! Когда же вы перестанете думать о собственной шкуре и начнете думать о деле?

– Я думаю о деле! – сердито возразил пан Кшиштоф. – Просто я не фанатик и не собираюсь подыхать только потому, что кому-то было лень просчитать последствия и принять меры предосторожности. Пожертвовать пешкой, чтобы снять с доски вражеского ферзя – дело нехитрое. А вы попробуйте сделать так, чтобы и вражеский ферзь погиб, и пешка, уцелев, дошла до конца доски и сама сделалась ферзем!

– Так вот куда вы метите, – насмешливо сказал Лакассань. – Хотите стать ферзем?

– А почему бы и нет? – заносчиво отозвался Огинский. – Я не говорю, что непременно им стану, это во многом зависит от воли того, кто передвигает фигуры... – Он на мгновение поднял глаза к закопченному потолку и торопливо перекрестился. – Но почему бы и нет, черт меня подери? Вы этого не поймете, Лакассань. При всем моем уважении к вам вы обладаете психологией пешки, в крайнем случае – слона. Я имею в виду, конечно же, шахматного слона.

– А я думал, африканского, – все так же насмешливо сказал Лакассань. Он сидел, заложив ногу на ногу, перебросив правую руку через спинку стула, и с каким-то новым выражением в глазах разглядывал пана Кшиштофа. Огинского беспокоило это выражение: он никак не мог его определить. Насмешка? Любопытство? Уважение, быть может? Пану Кшиштофу хотелось бы думать, что это было именно уважение, но он понимал, что такое вряд ли возможно. Скорее уж, это был интерес энтомолога, который неожиданно обнаружил любопытный экземпляр букашки – этакий казус, ошибку господа бога и матери-природы... – Что ж, – продолжал Лакассань, садясь прямо, – довольно болтать. Велите принести перо, бумагу и чернила. Пишите свое письмо... Пишите, пишите, о доставке, так и быть, я позабочусь сам. Кстати, где моя водка? Ага, вот и она. От-чень благодарить, – напрягаясь, сказал он по-русски половому, который поставил перед ним запотевший графинчик, и снова повернулся к Огинскому. – Пишите, сударь, а я поработаю почтальоном. Между прочим, вы не знаете, как мне попасть в имение Зеленских?

Пан Кшиштоф удивленно уставился на него. Порой Лакассань действительно умел удивить. На кой черт, спрашивается, ему могли понадобиться Зеленские? И откуда он вообще узнал об их существовании?

– На кой дьявол вам понадобилось имение Зеленских? – спросил он. – Если вас интересует князь, то он в городе вместе с семьей. Я расстался с ним не более часа назад.

– Князь? – переспросил Лакассань. – Даже не знаю... Впрочем, посмотрим. Объясните, как мне найти их дом.

Пан Кшиштоф объяснил. Тем временем принесли письменные принадлежности. Огинский положил перед собой лист скверной шероховатой бумаги и принялся задумчиво водить пером у себя под носом.

– Пишите, пишите, – сказал ему Лакассань, наливая себе водки. – И постарайтесь не делать грамматических ошибок. Багратион – человек образованный, письмо с ошибками он даже читать не станет, а сразу употребит его в качестве пипифакса...

– Заведите себе детей, – огрызнулся пан Кшиштоф, – и учите их. А я уже лет двадцать, как перестал нуждаться в услугах гувернера.

– Бросьте, Огинский, – лениво сказал Лакассань. – Какой там гувернер? У вас его сроду не было.

Пан Кшиштоф скрипнул зубами, но промолчал и тупо уставился в чистый лист бумаги, пытаясь собрать воедино разбегающиеся мысли. Вскоре это ему удалось; он обмакнул перо в позеленевшую медную чернильницу и принялся писать, время от времени закатывая глаза к потолку и покусывая кончик пера. Лакассань тем временем без всяких видимых последствий пил водку и с насмешливым интересом разглядывал своего визави.

Огинский писал, тщательно подбирая слова и следя за тем, чтобы и впрямь не наделать грамматических ошибок. О том, что его впоследствии смогут опознать по почерку, он не беспокоился: в запасе у него было не менее десятка различных, совершенно не схожих друг с другом почерков. Это было умение, совершенно необходимое для человека, которому время от времени, чтобы выжить, приходилось подделывать векселя.

“Ваше сиятельство, – писал он, – князь Петр Иванович!

Сомневаюсь, чтобы Вы смогли вспомнить мое имя, хотя некогда я имел огромное удовольствие служить под Вашим началом. Ратные подвиги Ваши навеки вписали Ваше имя в историю государства Российского. Слава Ваша и популярность в войсках столь велики, что всех нас, от рядового пехотинца до генерала, охватило глубочайшее уныние при известии о прискорбном происшествии, с Вами приключившемся. Вашего присутствия, Вашего острого ума, храбрости и решительности ныне весьма недостает в армии, каковая терпит неисчислимые бедствия от проклятого Бонапарта.