Текст книги "Жди меня"
Автор книги: Андрей Воронин
Жанр: Исторические детективы, Детективы
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
Глава 10
В городе был еще одни человек, для которого не составило никакого труда догадаться, кто так круто обошелся с двумя лакеями князя Зеленского. Человеком этим был, разумеется, пан Кшиштоф Огинский, мигом смекнувший, чьих рук это дело. Известие о кровавом двойном убийстве в доме Зеленских встревожило пана Кшиштофа: оно означало, что Лакассань перешел к решительным действиям. Француз рубил концы, убирая свидетелей, а пан Кшиштоф, хорошо изучивший своего напарника, знал, что тот не привык останавливаться на полпути. Похоже было на то, что угроза Лакассаня расправиться со своим строптивым подопечным близилась к исполнению.
Предвидя подобный поворот событий, пан Кшиштоф принял некоторые контрмеры. Написанное им в трактире письмо было уже в пути, но теперь, когда события вдруг начали развиваться столь стремительно и кроваво, Огинский начал нервничать: расстояния в России были огромны, почта во все времена работала далеко не лучшим образом, а времени, судя по всему, осталось очень мало. Возможно, его не осталось совсем, и пан Кшиштоф, который провел в городе уже более месяца, совершенно не нуждаясь в оружии, в срочном порядке купил пару пистолетов, а. также пороху, пуль и всего прочего, без чего пистолет превращается в бесполезное украшение.
Впрочем, в неожиданной активности Лакассаня были и свои хорошие стороны. Активность эта помогла пану Кшиштофу принять решение, касавшееся его собственных дальнейших планов. До сих пор он колебался, не зная толком, принять ли ему предложение княгини Зеленской или бежать отсюда со всех ног, удовлетворившись тем, что уже было получено от Аграфены Антоновны в качестве задатка. Перспектива припасть к такому обильному источнику жизненных благ, как состояние княжеского рода Вязмитиновых, выглядела столь же сомнительной, сколь и заманчивой, а цена, которую предстояло заплатить за эту призрачную возможность – женитьба на Оленьке Зеленской, – казалась пану Кшиштофу непомерно высокой. Однако альтернатива, заключавшаяся в возвращении под крыло маршала Мюрата в компании с Лакассанем, теперь прельщала Огинского менее чем когда бы то ни было.
Наполеон уже месяц сидел в Москве, ничего не предпринимая, в то время как русская армия весьма успешно пряталась от него, укрепляясь с каждым днем. Наполеон предложил переговоры о мире; Кутузов отверг это предложение. Обостренным чутьем человека, чья жизнь всегда во многом зависела от умения заранее предугадать, в какую сторону подует ветер, пан Кшиштоф начинал понимать, что чаши весов пришли в движение. В войне наступал перелом, и Огинскому вовсе не хотелось вновь принять участие в боевых действиях, особенно на стороне слабейшего. Миллионная армия Наполеона таяла на бескрайних просторах России, как кусок сахара в кружке с кипятком. Пан Кшиштоф заранее предвидел, какие безумно опасные поручения ждут его в случае возвращения к Мюрату, и такая перспектива вовсе ему не улыбалась.
Задуманная княгиней Зеленской афера тоже была опасна, но здесь, по крайней мере, было ради чего рисковать. Состояние княжны Марии исчислялось миллионами. Правда, и претендентов на этот жирный кусок было предостаточно, но с ними пан Кшиштоф рассчитывал справиться. При всей своей неуемной жадности, подлости и коварстве княгиня Зеленская была просто жирной глупой бабой, провинциалкой, никогда не имевшей дела с настоящим противником. Если бы не это, она никогда не обратилась бы за помощью к пану Кшиштофу. О, мечтала она о многом! Сначала опека над княжной, затем ее смерть от несчастного случая, затем еще какая-нибудь роковая случайность, которая будет стоить жизни ее мужу... Наверняка для самого пана Кшиштофа княгиня готовила что-нибудь в этом же роде, но тут она просчиталась: Огинский самым серьезным образом намеревался опередить ее.
Взвесив все “за” и “против”, пан Кшиштоф принял окончательное решение: к Мюрату он не вернется. Ни за что. Никогда. Там, в сожженной дотла Москве, его не поджидало ничего, кроме новых невзгод, опасностей, поражения и смерти. Нужно было устраивать свою собственную жизнь, и единственной помехой на этом пути для Огинского был Лакассань. Пан Кшиштоф проклинал медлительность почты и молился о том, чтобы все сложилось удачно.
Вечером того дня, когда произошло убийство в доме Зеленских, Огинский направился к княгине с визитом. Князя Аполлона Игнатьевича он не застал: тот третий день находился в деревне. “Занимается хозяйством”, – сказала княгиня. “Прячется от кредиторов”, – мысленно перевел пан Кшиштоф, но вслух этого говорить не стал. Как бы то ни было, князь его более не интересовал – в его планах этот ничтожный человек не играл никакой роли.
Отправляясь к Зеленским, пан Кшиштоф предполагал, что застанет все семейство в состоянии, близком к истерике, и был несказанно удивлен, обнаружив полное спокойствие там, где ожидал слез, воплей и бестолковой паники. Кровавая новость живо обсуждалась княгиней и ее дочерьми, но вот именно как интересная и выходящая из ряда ординарных событий новость, а не как что-то страшное или, упаси, боже, опасное для их драгоценных персон. Эти курицы, как про себя именовал пан Кшиштоф Аграфену Антоновну и ее дочерей, пребывали в блаженной уверенности, что гибель их лакеев явилась результатом обыкновенной драки между ними, и переживали лишь о том, что теперь городские сплетники станут трепать их доброе имя на каждом углу.
Пан Кшиштоф в отменно учтивых выражениях выразил дамам свое сочувствие по поводу прискорбного происшествия, внимательно выслушал излишне подробный и явно приукрашенный рассказ о том, как это было, с отвращением выпил чашку бледного, как щеки старой девы, чая и немного полюбезничал с княжной Ольгой Аполлоновной. Аграфена Антоновна при этом наблюдала за ними с теплой материнской улыбкой, казавшейся такой же фальшивой, как и во множестве отпечатанные казначейством Франции русские деньги; что же до княжон Елизаветы и Людмилы, то последние прожигали свою удачливую сестрицу взглядами, полными такой черной зависти и такой лютой злобы, что пан Кшиштоф начал всерьез опасаться за жизнь своей нареченной. Ловя эти взгляды, которые обжигали, как кислота, он живо представил себе все прелести будущей семейной жизни и поклялся страшной клятвой, что брак его, если даже и состоится, не продлится более месяца.
После чая Аграфена Антоновна без лишних церемоний удалила дочерей из гостиной. Ольга Аполлоновна попыталась было возражать – ей, судя по всему, льстила непривычная для нее роль невесты, – но княгиня была непреклонна, и суженая пана Кшиштофа, одарив его на прощание кокетливым взглядом, вслед за сестрами покинула комнату. В течение какого-то времени было слышно, как все трое дружно топают и негромко, но злобно переругиваются в коридоре, затем где-то в глубине дома с пушечным грохотом захлопнулась дверь, и сделалось тихо.
Аграфена Антоновна весьма откровенно перевела дух и, согнав с лица фальшивую приторную улыбку, деловито осведомилась у пана Кшиштофа, с чем он пожаловал.
– Помилуйте, княгиня, – подкручивая ус, самым любезным тоном отвечал пан Кшиштоф, – вы меня удивляете! Когда в вашем доме происходят такие события, разве могу я оставаться в стороне! Ведь вам могла угрожать опасность!
– Это ты дочерям моим рассказывай, – сказала княгиня, – а мне пыль в глаза пускать ни к чему. Какая еще опасность, батюшка? Кабы кто-то хотел меня зарезать, так уж, верно, зарезал бы. Уж как-нибудь, наверное, можно меня-то от лакея отличить! Забудь ты про это. Скажи лучше, каковы наши дела? Разговор-то наш помнишь ли?
– Это насчет репутации? – с невинным видом глядя в потолок, спросил пан Кшиштоф.
– Именно. Ты делаешь ли что-нибудь, или только по кабакам пьянствуешь, золото мое пропиваешь? Слышала я, как ты с шампанским-то гуляешь! Ты, конечно, гусар, тебе кутить сам бог велел, да только о деле забывать не надо бы.
– Право, сударыня, ваш тон оставляет желать лучшего, – осторожно обиделся пан Кшиштоф. – А между тем я не теряю времени даром. Мною предприняты определенные шаги в этом направлении, распространяться о которых я полагаю преждевременным. Смею вас уверить, что шаги эти должны в самом скором времени возыметь весьма ощутимый эффект...
– Это, душа моя, все пустые слова, – махнула рукой Аграфена Антоновна. – Шаги какие-то, эффекты... Мне не эффекты твои нужны, а дело. Дело, понимаешь? Время-то идет, а дела наши чем дальше, тем хуже. На днях снова кредитор являлся, судом грозил... Бухвостов граф давеча на улице встретил, так, поверишь ли, едва кивнул, будто я не княгиня, а нищебродка приблудная. Чую я, не будет нам от него добра.
Пан Кшиштоф порылся в кармане, вынул сигару и осторожно понюхал, проведя ею у себя под носом.
– В ваших словах есть резон, сударыня, – сказал он, – но как же быть? Между нами, я не вижу способа повлиять на графа Бухвостова. Говоря по совести, он представляется мне непреодолимым препятствием в задуманном вами предприятии.
– Мною? – переспросила княгиня тоном, который не предвещал ничего хорошего. – Мною, значит? А ты, выходит, и знать ничего не знаешь? Это как же понимать, сударь мой? На попятную, что ли? Ты, батюшка, со мной не шути, эти шутки тебя до добра не доведут. Я ведь к тебе давно приглядываюсь. Это еще проверить надобно, каков ты есть поручик. Что-то ты не особенно в свой полк торопишься, герой бородинский!
Пан Кшиштоф помолчал, делая вид, что занят раскуриванием сигары. Тон княгини и, в особенности, ее последние слова заставили его всерьез задуматься.
Похоже было на то, что княгиня готова была прочно вцепиться ему в глотку.
– Мадам, – осторожно начал он, деликатно выпуская дым в сторонку, – вы как-то превратно истолковываете мои слова. Я лишь заметил вам, что граф Бухвостов – серьезный противник и что я не вижу, каким оружием можно с ним бороться. Я вовсе не отказываюсь от сотрудничества, мадам, но, согласитесь, сотрудничество предполагает взаимную выгоду. Если же это дело с опекунством сорвется, то выгоды для себя я не вижу. Ну, вот хоть убейте, не вижу!
– А для меня, значит, видишь, – саркастически вставила Аграфена Антоновна. – Я, выходит, только о том и пекусь, чтобы дочку пристроить. Ты у нас, значит, шибко выгодная партия для княжны... Так, что ли, по-твоему? Так вот, голубчик ты мой, что я тебе скажу. Я тебя насквозь вижу и, кабы не нужда, на порог бы тебя не пустила, а не то что в зятья. У нас с тобой в этом деле один интерес – деньги. И тут уж либо мы с тобой пойдем до самого что ни на есть конца, либо уж сразу в петлю. Бухвостов нам мешает? Так он и станет мешать, покуда жив...
Тут она оборвала свою речь и выжидательно уставилась на пана Кшиштофа. Огинский окутался густым облаком сигарного дыма и закашлялся, чтобы выиграть время. Слова были сказаны, и долго гадать об их истинном значении не приходилось. Пан Кшиштоф даже несколько растерялся от такого нежданного напора: он никак не мог предполагать, что ему вот так, почти в лоб, предложат убить человека.
– Было бы очень грустно потерять нашего дорогого графа, – не дождавшись ответа, добавила княгиня, – но не стану скрывать, что его кончина пришлась бы весьма кстати в нашем с тобой, поручик, нелегком положении.
– Да, – несколько придя в себя, промямлил пан Кшиштоф, – положение у нас незавидное и требующее каких-то радикальных мер. Боюсь, мадам, что вы правы от начала и до конца. Я должен подумать. Найти человека, который согласился бы нам помочь, не так просто. К тому же, для этого потребуются деньги, и деньги немалые...
– Ни слова о деньгах, – перебила его княгиня. – Устала я, батюшка, от тебя о деньгах слышать, ей-богу, устала. Деньги нам тут не понадобятся, поверь моему слову.
– Это почему же? – удивился пан Кшиштоф.
– А потому, батюшка ты мой, что посторонний человек в нашем деле ни к чему. Третий – лишний. Лишний карман, лишняя пара глаз, лишний язык... На что тебе эта морока? Ты – мужчина видный, косая сажень в плечах, усищи вон какие отрастил. Тебе и карты в руки. Неужто со стариком не справишься?
Пан Кшиштоф поперхнулся дымом.
– Я должен извиниться перед вами, мадам, – сказал он. – Помнится, когда мы повздорили из-за карточного долга князя Аполлона Игнатьевича, я пророчил вам будущность прачки. Езус-Мария, как я ошибался! В вас скрыты способности королевы преступного мира. Вы удивительно смелы, коварны и с достойной восхищения прямотой называете вещи своими именами.
– Комплименты твои весьма сомнительны, – сказала Аграфена Антоновна. – Много языком юлишь, друг любезный. Отвечай-ка сию минуту и без этих своих выкрутасов: сделаешь или нет?
– Боюсь, что деваться мне некуда, – развел руками Огинский. – Пан или пропал, так ведь?
– В точности так, – согласилась княгиня. – И не тяни ты, голубчик, ради бога. Время дорого. Неровен час, назначит Бухвостов другого опекуна... И аккуратно постарайся, чтобы без кровищи этой. Ну, мало ли от чего старый человек помереть может? Съел чего-нибудь не того, или, скажем, во сне задохся...
Пан Кшиштоф подавил рефлекторное содрогание, встал и, откланявшись, покинул дом Зеленских. Руки у него слегка дрожали, волосы на затылке шевелились: он был до глубины души поражен словами княгини. Вот тебе и глупая провинциалка... Вот тебе и слабая противница! Да к ней нельзя и на секунду поворачиваться спиной! Проглотит в один присест, живьем, вместе с сапогами и шляпой, и даже не поперхнется... Куда до нее Мюрату!
Уже очутившись на улице, он заметил, что все еще держит в зубах давно потухшую сигару. В волнении пан Кшиштоф так крепко стискивал челюсти, что они начали ныть, а во рту у него оказалось полным-полно раскрошенных, размокших табачных листьев. Раздраженно швырнув окурок в лужу, он долго отплевывался от этой ядовито-горькой дряни и утирался носовым платком.
На улице между тем окончательно стемнело. Было холодно и промозгло, уличные фонари маячили в сыром тумане размытыми пятнами тусклого желтоватого света, почти ничего не освещая вокруг, кроме себя самих. Тут и там в приближающейся ночи тепло светились окна; по занавескам то и дело пробегали чьи-то тени. Там, в теплых уютных гостиных, жили люди, чьи мелкие неприятности и хлопоты не шли ни в какое сравнение с теми проблемами, которые одолевали пана Кшиштофа, как одолевают бродячую собаку беспощадные блохи. Сейчас Огинский был зол на весь мир, который никогда, ни при каких обстоятельствах не желал идти ему навстречу. Ну, что стоило, скажем, тому же графу Бухвостову перестать упираться и спокойно, не вдаваясь в подробности, назначить княгиню Зеленскую опекуншей Марии Андреевны Вязмитиновой? Какое ему дело до княжны? Что он тщится доказать своей принципиальностью, чего добивается?
И, конечно же, граф Бухвостов ничего и никого не боялся. Он был одним из первых людей в уезде и считал на этом основании, что может безнаказанно куражиться и издеваться над теми, кто беднее и ниже его по положению, не опасаясь даже вызова на дуэль, – кому, в самом деле, пришло бы в голову бросить вызов этому мешку с прогорклым салом? Он жил в свое удовольствие, веселился, как умел, чревоугодничал, пьянствовал и даже мысли не допускал о том, что кто-то может отважиться поднять на него руку. Стервец, подумал пан Кшиштоф с растущим озлоблением. Старый негодяй, прохвост, подонок...
Не разбирая дороги, Огинский широко зашагал в сторону дома графа Бухвостова. Под ближайшим фонарем он остановился и посмотрел на часы. Было только начало десятого. Старый граф ложился рано, но требовалось какое-то время, чтобы его многочисленная прислуга угомонилась и тоже улеглась спать. Словом, идти к графу Бухвостову было рано, и Огинский отправился в трактир.
Усевшись за стол в самом углу зала, он потребовал ужин, который и был ему подан со всей возможной скоростью. Ужин этот был много скромнее того пира, за которым его накануне застал Лакассань, да и цели он преследовал совсем иные: сегодня пан Кшиштоф не имел намерения кутить, он хотел лишь согреться и насытиться перед предстоявшим ему опасным мероприятием.
Выпив подряд две рюмки водки, Огинский почувствовал, как кровь быстрее побежала у него по жилам. В голове у него волшебным образом прояснилось, а на душу вдруг снизошел покой, которого та не знала уже много дней, а то и лет кряду.
Да, ему предстояло опасное дело. Нужно было незамеченным пробраться в дом графа Бухвостова, убить старика в постели и так же тихо удалиться, не забыв придать убийству видимость несчастного случая. Пан Кшиштоф пожал плечами: ну и что? По сравнению с тем, что он пережил на Бородинском поле, эта рискованная вылазка казалась не опаснее прогулки по бульвару при ярком солнечном свете. Да, риск был, но и куш ожидался отменный. Жалеть Бухвостова и вообще оценивать свои прошлые, настоящие и будущие действия с точки зрения морали пану Кшиштофу и в голову не приходило. Он давно понял, что мораль придумана богатыми для бедных, чтобы те сидели тихо и молча тянули свою лямку от рождения до самой смерти, не мешая им, богатым, наслаждаться всеми благами жизни. Если бы пан Кшиштоф в своих поступках руководствовался этой самой моралью, он бы давным-давно скончался под забором от голода и холода. Именно такая судьба была ему уготована с самого рождения, и он не видел ничего предосудительного в том, что всю жизнь по мере своих сил боролся с этим жестоким предначертанием. Его никто никогда не жалел, и он платил жестокому миру той же монетой.
Укрепившись, таким образом, в своем намерении довести задуманное дело до конца, пан Кшиштоф доел мозги с горошком, допил водку, расплатился и вышел из трактира. Пистолеты, которые он теперь все время носил за поясом под сюртуком, давили ему под ребра с обеих сторон. Туман окутал его с головы до ног, как сырая вата; пан Кшиштоф шел, постукивая тяжелой тростью по дощатым тротуарам. Звук получался глухой и сразу же гас в тумане. Различить очертания предметов было трудно даже на свету: туман искажал их и скрадывал, размывая детали. На углу под фонарем Огинский столкнулся со знакомым офицером, и тот не узнал его, пока не оказался на расстоянии вытянутой руки. Они немного поболтали. Пан Кшиштоф огорчился было – встречи со знакомыми ему сейчас были ни к чему, – но тут же понял, что огорчался напрасно: офицер был изрядно пьян, что делало его весьма никудышным свидетелем.
Расставшись с этим гулякой, пан Кшиштоф прошелся до следующего фонаря и снова взглянул на часы. Была половина первого ночи – самое время для того, что он задумал. Конечно, лучше было бы подождать еще часа два, а то и все три, но на улице было холодно, а возвращаться в трактир не хотелось: пан Кшиштоф не без оснований опасался, что, очутившись в своей грязноватой комнате наедине с клопами, он утратит ту решимость, что сейчас переполняла его сердце. Это была весьма обыкновенная для него история: он не любил рисковать и предпочитал пускать дело на самотек, совершая это, пожалуй, слишком часто для человека, благополучие и самая жизнь которого нередко зависели от его решительных действий.
В отдалении послышался неторопливый перестук копыт и громыхание колес по мостовой. Вскоре впереди показалась ехавшая навстречу пролетка с одинокой фигурой на облучке. Пан Кшиштоф увидел высокую шапку и замахал рукой.
– Извозчик!
Извозчик издал протяжное: “Тпррру!” – и натянул поводья. Пан Кшиштоф повыше поднял воротник, спрятал подбородок в шарф, надвинул шляпу на самые глаза и, сгорбившись, забрался в пролетку. Извозчик даже не оглянулся на него, когда Огинский глухим измененным голосом назвал ему первый пришедший в голову адрес. Пролетка тронулась. Уставшая за день лошадь шла не спеша, и понукания извозчика оставляли ее вполне равнодушной. Впрочем, не слыша нареканий со стороны седока, извозчик не очень-то и настаивал на том, чтобы его кляча сменила аллюр на более резвый.
Огинский, примериваясь, смотрел на широкую спину в мешковатом синем кафтане. Он взвесил в руке тяжелую трость и нашел, что она недостаточно тяжела для задуманного им дела. Тогда он положил трость на сиденье, вынул из-под плаща один из своих пистолетов, привстал и, сдернув с головы извозчика шапку, что было сил хватил его рукоятью пистолета по макушке.
– Ох! – только и сказал извозчик, заваливаясь назад.
Его руки разжались, выпустив вожжи, и лошадь немедленно стала, словно только того и ждала. Подхватив падающего извозчика, пан Кшиштоф еще раз ударил его пистолетом, целясь в висок. Он не видел, куда пришелся удар, но лежавший у него на руках извозчик содрогнулся всем телом и страшно захрипел. Он был неимоверно тяжел, и Огинскому пришлось поднатужиться, чтобы выбросить его из пролетки. Извозчик с плеском упал в лужу и остался лежать в ней лицом вниз. Пан Кшиштоф нащупал под ногами его шапку и выбросил ее вон.
Извозчик лежал в луже, не подавая признаков жизни. Возможно, он был уже мертв или умирал; Огинского эти подробности не интересовали. Извозчик был разменной монетой, пешкой в большой игре – той самой пешкой, которой жертвуют, не задумавшись даже на секунду. “Пусть скажет спасибо, – перебираясь на козлы и разбирая вожжи, подумал пан Кшиштоф, – что на моем месте не оказался Лакассань. Тот не стал бы пачкать руки, колотя его по голове, а просто проткнул бы беднягу насквозь и не ушел бы, пока не убедился, что его жертва испустила дух. Так что мои действия можно считать гуманными и человеколюбивыми. Я милосерден, черт меня подери!”
Воспоминание о Лакассане заставило его поморщиться. Теперь этот убийца не просто был где-то поблизости; он снова обнажил клинок. Смерть лакеев князя Зеленского была не только мерой предосторожности со стороны Лакассаня. Это было предупреждение ему, пану Кшиштофу, и предупреждение весьма недвусмысленное. Француз, наконец, перешел от слов к делу, и дела его, как всегда, вызывали содрогание.
Огинский тронул лошадь, и та послушно потащилась вперед с прежней скоростью умирающей от истощения черепахи. Пан Кшиштоф не торопил ее: пока что спешить ему было некуда.
До дома графа Бухвостова он добирался не менее двадцати минут – почти столько же, сколько ушло бы у него на пешую прогулку. Проехав мимо, пан Кшиштоф загнал пролетку в темный переулок, спрыгнул с козел и привязал лошадь к стволу дерева. Он перелез через забор, внутренне готовый к тому, что вот-вот из темноты на него с лаем набросятся собаки, а вслед за ними – вооруженные палками дворовые графа. К его удивлению, ничего подобного не произошло. Во дворе царила мертвая тишина, в доме не светилось ни одно окно. Пан Кшиштоф торопливо пересек открытое пространство двора и распластался по мокрой от осевших капель тумана стене. Он больше не чувствовал холода – ему было жарко, щеки его горели лихорадочным румянцем, а рука крепко стискивала рукоять пистолета – так крепко, что окованное медью дерево, казалось, вот-вот не выдержит и треснет у него в ладони.
Окно кухни было слегка приоткрыто – вероятно, по недосмотру. Граф явно чувствовал себя в полной безопасности и не боялся не только убийц, но даже и воров. Дивясь такому легкомыслию и благодаря за него бога, пан Кшиштоф бесшумно подтянулся на руках, царапая стену носками сапог, лег животом на подоконник и, толкнув легко подавшуюся под его рукой раму, перевалился вовнутрь.
Темень здесь была несусветная, по сравнению с ней уличная туманная мгла могла показаться ярким солнечным светом. Пан Кшиштоф медленно выпрямился и замер на месте, тараща глаза и изо всех сил вслушиваясь в тишину. В доме по-прежнему не раздавалось ни звука, если не считать шорохов и попискивания, которые производили возившиеся за печью мыши. Постепенно глаза Огинского привыкли к темноте и начали смутно различать очертания предметов. Прямо перед собой пан Кшиштоф разглядел заставленную кастрюлями и сковородами плиту и судорожно перевел дыхание: стоило ему, поторопившись, сделать шаг вперед, и он сослепу въехал бы прямиком в это скопище меди и чугуна, устроив тарарам, сравнимый по силе с шумом, производимым марширующим по улице полковым оркестром.
На минуту им овладело знакомое желание бросить все на произвол судьбы и бежать, куда глаза глядят, не разбирая дороги. Но бежать было некуда, и тогда пан Кшиштоф разозлился на Аграфену Антоновну: старая перечница умело загребала жар его руками. Если уж ей так мешает граф Бухвостов, пусть бы сама его душила! Огинский едва слышно прошептал самое грязное из известных ему ругательств, затем вознес к небу коротенькую молитву и, перекрестившись пистолетом, сделал шаг вперед.
Осторожно и медленно, как сползающая по стеклу капля дождя, пан Кшиштоф двинулся к выходу из кухни. Он несколько раз бывал у графа Бухвостова с визитом, но эта часть дома была ему совершенно незнакома. Он шел, для ориентировки ведя рукой по стене. Другая его рука по-прежнему сжимала грозно уставленный во тьму пистолет. С каждым новым шагом затея пана Кшиштофа казалась ему все более безумной и не сулящей в перспективе ничего, кроме новых неприятностей. Доводы Аграфены Антоновны в пользу этого убийства были неоспоримы и, более того, целиком совпадали с мнением самого Огинского, но все глубокомысленные рассуждения и хитроумные планы остались там, на улице, а страх был здесь, рядом с паном Кшиштофом, притаившись в темноте, – протяни руку и коснешься его скользкой ледяной шкуры. “Куда я иду? – спрашивал себя пан Кшиштоф, поднимаясь по каменной лестнице во второй этаж. – Что я намерен делать, когда приду на место? Да и доберусь ли я туда хоть когда-нибудь? Стоит мне споткнуться или задеть какой-нибудь чертов канделябр, и я погиб”.
Тем не менее, он продолжал двигаться вперед – просто потому, что бегство требовало принятия волевого решения, а на это он был сейчас совершенно неспособен.
Коридор второго этажа был тускло освещен горевшей на лестничной площадке свечой, и пану Кшиштофу немного полегчало. Подумав немного, он взял свечу и пошел, освещая себе путь. Свет мог его выдать, но опасность всполошить весь дом, сослепу налетев на что-нибудь твердое, казалась более реальной.
Спальню графа Бухвостова пан Кшиштоф отыскал по доносившемуся из-за приоткрытой двери могучему храпу. Граф храпел так, как это могут делать только тучные, любящие плотно поужинать, совершенно здоровые и не знающие за собой никакой вины люди. Пан Кшиштоф, слушая эти реликтовые звуки, остро позавидовал графу. Ах, как хотелось бы ему сейчас лежать в своей полной клопов постели и выводить носом рулады!
Он осторожно просунул ствол пистолета в дверную щель и еще более осторожно нажал. Дверь пошла в сторону, петли протяжно заскрипели. Пан Кшиштоф отпрянул назад и замер, боясь пошевелиться, с головы до ног покрытый холодной испариной. Могучий храп за дверью на секунду прервался; стало слышно, как граф ворочается и шлепает во сне губами, а потом похожие на львиное рычание звуки возобновились с новой силой.
Пан Кшиштоф рывком распахнул дверь. Петли коротко взвизгнули и замолчали. Этот, звук был почти неразличим за храпом, от которого, казалось, содрогались стены комнаты. Огинский тенью проскользнул в спальню, подняв повыше свечу.
Граф в ночном колпаке и сорочке с кружевным воротом возлежал на огромной кровати под балдахином, издали и в полумраке напоминая небольшого кита, по ошибке забравшегося в человеческую постель. Он раздувал щеки, причмокивал, делал “тпррр” губами, сопел, пыхтел и рычал – словом, производил все те действия, кои положено производить человеку, заснувшему на спине, каковая поза, как известно, весьма располагает к храпу. А еще спящего в такой позе человека очень удобно душить, подумал пан Кшиштоф, приближаясь к кровати. Клади на лицо подушку, наваливайся сверху и спокойно жди, пока твоя жертва перестанет брыкаться. Шума никакого, и ошибка полностью исключена...
Он сделал еще один шаг и начал было заталкивать на место мешавший ему пистолет, когда из темного угла за пологом кровати навстречу ему стремительно метнулась какая-то тень, и в воздухе, отразив пламя свечи, молнией сверкнуло длинное тонкое лезвие.
Капитан гвардии и личный порученец маршала Мюрата Виктор Лакассань никогда не откладывал дела в долгий ящик, в особенности, когда речь шла о том, чтобы кого-нибудь убить. Неудача, постигшая его в последнем мероприятии подобного рода, нимало не обескуражила Лакассаня: княжна, похоже, еще не созрела для доноса, и он не собирался давать ей на это время. Единственным человеком в городе, к которому она могла обратиться со своим рассказом, был граф Бухвостов – тот самый граф, который столь рьяно взялся за розыск человека, подбросившего Багратиону анонимное письмо. Он чем-то напоминал Лакассаню Кутузова – такой же аморфный и бездеятельный внешне, граф на поверку оказался столь же проницателен и опасен, как и одноглазый фельдмаршал. Россия была страной, где главную силу представляли старики, и это было хорошо, поскольку пожилые люди легче расставались с жизнью.
Приговор был окончательный и не подлежал обжалованью: Бухвостова следовало немедленно устранить. Следующей на очереди была княжна Вязмитинова, что тоже не сулило особенных осложнений; а уж потом, устранив все помехи на своем пути, Лакассань намеревался вплотную заняться Огинским. Ему давно пора было возвращаться к Мюрату – с поляком или с его головой в седельной сумке, безразлично.
Расставшись с княжной у городской заставы, Лакассань, как уже было сказано, отправился в трактир – не в тот, где квартировал Огинский, а в другой, попроще, подешевле и погрязнее, – и снял там комнату, окно которой выходило на задний двор с помойкой, а дверь открывалась на узкую галерею, нависавшую над темноватым обеденным залом. В комнате неистребимо пахло щами, а сквозь эту удушливую кислую вонь пробивался другой запах, подозрительно похожий на аромат коньяка. Лакассань за время своего пребывания в России уже успел хорошо изучить этот запах и понял, что напрасно насмехался над истерзанным клопами Огинским – здесь этих кровопийц наверняка было намного больше, чем в комнате пана Кшиштофа. Впрочем, это не имело никого значения: Лакассань вовсе не собирался задерживаться в этом клоповнике надолго.
Отобедав у себя в комнате, Лакассань вышел в город и наведался в оружейную лавку. Приказчик, услышав французский акцент, принялся коситься на него с таким подозрением, что Лакассань не рискнул делать здесь покупки и ушел с пустыми руками, хотя и разглядел на стене за спиной у приказчика пару недурных с виду клинков. Пистолет не годился для задуманного им дела: в этом городишке не было ни таких глухих уголков, ни настолько людных мест, где, выстрелив среди бела дня в человека, можно было бы остаться незамеченным и благополучно скрыться. Стрелять в доме у графа было нельзя по тем же причинам. Оставались лишь острая сталь да ночная тьма, а поскольку Бухвостов не имел привычки в одиночестве бродить по ночным улицам, то Лакассаню волей-неволей пришлось задуматься о том, чтобы нанести графу визит.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.