Текст книги "Голос ангела"

Пацук вышел на свободу через полгода после своего знакомства с Лукиным. На прощание зашел в библиотеку и долго тряс руку торговцу антиквариатом.

– Где вас можно будет на воле найти?

Лукин коротко усмехнулся и, приставив лесенку к стеллажу, дотянулся до верхней полки. Из небольшой картонной коробки он извлек прямоугольник визитки с адресом и домашним телефоном.

– Вы точно знаете, что будете жить там, когда выйдете на волю?

– Абсолютно точно. – – Когда же вас освободят?

Лунину лишь оставалось пожать плечами:

– Точно не скажу, но пройдет не более двух лет.

– Увидимся, встретимся, – пообещал Па-цук, окинув взглядом стеллажи с книгами. – Эх, страшно подумать, все, что написано в этих книгах, есть в вашей голове, – и Кузьма Пацук постучал заскорузлым ногтем указательного пальца себя по лбу.

– Даже больше, – скромно заметил Лукин.

– Мне бы такие знания, в золоте ходил бы.

– Нужно лишь внимательно читать.

– На разных языках, – вздохнул Пацук. – Стар я для этого. Вернусь в Борисов, жена меня там ждет. Приедете к нам в гости – на Березине порыбачим, я вам места отличные покажу. Медком угощу, своего нет, но мужик недалеко от меня живет, пасеку держит, мед у него замечательный. Все его Пасечником называют. А клад я обязательно найду, – он еще раз сильно сжал ладонь Лукина, у того даже пальцы заболели, и быстро пошел к выходу.

– Дай Бог, свидимся, – прошептал Самсон Ильич, глядя на чуть сгорбленную приземистую фигуру Пацука.

Какого черта он про мед вспомнил? И кличка у мужика идиотская, но почему-то запоминается – Пасечник.

Кузьма уже шагал к зданию администрации зоны.

"Может, зря я у него адресок не спросил? – подумал Лукин, но, поразмыслив, решил, что поступил правильно. – Никогда не стоит возможному продавцу показывать свою заинтересованность. Что будет, то и будет. Дай Бог, клад он найдет, может, и медку поедим вместе… Нельзя тешить себя иллюзиями. Время – странная субстанция. Можно не прилагать никаких усилий, сидеть на месте и ничего не делать. Можно спешить жить, не вылезать из дел, но и спешащий, и ничего не делающий вместе окажутся на одной и той же временной точке”.

Глава 3

Жизнь маленьких городов отличается от жизни столицы так же сильно, как жизнь ребенка отличается от жизни взрослого. События, для столицы ничтожные, малозаметные, маленькие провинциальные города буквально потрясают. И тогда неделю-две на рынке, в магазинах, на перекрестках местные жители только и говорят о том, что случилось, кто виноват и в чем причина несчастья. Смерть пенсионера для мегаполиса – событие, значимость которого приближается к нулю. Дорожно-транспортные происшествия со смертельным исходом в Москве и других столицах случаются каждый день десятками и в лучшем случае соберут дюжину-другую праздных зевак.

В маленьком же городке иначе. Умер какой-нибудь Иван Иванович, когда-то работавший заведующим баней, и заговорят в провинциальном городке об Иване Ивановиче, о его супруге, детях, братьях, сестрах, родителях и даже о предках в третьем колене. Ведь в небольших городках все друг о друге знают, и любой беде находится объяснение, более или менее устраивающее людей.

Мол, погиб Иван Иванович нелепо в первую очередь потому, что его дед в тысяча девятьсот двадцать пятом году, вернувшись в родные края из Красной армии, полез на колокольню и сбросил крест, а потом глумился над ним. А во вторую очередь потому, что будущая бабушка Ивана Ивановича первой пошла плясать в церкви, когда ее переделали в клуб. Вот на тех танцах предки покойного и познакомились. Из такого брака ничего хорошего получиться, ясное дело, не может.

Подобные объяснения, как правило, удовлетворяют любопытство, разговоры понемногу стихают, городок замирает в ожидании чего-нибудь новенького. И это новенькое, пройдет неделя, две или месяц, обязательно случится. Тогда все враз забудут об Иване Ивановиче – семидесятилетнем пенсионере, погибшем от удара током, и станут говорить о новой беде.

* * *

Последние три дня в провинциальном белорусском городе Борисове, стоящем на берегу Березины, все судачили об одном и том же. Но объяснить толком, что произошло, а самое главное, почему и зачем, никто не мог. Никто не мог указать и виновников, а Борисов тем временем гудел. О случившемся вели споры не только в парикмахерских, но и в ветеринарной лечебнице, на базарах и в школах.

Борисовскую церковь и кладбище осквернили. Какие-то мерзавцы разрисовали церковные стены пентаграммами и прочей дрянью. Досталось и воротам дома настоятеля храма, протоиерея Михаила Летуна. Железные ворота, выкрашенные зеленой краской, разукрасили сатанинскими знаками, а на кладбище вывернули из земли кресты и памятники. На могилах евреев нарисовали шестиконечные звезды и свастики, разбили медальоны с черно-белыми фотографиями, погнули, уложили на землю ограды. В общем, мерзавцы старались вовсю, оскверняя кладбище.

Борисов – город небольшой, почти все друг друга знают. Но кто учинил подобные бесчинства? Как ни судили и рядили местные пинкертоны и доморощенные аналитики, вычислить негодяев не удавалось. В двух городских газетах появились статейки, и, естественно, как водится в таких случаях, когда нет на руках конкретных фактов, журналисты кивали на школу, а та – на родителей. Рассерженные родители, оскорбленные в лучших чувствах, указывали в гневных письмах на учителей, на власти. А все вместе, хором, сетовали на общее падение нравов.

И раньше случалось, что на местных кладбищах выворачивали памятники, оскверняли могилы, но это были единичные случаи. Теперь же осквернили тридцать три могилы, церковь и дом православного священника.

Протоиерей Михаил, стараниями которого местная церковь была отреставрирована, восстановлена и приобрела божеский вид, тяжело вздыхал, обходя храм, и делал один снимок за другим маленьким черным “Кодаком”. С фотоаппаратом в руках сорокалетний священник выглядел несколько комично, он сам чувствовал это, фотоаппарат – не тот предмет, который прихожане привыкли видеть в руках духовного пастыря.

Губы священника кривились, когда он всматривался в нарисованные аэрозолью сатанинские знаки.

– Гореть вам в геенне огненной! – бормотал священник. – Не прошло и двух месяцев, как покрасили стены храма. Придется перекрашивать вновь. Не могу же я позволить, чтобы эта мерзость оставалась на стенах. Бог все видит, – бормотал священник и дрожащим пальцем нажимал красную кнопку.

Раздавался тихий щелчок.

– Остатков краски не хватит даже на то, чтобы замазать надписи. Докупать придется, а денег уже почти и не осталось.

Осмотрев храм, сделав снимки, настоятель поговорил с церковным старостой, дал ему указания. Надев длинный плащ, направился в сторону кладбища. Оттуда он вернулся домой совсем удрученным, хотя зеленые ворота под руководством матушки успели перекрасить и все сатанинские знаки уже исчезли под слоем свежей масляной краски, приятно пахнущей олифой.

Протоиерей Михаил подошел к воротам, большим указательным пальцем правой руки оторвал прилипший к воротам желтый липовый листок, бросил его под ноги. Запах краски щекотал ноздри. Этот запах смешивался с горьковатым дымом. На огородах жгли мусор, и по тихой улице, пролегающей недалеко от храма, плыл голубоватый терпкий дым.

"Благодать какая!” – подумал священник, глядя на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь серые тучи.

Кресты на церкви ярко поблескивали. Протоиерей не удержался, взглянул на купола, быстро перекрестился и вошел в дом.

– Воскресную проповедь протоиерей Михаил Летун посвятил безнравственному и кощунственному поступку тех, кто осквернил кладбище и храм. О воротах своего дома священник не вспоминал. Церковь была полна прихожан, все внимательно слушали священника, сокрушенно кивая и время от времени осеняя себя крестным знамением.

Мужчина в длинном черном пальто отстоял всю службу, прижимаясь плечом к колонне в правом нефе. Он слышал то, что говорил священник, слышал шепот женщин и старух. Он время от времени поднимал глаза и смотрел на темную икону в аляповатом окладе. И ему казалось, что иногда Божья матерь с черными скорбными глазами согласно кивает головой в такт его неторопливым мыслям: “Правильное дело ты задумал, Григорий, богоугодное дело. А если задумал, то не сомневайся, совершай. И тогда тебе воздается”.

В левой руке мужчина держал черную сумку, небольшую, размером с портфель. Иногда Григорий Стрельцов невнятно бормотал короткие обрывистые фразы, из которых ясно звучали лишь отдельные слова:

– Господи, спаси и помилуй мя… – Больше молитв мужчина не знал.

Служба закончилась. В храме еще толпились женщины, одна за другой подходили к настоятелю. Григорий молча наблюдал, как священник протягивает для поцелуев руку, как женщины склоняют головы, прикладываясь губами к крепкой мужской кисти, видел восторженные глаза детей.

Он продолжал бормотать:

– Господи, помилуй мя, помоги моей жене… – Жена Григория Стрельцова лежала в онкологии уже третий месяц. Она перенесла две операции и сейчас проходила химиотерапию.

Последняя прихожанка приложилась к руке настоятеля и семенящей походкой покинула храм. Григорий Стрельцов вздрогнул. Он поскреб небритую щеку и нерешительно направился к священнику, который стоял справа от алтаря, уставший, опустошенный долгой службой.

– Отец Михаил… – выдавил из себя непривычные слова Григорий Стрельцов.

– Слушаю тебя, сын мой, – священник спокойно, без спешки обернулся. Он уже давно заприметил широкоплечего мужчину, простоявшего всю службу у колонны.

– Отец Михаил, я тут вам принес…

– Слушаю тебя, сын мой, говори, – священник взял Григория за руку и отвел в сторону. – Присядь, расскажи, что у тебя на душе. Вижу, ты чем-то озабочен.

Вместо того чтобы говорить, Григорий Стрельцов часто закивал. Слова “отец” или “батюшка” не произносились, они застревали в пересохшем горле. Ведь священник был моложе Стрельцова лет на десять, и пересилить себя мужчине было тяжело.

– Говори, я тебя слушаю.

– Тут у меня оклад.., старинный оклад. Я хочу отдать его вам.., хочу пожертвовать церкви.

– Хорошее дело ты задумал. Имя-то твое как?

– Григорий я, Григорий Стрельцов. – Григорий Стрельцов? – едва слышно прошептал священник. – Второй раз вижу тебя в храме, нечастый ты здесь гость.

– Так оно и есть, – признался Стрельцов. Руки мужчины дрожали, и он с трудом расстегнул молнию сумки. Вытащил из нее завернутый в чистую белую ткань предмет и протянул священнику. Тот положил сверток на колени и принялся бережно разворачивать. Тускло заблестело серебро. Оклад был небольшой, но массивный. По углам цветы и виноградные грозди были немного смяты.

– Вот…

– Вижу.

Священник кончиками пальцев прикасался к прохладному металлу, любовался искусной работой.

– И что тебя толкнуло, сын мой, сделать церкви столь щедрый подарок?

– У меня жена больная, очень больная. Может быть, это ей поможет.

Священник ничего не говорил, он запахнул оклад, положил руки на белую ткань:

– Твоя жена в храм ходила?

– Редко, но ходила.

– Хорошо, я помолюсь за ее здравие, помолюсь сегодня, завтра. Как ее имя?

– Мария…

– Мы все будем молиться за ее здоровье, Григорий, будем молиться ежечасно. Будем просить Господа позаботиться о ее здравии.

– Да, помолитесь, – выдавил из себя Григорий и судорожно дернулся.

– Откуда у тебя, сын мой, этот оклад? Григорий замялся. По небритым щекам пробежала судорога, на лбу выступили крупные капли пота, губы сжались, зубы проскрежетали.

– Ладно, можешь не рассказывать, если не хочешь. Тебе исповедоваться надо, сын мой, в среду, с утра. Я выслушаю твою исповедь, тебе станет легче.

– Спасибо, батюшка, – через силу прошептал Григорий и резко встал.

Болоньевая сумка соскользнула с его колен, упала на пол. Григорий поднял ее и, не оборачиваясь, резко зашагал к выходу. – “Вот так всегда, – подумал протоиерей Михаил Летун, – когда человеку хорошо, он о Боге не вспоминает, а как случится беда – сразу в храм. А ведь Бога надо поминать ежечасно, ежеминутно, благодарить его за каждую минуту жизни, за каждый прожитый день, за солнечный луч и за глоток воздуха, за крошку хлеба и за глоток воды. Эх, люди, люди! Эх, человеки, какая тьма у вас в душе! Отвернулись от Бога”.

Правая рука скользила по старинному окладу, бережно ощупывая выпуклости, прикасаясь к серебряным уголкам, на лице священника блуждала, загадочная улыбка, трогательная, как на лице ребенка. Прижимая белый сверток к груди, протоиерей покинул храм.

* * *

Уже третий день, срывая с деревьев последние листья, Москву мучил холодный осенний дождь с резкими порывами ветра. Влажные, липкие однообразные дни сменялись студеной мглой ночи. Уже третий день советник патриарха Андрей Холмогоров не покидал свою квартиру. Каждый год осенью, когда начинались затяжные дожди и холод, нестерпимо болела спина.

Чтобы хоть как-то отвлечься от постоянной ноющей боли, Холмогоров читал. Он сидел за письменным столом, включив настольную лампу, накинув на плечи старый плед, и пробегал глазами строчки, пытаясь в мыслях нарисовать картину прочитанного. Время от времени он отодвигал книгу в сторону, включал компьютер и, быстро работая пальцами обеих рук, словно пианист, проигрывающий новую, еще незнакомую пьесу, делал записи, отправляя интересующую его информацию в недра компьютера. Пил травяной чай из большой кружки, прислушивался к свисту ветра за высоким окном.

Осенними дождливыми вечерами он никогда не включал ни радио, ни телевизор, лишь изредка ставил любимую музыку и замирал в глубоком кожаном кресле, вслушиваясь в знакомые звуки. Музыка приносила душевное успокоение, и нестерпимая боль на некоторое время отпускала Холмогорова. Он уносился мыслями в детство и, словно давным-давно знакомую книгу, перелистывал страницу за страницей события прошлого. Воспоминания были беспорядочными. То вдруг мелькал отрывок раннего детства – родители, родственники, то его сразу сменяло что-нибудь из менее далекого прошлого.

Когда тихо звучала музыка, когда на столе лежала раскрытая книга, когда светился экран монитора, Холмогоров не мог заставить себя подойти к настойчиво звенящему телефону.

– Потом, потом, – говорил он, вздрагивая, – потом, когда закончится музыка.

Уже два дня Холмогоров читал толстую книгу – дореволюционное издание о войне 1812 года. Это был сборник воспоминаний французских генералов, участвовавших в российской кампании.

"В жизни все связано самым необычным образом. Сейчас я прочел название реки – Березина, а там, в Борисове, живет и служит Михаил Летун. Интересно, как он? Я уж давно не получал от него вестей”.

Пожелтевшие страницы старой книги медленно переворачивались. Вновь зазвенел телефон. По зуммеру Андрей определил – звонок междугородный. “Нет, не буду брать трубку, уже слишком поздно, одиннадцать вечера”.

Вновь прошелестела страница. Взгляд советника патриарха упал на карту: река Березина и рядом – Борисов.

"Но если звонят так поздно, значит, что-то срочное. Никто не станет беспокоить по пустякам в такое позднее время”.

Превозмогая боль в спине, Холмогоров поднялся, взял в руку тяжелую черную трубку старого верного телефона.

– Слушаю вас, – выдохнул он.

– Алло! Алло! Это Москва?

Андрей вздрогнул, услышав голос. Буквально мгновение тому назад он думал о своем однокурснике, о своем приятеле Михаиле Летуне, и вот сейчас он слышит его голос, слышит наяву.

– Михаил, ты? – воскликнул Холмогоров.

– Алло! Алло! Тебя плохо слышно, какой-то шум!

Через несколько мгновений шум исчез, и Андрей Холмогоров расслышал дыхание своего доброго знакомого.

– Какими судьбами, Михаил?

– Как твое здоровье, Андрей? – протоиерей Михаил Летун, обращаясь к Холмогорову, говорил с нескрываемым почтением, словно тот являлся небожителем.

– Твоими молитвами жив пока и здоров, – жаловаться на здоровье Холмогоров не любил. – У тебя как дела?

– Ты извини, что звоню так поздно.

– Извиняю. Что-то давно не видел тебя в Москве, Михаил.

– Дел много, – вздохнул протоиерей, настоятель борисовской церкви. – Ты все знаешь, Андрей…

– Ты сильно преувеличиваешь, Михаил. Как твоя супруга, как твое здоровье?

– Со здоровьем все в порядке и у меня, и у супруги.

– Тогда говори.

– У меня неприятность. Может, ты уже слышал, в городе кладбище осквернили хулиганы, церковь нашу испоганили?

– Сатанисты?

– Еще неизвестно.

– Нет, не слыхал, – произнес Холмогоров.

– Конечно.., откуда… Но я бы не стал тебя так поздно беспокоить. Сегодня после службы случилось вот что: один из прихожан принес серебряный оклад. Я не специалист, в отличие от тебя, но предполагаю, что оклад старинный, уникальный. Я похожие видел в Загорске, когда мы там учились. Ты в этом лучше меня разбираешься, ты знаток.

– Ты преувеличиваешь, Михаил, мои возможности. Я же не могу по телефону датировать вещь, даже если ты опишешь ее во всех деталях.

– Серебряный оклад с виноградом, с листьями.

– Это довольно распространенный узор, – тут же произнес в трубку Холмогоров. – Что-нибудь характерное есть?

– Четыре креста по углам, покрытые эмалью.

– Голубая с белым?

– Да! – обрадовался протоиерей Михаил, учащенно задышав в трубку.

– Это может быть и шестнадцатый век, и начало двадцатого.

Вздох разочарования прозвучал в наушнике.

– Но я чувствую старину, Андрей, оклад прямо-таки светится, хоть и темный от времени. От него тепло исходит. Намеленный. Надписи на нем греческие.

Упоминание о греческих надписях заинтересовало Холмогорова, но он не хотел зря обнадеживать друга.

– Знаешь что, – после секундной паузы сказал Холмогоров, в интуицию однокурсника он верил, – надеюсь, фотоаппарат у тебя есть?

– Да, есть, но это обычная “мыльница”. Слово “мыльница”, произнесенное протоиереем, Холмогорова позабавило. Так говорят подростки, туристы, праздно шатающиеся вокруг Кремлевских соборов, но не лица духовного звания.

– Профессиональный аппарат в руках любителя – хуже мыльницы. Так что ты сними, – поспешил успокоить Андрей провинциального священника. – Сфотографируй оклад с обеих сторон и не забудь положить что-нибудь для масштаба – спичечный коробок или линейку.

– Понял! – воскликнул Михаил Летун.

– Сфотографируй и вышли мне.

– А почему бы тебе, Андрей, не наведаться ко мне? Небось, редко из Москвы выбираешься?

– Наоборот, – сказал Холмогоров, – редко в Москве бываю. Тебе повезло, что застал меня. Три дня как приехал и, наверное, через неделю уеду на север.

– Жаль, – вздохнул протоиерей, – давно не виделись. Моя супруга тебе поклоны шлет.

– И ты ей кланяйся, – у Холмогорова дернулись в улыбке губы.

Холмогорова всегда забавляла манера функционеров и провинциальных священников изъясняться. И те и другие пользовались в своей речи абсолютно неживыми выражениями и образами. Было понятно, матушка не стоит рядом с протоиереем и не бьет челом в пол, а просто говорит: “Передай привет”.

– Места у нас здесь красивые.

– Некрасивых мест не бывает, – вставил Холмогоров.

– Конечно, все Божье творение, все по его умыслу и велению создано.

Холмогоров опять улыбнулся. Эту прописную истину он знал с детства и никогда в ней не сомневался в отличие от протоиерея, который был в свое время и пионером, и комсомольцем, а в армии даже пытался вступить в партию. Но тем не менее протоиерей был человеком честным и добродушным.

– У нас здесь река красивая.

– Березина, – сказал Холмогоров, глядя на книгу, лежащую на его письменном столе. – Кто ж Березину не знает? Она хоть и небольшая, но знаменитая.

– Так ты приедешь? – осведомился протоиерей.

– Бог даст, будет время – обязательно наведаюсь.

– Я передам супруге, что ты обещаешь быть у нас.

– Передай, – сказал Холмогоров. Поговорив еще немного об общих знакомых, погоде и здоровье, пожелав друг другу всех благ, протоиерей и Холмогоров распрощались. И странное дело, усевшись в кожаное кресло, Андрей абсолютно ясно представил себе протоиерея Михаила, маленького, щуплого, с серебряным окладом в руках, и его супругу, пышногрудую женщину с постоянным румянцем на щеках. “Наверное, сейчас бегает по дому и размышляет, как сфотографировать ночью этот оклад. Яркого света, наверное, у него нет, а того, что в фотоаппарат вмонтирована вспышка, он, скорее всего, не подозревает”.

И, надо сказать, размышления Андрея Холмогорова были недалеки от истины. Михаил с матушкой принесли в большую комнату две настольные лампы, зажгли люстру, расстелили на журнальном столике белую ткань. Матушка смахнула пылинки с почерневшего оклада, а отец Михаил, далеко отставив фотоаппарат, пристально вглядывался в маленькие циферки, мелкие, как муравьи.

– Матушка, глянь, что там написано – тридцать шесть или тридцать четыре?

Матушка поднесла черный фотоаппарат прямо к глазам:

– Тридцать шесть, – убежденно сказала она.

– Значит, ничего не получится, – скорбно заключил священник, – на сатанистов, будь они неладны, всю пленку извел, а на святую вещь не хватило.

– А может, хватит? – произнесла матушка. – Помнишь, дочка внука привозила, так тогда тоже тридцать шесть было? А фотографий получилось тридцать восемь.

– Все в руках Божьих, – произнес священник, нажимая на кнопку.

Полыхнула вспышка, которая на мгновение ослепила и испугала священника и матушку.

– Как думаешь, получилось?

– Все в руках Божьих, – протокольно произнесла женщина.

– Еще разок попробую.

– Ты забыл положить коробок.

Отец Михаил долго вертел в пальцах коробок, предупреждавший, что спички в руках детей – источник повышенной опасности и причина пожара. Затем хотел положить коробок в середину оклада, но матушка запричитала.

– Понял, понял, – сказал священник и положил коробок рядом с окладом.

Изготовился, привстал на цыпочки и вдавил кнопку. Фотоаппарат судорожно щелкнул, и внутри зашелестела, сматываясь, пленка. Вспышки не было.

– Ладно, завтра куплю другую и пересниму.

Супруга священника матушка Ольга принялась расспрашивать мужа о том, какими путями серебряный оклад оказался в их доме. Отец Михаил никогда не имел тайн от жены. Он рассказал все, как было, о Григории Стрельцове, лишь не назвал его имени, а та, зная городские новости, рассказала мужу все, что ей было известно.