Текст книги "Комбат в западне"

Он был абсолютно уверен, что Жак Бабек жив-здоров и спит. Но тем не менее, несколько секунд посмотрев на безмятежное лицо француза, Свиридов взял руку Жака Бабека, нащупал пульс и хмыкнул. Затем взглянул на свои часы, посчитал количество ударов и ухмыльнулся.

«Ну и боров! Спит, как ребенок и пульс как у десантника».

Крышка была закрыта, замки защелкнуты. Павел Свиридов с улыбкой на губах вернулся в тот отсек, где сидели Бородин и Чурбаков.

– Ну что скажешь, Паша? – спросил Бородин.

– Что я могу сказать – спит наш француз.

– Это хорошо, – сказал Бородин, – небось, целую ночь волновался, не спал. Прилетим на место, он выдрыхнется, будет свеженький, как огурчик.

– Сразу, как прилетим, попытаемся договориться, – бросил короткую фразу Чурбаков.

– Да, Вадим Семенович, как скажете. Думаю, мы его обломаем в первые дни, – хохотнул Свиридов, вытряхивая из пачки сигарету.

– Не курил бы ты, – одернул своего подчиненного Чурбаков, – и так тошно от этих перелетов. Вообще мне кажется, что моя жизнь проходит в самолете, а не на земле. Болтаемся чуть ли не по два раза в неделю в дурацких грузовых самолетах. Я скоро подхвачу какую-нибудь воздушную болезнь.

Бородин со Свиридовым расхохотались.

– Чего ржете, – прикрикнул на них Чурбаков, – не видите, мне худо!

– Вы бы, Вадим Семенович, коньяка глотнули, – в руках Павла Свиридова появилась плоская блестящая фляга с золоченым двуглавым орлом.

– Ну давай свой коньяк. Небось, паршивый?

– Да нет, вы же знаете, Вадим Семенович, паршивых не употребляем.

– Знаю. Пьете всякую мерзость.

Тем не менее, толстыми пальцами, которые не хотели слушаться, он открутил плотно пригнанную пробку и сделал два глотка. Прополоскал коньяком рот и откинулся на спинку кресла, прикрыв шляпой глаза.

– Через сколько будем? – спросил Чурбаков, морщась и отдавая флягу, вернее, он не отдавал, а просто протянул руку.

И Бородин тут же принял флягу и абсолютно не брезгуя, не обтирая горлышка, сделал несколько глотков.

– Думаю, как всегда, через час двадцать, если с погодой все будет в порядке.

– Вроде бы ничего идем, – сказал Свиридов.

– Не идем, а летим, – уточнил Чурбаков. – Если я усну, то минут через тридцать-сорок сходи глянь как там Жак Бабек. Слышишь, Свиридов, или нет?

Отвечай!

– Слышу, слышу, Вадим Семенович, схожу обязательно, гляну, – но затем Свиридов толкнул в плечо Бородина. – Слышишь, Серега, твоя очередь, так что ты пойдешь.

– Ладно, схожу я, – согласился Бородин и мужчины подмигнули друг другу, бросив взгляд на своего шефа. – Так что, допьем коньяк? – предложил Бородин.

– Можно, конечно. Давай.

Они, передавая друг другу плоскую флягу, принялись пить коньяк. Когда он был выпит, им захотелось закурить.

– Нет, не будем, – сказал Бородин и кивнул в сторону Чурбакова, проснется, шуметь начнет.

– Скоро прилетим, тогда и покурим.

– Ладно, хорошо, – ответил приятель.

Самолет подрагивал, наверное, вошел в тучу. Вздрогнул и Чурбаков, но глаз не открыл, лишь его одутловатые щеки затряслись, как холодец.

– Противно летать на этих турбовинтовых самолетах, – сказал Свиридов.

– Противно, Паша, зато безопасно. А самое главное, никто не контролирует. Летим себе и летим. И никто не знает, что мы загрузились, никто не знает куда самолет держит курс и самое главное, никто не спрашивает что мы там везем. Кстати, посмотри как там толстяк.

– Сейчас схожу.

Бородин и сам хотел встать и пройтись, ноги затекли. Он несколько раз присел, держась за подлокотник кресла, хрустнул суставами.

– Иди, иди, а то разбудишь, – прошептал Свиридов.

– Да не шуми ты, а то от твоего шума проснется.

Бородин сходил в грузовой отсек, с шумом откинул крышку. Веки француза дернулись, но не открылись.

– А что с ним сделается? – пробормотал Бородин. – Что его щупать, как женщину? Пошел он к черту!

Крышку, тем не менее, он захлопнул тщательно – так тщательно, словно бы от этого движения зависела его жизнь и безопасность Чурбакова.

Все у Вадима Семеновича Чурбакова было отлажено, продумано и схвачено. Счета в зарубежных банках ежемесячно пополнялись крупными суммами, состоящими из денег его узников подземной тюрьмы. Получал он и наличные. И суммы были значительные. С каждым новым заключенным Вадим Семенович Чурбаков лишь входил во вкус, лишь еще больше раззадоривался. Время от времени Бородин со Свиридовым, глядя на шефа, инициатора всех операций с «новыми русскими», покачивали головами.

– Добром это, Паша, не кончится. Слишком уж много крови, слишком уж много жертв.

– Да, доберутся, доберутся до нас.

– Не ссы в муку, не делай пыли, – отвечал Свиридов. – Пока до нас доберутся, думаю, мы с Чурбаковым будем где-нибудь очень далеко в теплых странах на берегу синего-синего моря.

– А как ты думаешь, много у него денег?

– Думаю, много. Но тем не менее, денег на ветер он не бросает.

Но такие разговоры случались не часто. В общем-то ни у Бородина, ни у Свиридова на них почти не оставалось времени.

А Вадим Семенович вел четкий учет каждому заключенному, каждой жертве. Он записывал в специальный блокнотик суммы, числа, фамилии – в общем, как заправский бухгалтер вел свое страшное, жестокое, бесчеловечное дело. Но занятие, которому он посвятил последние годы, приносило ему удовольствие, держа его в возбуждении, давая вкус к жизни. Опасность подстерегала на каждом шагу, несмотря на то, что еще в тюрьме Вадим Семенович, казалось, все продумал. Быть может, кое-какие детали не совпадали, но кто обращает внимание на мелочи, кто в этом мире может предугадать все до мельчайших поворотов? Никто! Человеку такое не подвластно. И Вадим Семенович прекрасно это понимал.

– Все течет, все изменяется, – любил он повторять сам себе, – неизменна лишь жажда власти.

"А власть дает деньги. И если высшим силам будет угодно, то я вновь доберусь и до власти. Они будут от меня зависеть, они будут мне подчинены. Сам я никогда не пойду ни в депутаты, ни в министры. Слава богу, ими я уже был. Лучше оставаться в тени и дергать за невидимые ниточки, убирать людей и ставить, возносить на престол и сталкивать, обрекать на бедность, на жуткое существование ".

И, возможно, если бы Вадим Семенович не вспомнил камеру-одиночку и жесткие нары, серый потолок, похожий на крышку гроба изнутри, он спал бы до самого приземления.

– Ну, где мы?

– Уже подлетаем, Вадим Семенович, заходим на посадку, – ответил Бородин.

– Это хорошо. Коньяк есть?

– Нет, Вадим Семенович, мы все выпили, – ответил Бородин.

– Выпили так выпили. Черт с вами. Мне даже не оставили.

– Извините, Вадим Семенович, мы думали…

– Ладно, то что вы думали меня не интересует. Как наш лягушатник?

– Жив-здоров, – ответил Бородка, – минут тридцать назад я проверял.

– Сходи еще проверь, может коньки откинул, может быть, мы труп везем, тогда его лучше в полете выкинуть.

– Да нет, что вы! – Бородин поднялся, направился в грузовой отсек, через пару минут вернулся.

– Спит, как сурок. Холера его не возьмет.

– Это хорошо, – кивнул Чурбаков. – Когда приземлимся все сделаем быстро. С машиной договорено?

– Так точно, – ответил Свиридов, – будет ждать нас на аэродроме.

– Тот же автобус?

– Да, тот же, который всегда.

– Ну и ладненько.

– Заходим на посадку! – послышался резкий, искаженный динамиком голос пилота. – Пристегните ремни!

– Да пошел ты со своими ремнями… – пробурчал Бородин.

Свиридов улыбнулся. А вот Чурбаков пристегнул ремень.

Самолет остановился и буквально через минуту к нему подкатил микроавтобус.

– Ну что, пошли, Серега, – сказал Бородин, – вынесем нашего друга, перегрузим и отправим к последнему месту.

– Пошли.

Вдвоем они выволокли тяжеленный ящик из самолета.

– Ну и весит! Килограммов двести, наверное, – вытирая вспотевший лоб, сказал Бородин.

– Да, как мешок с дерьмом. Не люблю я толстяков, возни с ними и тяжеленные, как гири! И удары они не так ощущают, как худые, кости сломать им тяжело.

– Зато богатые, – уточнил Свиридов.

– Посмотрим, что из него вытрясем. Может, у него и гроша за душой нет.

– Тоже, скажешь! Денег у него, думаю, куры не клюют, иначе бы не жил в «Метрополе» и не раскатывал бы на шикарном лимузине по Москве.

– Да это я так, к слову. Конечно же деньги у него есть, иначе Чурбаков не связывался бы с ним. И какие же они, все-таки, придурки – эти богачи! Падкие на обещания, верят.

– А ты бы не поверил Чурбакову?

– Я бы вначале проверил, – сказал Свиридов.

– Ну и как бы ты проверил? Панель показали, панель настоящая, все чики-чики. Ты видел как у него горели глаза и руки тряслись?

– Видел, – сказал Свиридов, – как у голодного кота, который увидел мышь.

– Это точно.

Тяжеленный ящик затолкали в микроавтобус, Чурбаков сел рядом с водителем. А Бородин со Свиридовым забрались внутрь. Бородин хотел усесться на зеленый ящик, но Свиридов сказал:

– Серега, не наглей. Еще задохнется чего доброго!

– Чего же здесь доброго? – засмеялся Бородин, но тем не менее пересел на сиденье.

Автобус не спеша выехал за ворота аэродрома, помчался по бетонке, затем выехал на шоссе и уж там развил скорость. Бородин тронул за плечо Свиридова.

– Вадим Семенович не любит когда так носятся.

– Не любит, не любит… А что делать? Наверное, ему уже остохренели эти перелеты, дорога и все такое прочее, хочет скорее добраться до лагеря.

– Это ты верно сказал.

– Насчет чего?

– Насчет лагеря. Самый настоящий концентрационный лагерь для «новых русских».

– Но сейчас мы везем не русского.

– А какая разница – русский, китаец, немец? Главное, чтобы из него можно было деньги выжать – Выжмем, выжмем. Там ребята веселые, они света мало видят, издеваться начнут, голодом морить, жаждой мучить и всякими такими штучками. В тюрьмах поднаторели, мастера своего дела.

– А мне спать хочется, – сказал Бородин, – я бы тоже не отказался вздремнуть пару-тройку часов.

Но думаю, нам это не светит.

– Почему не светит?

– Завезем француза, посадим в клетку и поедем в пансионат отдыхать. А через пару дней опять в Москву. В Москве, Серега, мне больше все-таки нравится.

Как-то спокойнее. А под землей я чувствую себя вообще хреново, хуже чем Чурбаков в самолете.

– Да, и мне там не нравится. Как-то угнетают все эти сваи, перекрытия, потолки, все эти клетки." Ржавчина, запах гнилой воды, ужасно действуют на нервы. Такое впечатление, что где-то на том свете находишься.

– А представляешь, военнопленные там по году по два сидели?

– Не сидел там, Паша, никто год или два! Дохли они там, как тараканы. Пару месяцев поработали – ив расход. Новых привозят, те работают.

– А что там вообще делали – в этих каменоломнях?

– Цеха какие-то были. То ли снаряды, то ли бомбы какой-то дрянью начиняли.

– А кто вообще разведал про эти подземелья?

– Как это кто – Чурбаков. Вернее, он давно знал об их существовании, а обустроил все, когда на свободу вышел. Надо же было где-то базу делать. Завернулся он на этой тюрьме. Ты бы, Паша, семь лет оттрубил, так тоже на тюрьмах завернулся бы.

– Если бы я отсидел семь лет, думаю, я бы тех, кто меня туда засадил, возненавидел.

– Так и он ненавидит. Свою собственную тюрьму устроил – удобная штука, действует безотказно.

– Да, безотказно, проколов пока не было.

Микроавтобус свернул с шоссе.

– Ну вот и приближаемся, – почувствовав, как вздрагивает на выбоинах дороги автомобиль, пробормотал Бородин.

– Как бы наш клиент не проснулся.

– Думаю, он проснется через час или через два.

– Значит проснется в клетке, – констатировал Свиридов.

* * *

Жак Бабек открыл глаза, потряс головой и забормотал по-французски. Два охранника стояли рядом с клеткой. Услышав иностранную речь, они громко и нагло расхохотались, Жак Бабек перевернулся со спины на живот, встал на колени и принялся оглядываться.

– Где я? Где я! – вначале по-французски, а затем по-русски воскликнул он.

– Ты в «Янтарной комнате». Ну как, нравится тебе? – услышал он знакомый голос.

– Где я? – вновь воскликнул Бабек.

– Я же тебе говорю, в «Янтарной комнате». Ты хотел ее увидеть – смотри. Она твоя.

Вадим Семенович сидел на стуле шагах в семи от клетки. Свет прожектора на него не падал, он находился в тени. Жак Бабек на четвереньках подполз к решетке, вцепился руками в прутья и принялся трясти.

– Антрэ, откройте, откройте! Выпустите! – путая французские и русские слова вопил он.

– Никто тебя не выпустит, – раздался из темноты голос Чурбакова. – Вернее, за просто так, никто не выпустит. Но ты можешь, Бабек, обрести свободу. Ты можешь ее купить.

– Купить свободу? – наконец до француза дошло, что он взаперти, что он превратился в заключенного, в пленника.

Он заплакал, как ребенок. Его жирное тело тряслось, голова стучала о колени, руки скребли бетонный пол.

Но ни его слезы, ни его восклицания не производили на двух охранников никакого впечатления, они уже ко всему привыкли. И к стенаниям, и к слезам, и к молитвам относились абсолютно равнодушно, как человек, находящийся в теплом доме, относится к завыванию ветра и шуму дождя. Было в этом, конечно, определенное неудобство. Не очень приятно, когда за окном воет ветер, но поделать с этим ничего нельзя. И поэтому надо относиться к шалостям природы спокойно, равнодушно.

– Убивается? – сказал один охранник, толкнув в плечо другого.

– А что же ему делать? Скоро пить захочет, потом есть.

– Воды, воды! – закричал Жак Бабек.

– Знаете, месье Бабек, – раздался вежливо-приторный голос Чурбакова, – здесь все стоит денег, как на очень-очень дорогом курорте. Глоток воды стоит сто долларов.

– Но у меня нет с собой денег! Нет!

– Я думаю, деньги ты сможешь найти и даже сможешь найти столько денег, чтобы купить себе свободу.

Ни пить, ни есть ему не давайте, – сказал, обращаясь к охранникам Чурбаков.

Жак Бабек принялся оглядываться. И только сейчас до него дошло, что он не одинок. Справа и слева в железных клетках находились люди, скорее всего, такие же, как и он заключенные, узники страшного человека, фамилия которого Чурбаков. Но кому об этом он сейчас может рассказать? Кому пожаловаться? Нет здесь ни адвоката, ни секретарши, ни помощника.

Жак Бабек разрыдался, как ребенок. А затем принялся кататься по полу и истерично выкрикивать проклятия в адрес Чурбакова и призывать позор на свою собственную голову, на господа бога, который ослепил его, лишив разума и осторожности. Только сейчас, лежа на бетонном полу, он вспомнил предсказание астролога, сделанное еще в Париже. Это его жена, прослушав какую-то программу по радио, сказала, что его ждет большая сделка, но он должен быть предельно осторожен.

Сделка, как сейчас понимал Жак Бабек, не состоялась, а вот природная осторожность ему изменила, и он попал в лапы бандитов, самых настоящих, жестоких, расчетливых и хитрых.

Глава 12

Гуляя по набережной Москва-реки, полковник ГРУ долго и обстоятельно инструктировал Бориса Рублева, вводя его в курс дела, пытаясь не упустить даже самых мелких деталей. Комбат слушал молча. Затем возразил.

– Вряд ли что у меня получится.

– Понимаешь, Борис Иванович, мне больше надеяться не на кого, – сказал Бахрушин, резко поворачиваясь спиной к ветру.

Они говорили еще около получаса. Бахрушин время от времени посматривал на Комбата. Тот морщился, словно от зубной боли.

Полковник посмотрел на темные облака, пытающиеся закрыть ярко-голубое осеннее небо, и продолжил:

– Потолкайся по антикварам, Борис Иванович, пошуми. Поищи какие-нибудь ценности. Может, на тебя кто и клюнет.

– На меня клюнет? – рассмеялся Рублев.

– Ну а почему бы и нет? Ты мужик представительный, особенно если соответственно оденешься, как эти «новые русские», чтобы прикид был важный.

– Да на меня можно только бушлат надеть, это единственный прикид, который на мне хорошо сидит.

– Вот видишь, в рифму заговорил, – расхохотался Леонид Васильевич Бахрушин, затем остановился, облокотился локтями о парапет и стал смотреть на ярко-синюю осеннюю воду. – Все бежит, все изменяется, – сказал он.

– Это точно, – подтвердил мысль Бахрушина Борис Рублев.

– Так что мы с тобой договорились?

– Не могу отказать тебе, Леонид Васильевич, хотя на сто процентов уверен ничего у меня не получится.

Только смех вызовет мой прикид, как ты говоришь, да мое желание выглядеть богатым, эдаким «новым русским».

– Они, в принципе, все выглядят смешно и все по-своему оригинальничают. Так что не твоему прикиду, ни твоим манерам особо никто не удивится. Действуй.

Кстати, вот тебе список, – полковник Бахрушин наконец-то отдал бумагу. – И вот тебе фотографии Жака Бабека.

Комбат принялся рассматривать снимки.

– Яркий мужик, – сказал он, – запоминающийся.

– Вот и я думаю, что такой не проскользнет сквозь пальцы, обязательно кто-нибудь где-нибудь его да видел.

– А ваши люди, Леонид Васильевич, чем заняты?

– Тоже ищут.

– А этот, кого вы хотите мне дать, он что, нормальный парень?

– Альтов? Вполне нормальный. Смышленый мужик.

Молодой, правда, еще необстрелянный, но зарекомендовал себя с лучшей стороны.

– Плохо, что необстрелянный, – хмыкнул Борис Рублев.

– Но в нашем деле иногда можно и не стрелять. Это не самое главное для разведчика.

– Да я понимаю, это так, к слову, – улыбнулся Рублев, вытряхивая из пачки сигарету и предлагая Бахрушину.

– Ну ладно, давай. Хотел уже не курить, но не могу отказать себе в удовольствии.

Борис Рублев видел, что полковник Бахрушин нервничает, что ему не по себе, но помочь ничем своему другу не мог. А то, что они с Бахрушиным уже были в очень дружеских отношениях ни для Комбата, ни для Леонида Васильевича не было секретом. Хотя в общем-то мало общего было между этими мужчинами, разве что в достижении цели они были едины. Ни тот, ни другой не останавливался на полпути, но достигал каждый цель по-своему, только ему одному свойственными способами и, естественно, действиями.

Выкурив по сигарете, мужчины расстались. Напоследок Борис Рублев получил инструкции, как можно связаться с Бахрушиным в любое время дня и ночи.

И еще полковник ГРУ попросил:

– Будь поосторожнее, Борис Иванович. Все-таки со сбродом придется работать, с отъявленными мерзавцами, скорее всего. Так что береги себя.

– Да уж я не дурак, Леонид Васильевич, голову в петлю совать.

– В петлю оно бы, может, и ничего, не худший вариант.

– А что может быть хуже?

Леонид Васильевич Бахрушин вместо ответа лишь пожал плечами и криво улыбнулся:

– Всякое бывает, Борис Иванович. Так что береги себя.

– Я возьму своего друга охранником.

– Наймешь, что ли? – улыбнулся Бахрушин.

– Нет, не найму. Денег у меня немного.

– Деньги и все остальное я тебе дам.

– Вот это хорошо.

Мужчины крепко пожали друг Другу руки. Но не так, как прощаются те, кто уверен, что больше никогда не увидятся. Почему-то Бахрушин знал, что с Борисом Рублевым он обязательно встретится. И еще у Бахрушина была надежда, может быть, слабая, но была: Комбат и на этот раз не подведет, и у него обязательно получится.

Ох, не нравилось Комбату предложение полковника Бахрушина! Вернее, не само предложение, а то, каким образом ему предстояло действовать. Он прекрасно знал что предпринять если оказывался в драке, если предстояло прятаться в горах и устраивать засады. Но сидеть по ресторанам, корча из себя «нового русского», расхаживать по магазинам, совершая дорогие покупки, ему было не по душе.

Но куда денешься, если другого выхода нет, если ты уже дал согласие! А слово Комбат держал твердо. Не было человека в мире, который мог бы упрекнуть его в том, что он нарушил данное им обещание.

Борис Иванович Рублев забрался в свой небольшой «Форд», который тут же перекосился на левый бок. Ему хотелось ругаться матом.

– Втравили меня в дело, однако! – пробормотал он и нежно взялся за рычаг переключения передач, потому что знал, если дать волю эмоциям, рычаг отломается и останется зажатым в руке.

А машины, как и оружие, Комбат всегда щадил. Наверное, точно так же в старые времена всадники относились к своим коням.

* * *

Андрей Подберезский встретил Комбата как всегда бурно. И неважно, сколько они не виделись – год, неделю или пару часов. Энергия, заключенная в сильных мужчинах, всегда ищет выхода и если не находит его в разборках, то вовсю проявляется в дружеских чувствах.

Андрей тут же обнял Бориса Ивановича и захотел было приподнять его от земли, но Комбат опередил Подберезского:

– Ну что, съел? – рассмеялся Комбат, опуская Андрюшу на пол. И только сейчас заметил:

– А на хрен ты в коридоре паркет положил?

– Красиво. Да и деньги были.

– В коридоре линолеум лежать должен или плитка.

А то хочется сразу перед входной дверью башмаки снять и в носках топать.

– Не снимай обувь, Комбат, – принялся останавливать Подберезский своего бывшего командира.

Но тот упрямо освободился от ботинок и, не надевая предложенные ему тапочки, вошел в комнату.

– Как в музее, – наконец подытожил он. – Заходишь – и плюнуть некуда.

– В пепельницу, – нашелся что ответить Подберезский и отойдя от Комбата на пять шагов, осмотрел его, сидящего в кресле, с головы до ног. – Тяжело, конечно, Комбат, представить тебя в новой роли, но что-то в твоем облике от «нового русского» есть.

Комбат чувствовал себя неуютно под пристальным взглядом Подберезского.

– И что же? – мрачно поинтересовался он.

– Основательность.

– Ну ты и скажешь! – Комбат скрестил руки на груди и нахмурился. – Я может и русский, но никакой не «новый». Звучит-то – прямо как ругательство!

– Ну-ка, поднимайся, Борис Иванович, сейчас будем шмотки примерять.

– Чувствую себя, как на приеме у врача. Сейчас еще скажешь «Раздевайтесь».

– Придется.

Андрей Подберезский подошел к огромному встроенному зеркальному шкафу и отодвинул одну из четырех створок. За ней на полированных деревянных плечиках висели костюмы.

– Ты что, носишь их? – удивился Комбат, никогда не видевший Андрея в костюме и при галстуке.

– Иногда приходится.

– В костюме же ни присесть, не встать, тут же стрелки испортишь.

– А ты хоть раз в жизни костюм надевал?

Комбат почесал пятерней затылок, задумался. Затем радостно улыбнулся:

– Точно, было дело, помню.

– Это когда же?

– На выпускном вечере в школе. А потом как военную форму надел, так из нее и не вылезал. Другие приходили домой и сразу же в гражданку залезали, а я камуфляж, да камуфляж. Только после Афгана потихоньку к джинсам привык.

– Ты, Комбат, хоть размер-то какой носишь? – Подберезский подошел к нему и померился ростом.

Он был чуть выше своего командира, но это становилось заметно когда они стояли совсем рядом. А стоило отойти на шаг или два, как небольшая разница мгновенно нивелировалась, наверное, за счет того, что Комбат был чуть шире в плечах.

Борис Иванович Рублев пожал плечами:

– Не знаю.

– А как ты шмотки выбираешь в магазине?

– Подхожу, смотрю, у продавщицы спрашиваю, потом меряю. Если подходит – покупаю.

Такой образ мыслей, естественно, удивил Подберезского. Сам-то он к одежде относился очень серьезно.

Костюмы выбирал дорогие, но они стоили потраченных на них денег. Джинсы он никогда не покупал дешевые, обувь – всегда удобную и дорогую. Естественно, что для Комбата Подберезскому не было жаль ничего и поэтому он сразу же предложил ему свой лучший выходной костюм, обошедшийся ему в семьсот долларов.

Стильный, черный, с редкими узкими – в одну нитку – белыми полосками.

Комбат сбросил куртку, расстегнув до половины, стащил через голову рубашку. Выбравшись из джинсов, он стоял перед зеркальным шкафом и, может, впервые увидел себя во всей красе – целиком. У него самого дома было довольно большое зеркало, но в нем он умещался лишь до пояса. Комбат несколько раз согнул руки со сжатыми кулаками, бицепсы тут же вздулись шарами.

Подберезский подал Рублеву белую, всего один раз побывавшую в стирке сорочку и с сомнением заметил.

– Думаю, воротничок сойдется, если шею напрягать не станешь.

– А что, расстегнуть воротничок нельзя?

– С галстуком?

– А что такого?

– Одевайся.

Борис Иванович с удовольствием облачился в белую, пахнущую освежителем рубашку, застегнул пуговицы, а затем, взявшись за манжеты, с удивлением посмотрел на Андрея.

– Пуговицы-то у тебя оторваны! Сразу видно, без жены живешь и баб непутевых водишь.

– Сюда запонки надо. Ну и профан же вы в таком деле, Борис Иванович!

– Каждый человек в каком-то деле профан.

Комбат принял от Андрея запонки – дорогие, блестящие золотом, с камнями – и аккуратно, боясь раздавить их пальцами, вставил в прорези манжет.

Подберезский не удержался от смеха.

– Ты чего? – сдвинув брови к переносице, поинтересовался Комбат. Он и сам себе не нравился в таком одеянии. Из-под белой длинной рубашки торчали сильные загорелые ноги в простецких серых носках.

– Вот брюки, – Андрей подал штаны, звякнув изящной пряжкой.

– Не мужское оно все какое-то, – продолжая хмуриться, Комбат осматривал брюки.

– У бабских ширинок не бывает.

– А-то я не знаю.

Рублев влез в стильные, чуть зауженные книзу, брюки, затянул ремень и расправил рубашку. Верхняя пуговица у воротника так и осталась не застегнутой.

– Галстук.

– Простоват не будет? – усомнился Борис Иванович, разглядывая узкий галстук темно-бордового цвета с тусклыми серебряными блестками.

– Ты посмотри на другую сторону.

– Сделано во Франции. Ну и что? – после некоторых сомнений перевел надпись Комбат.

– А значит, лучшего не найти.

– Думаешь, я знаю как эта гадость завязывается? – Комбат крутил в руках галстук так, словно бы это была удавка и он собирался набросить ее на шею своему врагу.

Андрей Подберезский попробовал завязать галстук Комбату, стоя к нему лицом, но ничего не получилось.

– Черт, привык на себе завязывать! Такое впечатление, будто в зеркало смотрю и пытаюсь что-то сделать руками.

Подберезский зашел за спину Комбату и только тогда завязал галстук.

– Шею не напрягай.

Пуговица зашла в петлю, галстук затянулся, и Подберезский тут же приколол его изящной серебряной булавкой. Подал Комбату пиджак.

Тот неуклюже влез в него и застегнулся на все пуговицы. Он стоял перед зеркалом, глядя на отражение, и не узнавал самого себя. Лишь только голова оставалась прежней, все же остальное – поддельное и комично-утрированное. И без того широкие плечи Комбата сделались шире из-за фасона пиджака. Большие отвороты, костяные пуговицы.

– Еще ничего, когда стоишь, опустив руки, – тихо проговорил Борис Иванович, – но стоит поднять – сразу появляются складки.

– Костюмы надо уметь носить, – поспешил утешить его Подберезский.

– А что их носить – надел и пошел.

– Комбат, камуфляж на каждом встречном смотрится?

– Нет, ты что. Чтобы камуфляж носить, нужно крепким мужиком быть.

– То же самое и с хорошим костюмом.

Подберезский ходил возле Комбата и осмотрев его, честно признался себе:

«Нет, Борис Иванович смотрится фальшиво, обманом за версту разит».

– Ну что? – спросил Рублев, зная наперед, что сейчас услышит от друга.

– Херня, – признался Подберезский, – не смотришься ты в дорогом костюме.

– А ты смотришься?

– Могу продемонстрировать.

Борис Иванович уже хотел было скинуть пиджак, но Подберезский взял с полки фотоальбом и развернул где-то на середине. На небольшом цветном снимке на фоне какого-то готического собора стоял Подберезский в костюме, с сигаретой, вправленной в мундштук, в левой руке. Волосы, обычно непослушные, аккуратно уложены.

– Ты, что ли? – усомнился Комбат.

– А то кто еще? Во Францию в прошлом году по делам ездил.

– Да, умеешь носить. А мне такой не подойдет. Что же нам делать?

Подберезский подошел к шкафу и вновь стал перебирать костюмы. И тут его осенило:

– Сейчас я тебе прикид подберу.

Комбат с радостью разделся, оставив на себе из шмоток Подберезского только рубашку и галстук.

«Если Комбат не подходит для дорогого костюма, – думал Андрей, – то нечего мечтать, что Бориса Ивановича можно изменить за такое короткое время».

– Штаны, – он подал ему зеленые, от одного из костюмов брюки.

А затем взял свой самый нелюбимый пиджак малинового цвета с золотыми пуговицами. Бывшая жена, не отличавшаяся хорошим вкусом, как-то купила ему эту дрянь, будучи в полной уверенности, что именно так должен выглядеть солидный человек: идет по улице и сияет золотыми пуговицами. Издалека видно, что богатый.

А вот Комбат не увидел в этом подвоха. Он надел брюки, влез в пиджак и его даже не смутило, что одежда немного ему не по плечу, чуть маловата.

– Вот теперь вроде бы порядок. Похож на ребят, которые в дорогих машинах ездят.

Подберезский не стал убеждать Комбата, что в таких шмотках в Москве можно встретить разве что провинциалов, да лиц «кавказской национальности».

– Ничего себе видок! – говорил Комбат, пытаясь заглянуть себе за спину. – И там сидит, как влитый.

Было в этом импровизированном костюме что-то от военной парадки или дембельского мундира. И теперь, когда Комбат был облачен в малиновый пиджак, почему-то перестало бросаться в глаза, что щеки его выбриты далеко не идеально.

– Вот только галстук душит, – Рублев с отвращением распустил узел и расстегнул верхнюю пуговицу.

– Я же тебе говорил, батяня-Комбат, к костюму привыкать надо.

– На хрен мне к нему привыкать! Всю жизнь ходить в нем не собираюсь. А на то дело, которое затеяли, можно будет пару часов в день и потерпеть. Выйду из твоей квартиры – снова затяну.

Подберезский остановился.

– Хотя нет, лучше, наверное, ходить с расстегнутой верхней пуговицей.

– Ты уверен?

– Точно. Так интереснее.

В шкафу у Андрея стояло и несколько пар обуви, которые он еще ни разу не надевал. Подберезский предпочитал закупать обувь до начала сезона и приобретал по несколько пар, зная наперед, что ему долго приходится привыкать к новой одежде, к новой обуви, прежде чем почувствует себя в ней удобно.

Комбату достались ботинки на толстой рифленой подошве фирмы «Экко», немного не по сезону, более зимние, чем осенние. Но голландскую зиму вполне можно сравнить с русской осенью, да и Комбату они понравились, потому что напоминали армейские ботинки, только были раз в пять мягче и сшиты аккуратнее. Одна беда: размер у Андрея был на один меньше, чему у Рублева.

– Ничего, и не такие разнашивали, – сразу же отверг Рублев предложение Андрея поехать купить ботинки.

Он подумал, что неплохо было бы в таком прикиде появиться на глаза своей женщине – Светлане Иваницкой.

«То-то удивилась бы, а то и вовсе не признала бы!»

Но эти мысли оказались мимолетными и вновь Комбат подумал о деле. Он не привык действовать хитростью, обычно ставку делал на силу. Поэтому теперь во многом ему предстояло полагаться на полковника Бахрушина, на чутье Андрея Подберезского и знание дела своего брата Андрея. А самому ему предстояло выполнять роль наживки.

– Ты уж извини, Андрюша, но долго я находиться в этом не могу, – Комбат снял пиджак, сел, закурил. – Не нравится мне твой прикид. Если бы не Леонид Васильевич меня об этом попросил, черта с два я стал бы ввязываться.