Текст книги "Сокровенная Россия: от Ладоги до Сахалина"

Семь столетий назад Русь рассыпалась на сотни обломков – удельных княжеств. Каждое из них старалось выглядеть маленькой державой; в каждом свой стольный город с кремлем, собором, княжьим двором, монастырем. Кремль крохотный, собор ветхий, двор бедный, монастырь захудалый… Но все же – стольный город! Каждая из этих захолустных столиц тянулась вверх, каждая надеялась сыграть ту роль, которая выпала в итоге одной Москве.

Поэтому в России нет провинциальных городов. Каждый городок – в глубине души столица.

Устюг, возникший во времена Всеволода Большое Гнездо близ того места, где реки Сухона и Юг сливаются, образуя поток Северной Двины, тоже побыл в роли столицы – лет 100, с середины XIV до середины XV века. Устюжское княжество находилось до такой степени на отшибе, что даже имена его князей потонули в безвестности; знаем только, что то была ветвь князей Ростовских. При Иване III Устюжский удел был упразднен и влился в единое Московское государство.

В судьбе Устюга случился взлет, и городок стал именоваться Великим в XVII веке, когда, после основания Архангельского порта, по Сухоне и Северной Двине пролег торговый путь из России и из Сибири в Англию и Голландию. Устюг превратился в узловой перевалочный пункт на этом пути. Стал Великим. Разбогател. Начал обстраиваться храмами, колокольнями, палатами. Здесь сошлись крайности: Восток с Западом, Альбион с Чукоткой. Архитектурный облик этого затерянного в северных просторах города – облик вовсе не провинциальный, а приличествующий столице пусть маленького, но самобытного царства. Складывались его неповторимые черты в течение двух столетий, начиная со времен Михаила Романова. В нем соединились старомосковские каноны, причуды и поиски барокко, устойчивая благонамеренность классицизма.

Как всякое северорусское селение, Устюг лицом своим – главным фасадом – развернут к воде. Приезжать в этот город нужно по реке. Вид открывается замечательный. Привольный берег, из которого, как возгласы из тишины, вырастают многоглавые звенья церквей, шпили колоколен. Панорама эта раньше была более богатой, многое утрачено в годы всеразрушающей советской власти. Но то, что сохранилось, впечатляет.

Над изгибом реки Сухоны протянулась Набережная улица, изобильная церквами и особняками великоустюжских купцов. Ее композиционный и смысловой центр – ансамбль Соборного дворища. Этот комплекс, возникший на месте древней Устюжской крепости-детинца, строился, перестраивался, дополнялся и разрушался в течение нескольких столетий. Витиевато-красивый облик дворища создают три главные постройки середины XVII века: Успенский собор, звонница и собор Прокопия Праведного; дополняют ансамбль – собор Иоанна Устюжского (XVII–XIX века), церкви Богоявления, Алексия Митрополита, Спаса Нерукотворного Образа и Архиерейский дом.

Издали белоснежные стены с колонками и наличниками представляются вылепленными из снега, фигурные главки на высоких барабанах кажутся башнями, а весь ансамбль предстает в образе сказочного замка… Вблизи, однако, он выглядит строже, формы его оказываются простыми, узнаваемыми: куб, восьмерик, полусфера. Старомосковское основание, на котором прочно обосновались барочные навершия. Их очертания напоминают взлетающую и падающую запись сейсмографа.

По набережной и по улицам вблизи нее разбросаны памятники светской архитектуры: жилые дома, особняки. Аристократ среди них – дом купца Усова. Его строго классицистический, почти петербургский фасад с фронтоном, пилястрами, балконом посередине, казалось бы, стилистически несовместим с многосложной игрой форм Соборного дворища. Но каким-то чудесным образом эти яркие противоположности соединяются в одно панорамное целое, дополняя друг друга.

Церквей в Устюге много, и все они разные, и все они схожи меж собой, как сородичи. Чуть в стороне от берега Сухоны – церковь Вознесения на Торгу 1648 года. В Устюге это самая ранняя сохранившаяся постройка. Она так пестра от кокошников, колонок, псевдозакомар и прочих рельефных деталей, что в глазах рябит. Но эта пестрота – в свойственной Северу черно-белой ахроматической гамме – не утомляет, а бодрит. Такой и должна быть церковь на торговой площади города, протянувшего свои коммерческие нити от Ливерпуля до Аляски!

Самая особенная в Устюге – церковь Симеона Столпника с колокольней. Она и стоит в отдалении, не толпится в центре вместе с остальными. Построенная в середине XVIII века, она тоже – как и сам Устюг – соединила в себе несоединимое: духовность и светскость. Сказать, что она выстроена в стиле барокко, – ничего не сказать. Она представляет собой храм-дворец, в котором традиции русского храмостроительства слились с новшествами гражданской и усадебной архитектуры Петровско-Елизаветинской эпохи.

Поднятая на высокий подклет с торжественной лестницей посередине, она разворачивает перед зрителем свой фасад, украшенный барочным фронтоном и пилястрами. Именно перед зрителем: на нее надо любоваться, ее надо разглядывать, дивиться изгибам ее декора, изразцовым капителям, мелкой расстекловке окон. Над всем этим – три высоко вознесенные главы, уравновешивающие динамику здания своей строгой симметрией: большая – царица – в центре, две одинаковые, как гвардейцы, по бокам.

А рядом – колокольня. И тоже соединяет она в себе духовное со светским, гражданское с церковным. Не то колокольня, не то маяк. Очень похожа она на маячную башню, высящуюся над брегом бескрайнего моря, указывающую путь отважным путешественникам.

Впрочем, все колокольни Устюга напоминают маяки. Еще бы! Ведь великие землепроходцы Семен Дежнёв, Ерофей Хабаров, Владимир Атласов были устюжанами. А на улице Шилова стоит дом купца Шилова, редчайший для российской глубинки памятник усадебного барокко. Его владелец, В. И. Шилов, вместе с земляками-устюжанами осваивал в 1760-х годах Алеутские острова, строил Русскую Америку.

Так в Великом Устюге соединились времена и страны.

В своем нижнем течении, простирающемся на тысячу километров от Ханты-Мансийска до Салехарда, Обь – не река. Это огромный, необъемлемый для глаза поток, состоящий из множества русел, рукавов, проток, малых, больших и гигантских, сливающихся и расходящихся в безграничных просторах Севера для того, чтобы, сойдясь окончательно в безбрежье Обской губы, напитать собой белый холод Ледовитого океана. На карте эта могучая вода рисуется в виде множества синих нитей, спутанных так, что только опытный штурман поймет, по какой из них придешь к цели, а какая вынесет на мель или в залом.

За ярославскими и вологодскими лесами, от пересыльного Котласа берет начало Северная железная дорога. 501-я стройка. По грандиозному сталинскому замыслу железная дорога должна была пройти сквозь весь советский Север, соединив Москву и Ленинград с Колымой и Чукоткой. В нечеловеческих условиях Заполярья, на мерзлоте, в тундре работу по этому строительству могли выполнить только зэки. И их погнали сюда – эшелонами, десятками тысяч, на морозы и в пургу, в летние комариные болота, на съедение мошке, на голод и смерть. Сколько здесь их погибло, замерзло под снегом, осталось гнить в неглубоком водянистом слое надмерзлотного грунта – один Бог знает. Во всяком случае, во много раз больше, чем теперь живет на всем этом пространстве живых.

Поезд идет, кажется, уже бесконечно долго среди низкорослых и чахлых березняков, безлюдного, неприютного леса – и вот на восточном краю горизонта появилась туча; но поезд идет и идет, и это уже не туча, а увенчанные снегом горы: Полярный Урал, Камень, как называли его древнерусские первопроходцы. Действительно камень, с миллионолетней недвижностью лежащий меж Европой и Азией. С появлением Уральских гор леса исчезают, сходя на нет в наполненный тихим светом простор тундры. И Север, вливаясь в окно белизной бесконечного полярного дня, берет тебя за сердце, чтобы не отпустить никогда.

Север – это как любовь: сочетание красоты и страха. Жизнь отдельного человека и существование целых народов – как развалины заброшенных лагерных бараков – теряются в его всепоглощающем пространстве.

Не доезжая до Воркуты, поезд поворачивает к востоку и, огибая горы, долго идет вдоль берега полярной реки Усы. Названия станций звучат колдовски: Сыня, Янью, Сивая Маска, Выпью. За станцией Елецкая я увидел то, что показалось мне чудом. Вечер июльского полярного дня, светлый полусумрак, мягкая розовая акварель, переходящая по горизонту с запада на восток, черные безжизненные каменные горы, на северных и затененных изгибах которых лежит снег, немыслимое холмистое безумие тундры, поблескивающее болотами сквозь желтоватый ковер кустарника, речка в голых галечных берегах, безлюдье и беззвучье… И вдруг – в излучине реки, под темным массивом горы – четыре чума, и выбегающий из них дымок, и прислоненные нарты, и собаки.

Коренное население этих мест – ненцы. За Уралом, за Обью с ними соседствуют ханты. Народы немногочисленные: много людей тундра, да и тайга прокормить без ущерба для природы не в состоянии. До недавнего времени эти народы сохраняли традиционный, тысячелетний уклад жизни. Ханты – лесовики, охотники. Ненцы – обитатели тундры. По необъятным тундровым просторам они перегоняли (и перегоняют) стада оленей, в чистейших речках ловили рыбу и тем жили. Олень – исключительно ценное и чистое животное; все от него получаемое – мясо, молоко, шкура – ценно и стоит дорого на мировом рынке (везде, впрочем, кроме России…). Оленьи рога – панты, – те вообще драгоценность, редчайшее лекарственное сырье, природное средство омоложения и здоровья и ценятся в прямом смысле почти на вес золота (и опять везде, кроме как у нас).

Жилище ненца – чум: конус из длинных жердей, обтянутых оленьими шкурами. Жилище очень простое, но обладающее многими достоинствами: чум вместителен, легко переносится с места на место, прекрасно держит тепло и к тому же асептичен благодаря особым свойствам оленьих шкур. Даже и сейчас ненцы, живущие в поселках, где для них советская власть заботливо выстроила стандартные деревянные дома, все же предпочитают чум. Тут можно видеть странную картину: стоит дом, участок с забором, что-то вроде огорода – а на участке рядом с домом чум; и живут в чуме, а дом используют как сарай, свинарник и туалет. Тем более естествен чум в тундре, где его владельцам приходится совершать немалые перекочевки с оленьими стадами.

Насколько редко население тундры – тому приведу пример. Весь полуостров Ямал, который тянется с юга на север на добрых 700 километров, составляет один (один!) район Ямало-Ненецкого автономного округа. Население этого «района», который по площади равен примерно Португалии, – 14 000 жителей. Половина из них живет в поселке Яр-Сале, райцентре; вторая половина еще в двух-трех поселках. Всех ненцев-оленеводов от этого количества – четыре процента, то есть около 600 человек, включая малых детей. Эти-то 600 человек, 100 семей, 100 чумов, и есть население безграничной ямальской тундры. Прикиньте расстояния между ними и очагами цивилизации, вспомните о климате и бездорожье – и постарайтесь представить, из каких проблем складывается жизнь этих хозяев северных просторов.

Прежде всего нет электричества. Положим, без телевизора прожить можно, холодильник в тундре не нужен. Но как обогреваться? Тундра – не тайга, где дров навалом. Бензина или солярки если и удалось завезти, то хорошо чтоб хватило для маломощного движка и, что важнее, для снегохода. Вот собирают сухой тундровый кустарник и им топят очаг. Зимой такого огня в лучшем случае хватит чайник вскипятить. И ни обогреться, ни пищу приготовить: едят тундровики сырую мороженую рыбу, сырую же мороженую оленину. Хлеб, спички, соль, крупа – все это доставлялось и раньше в чумы от случая к случаю, а теперь вовсе когда кому повезет. Даже сфотографироваться на паспорт для тундровика проблема: ближайшая фотография в поселке, а до него – 300 километров… И бывает, что милиция (как-то не получается сказать «полиция») сама ездит по кочевьям, сама фотографирует, сама на паспорт наклеивает.

Пройдя через горную долину, где тундру сменяет низкорослая таежная растительность, поезд подползает к городу Лабытнанги, последней станции действующей железной дороги. Тут открывается Обь. Ширина главного русла Оби в этом месте такова, что другой берег видать только в хорошую погоду. Там, на восточном берегу, – город Салехард, административный центр Ямало-Ненецкого округа, крохотная столица огромного пространства тундры и тайги.

Все здесь стоит на мерзлоте. Весной верхний слой почвы оттаивает, вода поднимается, иногда подтопляя нижний этаж. Подвалов не бывает. Многоэтажные дома стоят, как на курьих ножках, на сваях, вбитых в грунт ниже уровня мерзлоты.

Салехард – город, по зауральским понятиям, древний. Возник он еще в XVI веке, почти одновременно с походом Ермака и основанием Тобольска. Заложили здесь поселение русские первопроходцы и торговцы, промышлявшие сбором у местного населения выгодного северного товара: пушнины, рыбы, жира и кости морского зверя. Край этот назывался Обдорским краем, а поселение на восточном берегу Большой Оби при впадении в нее реки Полуй – Обдорским острогом, Обдорском. От древнего Обдорска ничего не осталось, кроме памяти, следуя которой мастера из Москвы лет двадцать назад выстроили деревянную башню и фрагмент частокольной стены на месте, где когда-то стоял острог.

Через тундру и горы я ехал при ясной тихой погоде, а в Лабытнангах из поезда вышел в бурю. За сплошняком дождя едва виднелись низкие домишки. Автобус протекал насквозь, а паром долго не мог отойти от пристани из-за волны, которая здесь, бывает, мало уступает морской. В эту волну и качку я познакомился с Обью. И увидел: она – не река, а мощная жизнь, необозримый путь, ведущий к первотворению Божию, в белую бесконечность Северного Ледовитого океана.

Белозерье

Белое озеро. Прозрачные места. Стоим на мосту – на створе навсегда заснувшего шлюза некогда действовавшей Мариинской водной системы – и смотрим закат. Вода Белозерского канала неподвижна и чиста; небо – темно-синее, оранжевое, пунцовое – светит над этой водой. И вода и небо вечны, и низкорослый сырой лес вечен, и открывающееся в просвете канала белое сияние озера вечно. И даже эта ухабистая дорога – гибель для автомашин – вечна.

Налево по ней пойдешь – и невдалеке откроется ничем не ограниченное пространство воды, и на берегу – город Белозерск. Тихий, районный, провинциальный, благородный.

Белозерск – один из древнейших городов России. Белоозеро упоминается в Повести временных лет под 862 годом как владение, доставшееся варяжскому князю Синеусу, брату Рюрика и Трувора. Историчность Синеуса под сомнением: Нестор говорит о нем вскользь, а прочие источники вовсе не называют этого имени. Но белозерцы и сейчас уверены: был такой князь.

Первоначальное местонахождение города доподлинно не известно. Предполагают, что на северном берегу Белого озера. Скорее всего, древнее городище скрыто поднявшимися озерными водами. Населяли его словене ильменские и весь – предки нынешних вепсов. Через столетие после Синеуса город переместился на южный берег, к устью реки Шексны, а в XIV веке снова сменил место после опустошительной эпидемии чумы.

От старого Белозерска остался высокий крепостной вал, насыпанный в XV веке; за его зеленой спиной – белые стены и кресты церквей. Самая из них старинная – церковь Успения, ровесница завоевания Казани Иваном Грозным. Вокруг – улицы без тротуаров, деревянные дома; по окраинам – пятиэтажки. Передразнивая белизну колоколен, торчат трубы котельных. Древнее княжеское гнездо. Тут и рядом все княжеские гнезда: река Ухтома – волость князей Ухтомских; река Кубена – удел князей Кубенских…

Церковь Успения

Со времен Ивана Калиты Белозерье стало тыловым убежищем московских князей. В Белозерск отослал из Москвы Дмитрий Иванович свою казну и семейство, когда сам отправлялся на войну с Мамаем. Монахи, ученики и последователи Сергия Радонежского освятили эти земли своим подвижничеством. Здесь бывал великий государь Василий Иванович, когда ездил на богомолье – вымаливать себе, бездетному, сына и наследника. И вымоленный этот сын, Иван Васильевич Грозный, не раз устрашал Белозерье своими посещениями. Обо всем этом в современном Белозерске напоминают три-четыре старые церкви да экспозиция краеведческого музея.

Церковь Всемилостивого Спаса

А если пойти от того моста направо – окажешься в таких глухих и заповедных местах, до каких, наверно, не добирался и легендарный Синеус. О нем здесь любят вспоминать. Имя его, как имя «Лешого дедушки», упоминается в сказках и изустных преданиях.

«Там-то и там-то, за энским лесом, не доходя деревни такой-то, над речкой холм. Так там могила Синеуса. Точно говорю. Синеус, знаешь, князь такой был. Давно очень. Там еще археологи копали приезжали. Много золота, говорят, нашли».

В эти рассказы начинаешь верить. В самом деле, не на этом холме, так на другом был же похоронен Синеус. Или другой князь, воин, первопроходец, принесший в лесные вепсо-словенские глуби кровь и дыхание истории. Был кто-то – предок, родоначальник, чья жизнь продолжается в нас.

В конце XIV и в XV веке десятки монастырей, сотни скитов выросли на огромных, почти незаселенных пространствах от северных притоков Волги до Студеного моря – Ледовитого океана. В поисках уединенных мест, неудобных для обитания, но годных для монашеского подвига, многие искатели духовного подвига, последователи великого учителя русского Сергия Радонежского, двинулись на север. В звериных лесах, по топким берегам озер, на излучинах холодных рек застучали топоры.

Кирилло-Белозерский монастырь

В 1397 году в глухом, суровом лесу у берега небольшого Сиверского озера, в нескольких днях пешего пути от города Белозерска, поселились ученики Сергия Кирилл и Ферапонт. Обоим было уже за 60. Ферапонту и это место вскоре показалось слишком людным. Он переселился на одно из соседних озер. К обоим отшельникам стали стекаться ученики и последователи. Так образовались две обители – Кириллов монастырь во имя Успения Богородицы и Ферапонтов во имя Рождества Богородицы. Кирилл возглавлял основанную им киновию (монашескую общину с общежительным уставом) до самой смерти. «Се покой мой в векы века. Зде вселюся, яко Пречистая изволи его» – такие слова вложил в уста Кирилла составитель его жития Пахомий Серб[22]22
   Житие Кирилла Белозерского // Библиотека литературы Древней Руси / Под ред. Д. С. Лихачева и др. СПб., 1999. Т. 7. Электронная версия: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=5061.


[Закрыть]. Ферапонт, по настоятельным просьбам князя Андрея Можайского, сына Дмитрия Донского, в 1408 году перебрался в Можайск, основал там Лужецкий Богородице-Рождественский монастырь. Оба преподобных умерли в глубокой старости: Ферапонт – в 1426 году, Кирилл – в 1427 году.

Кирилло-Белозерский монастырь в XVI–XVII столетиях стал одним из величайших монастырей России. Его кельи помнят самодержавных государей и опальных бояр, его стены и башни видали грозных врагов и царственных паломников. Выходцами из Кириллова гнезда были преподобные Савватий Соловецкий и Нил Сорский, книжник и составитель житий Пахомий Серб, известный церковно-государственный деятель Вассиан Патрикеев.

Архитектурный ансамбль Кириллова монастыря складывался в течение нескольких столетий, разрастался, усложнялся. В окончательном виде он состоит из двух монастырей – Успенского и Ивановского – и крепости, Нового города. Бо́льшая часть ныне существующих монастырских построек датируются XVI–XVII веками. Мощные оборонительные сооружения Нового города возведены в 1650–1670-х годах.

Подъезжаем к монастырю по главной дороге, со стороны Вологды, со стороны поселка Кириллова. Храмы и палаты почти не видны за высокой, устрашающей крепостной стеной, за тяжелой, приземистой Казанской проездной башней. Перед нами грозная крепость, твердыня государства. Входим внутрь, осматриваемся… Собор, церкви, колокольни, трапезные, братские корпуса – все это не охватить глазом, все нагромождено в каком-то суровом хаосе. Сильно, могутно, но не вмещается в душе. Кажется, невозможно эти кубы и цилиндры, многоярусные колокольни и луковичные главки расставить в каком-то порядке, узреть их вместе, целиком.

Выходим на берег Сиверского озера… И все волшебным образом меняется. Все становится на свои места, гармонизируется. Перед нами – чудный град, стройный Китеж, сверкающий белизной стен, устремляющий в небо главки многочисленных церквей и шатры башен. Становится понятно, как поколения зодчих создавали этот ансамбль. Они видели его с воды, с середины озерной глади и, с удивительной точностью продолжая и развивая творение своих предшественников, вписывали новую, чистую ноту в симфонию монастырских строений.

Неподалеку от Кириллова монастыря, всего в 17 километрах, тоже обращенный фасадом к озеру, стоит младший его брат – Ферапонтов монастырь. Как и положено младшему брату, он скромен и не пытается соперничать с большим. Но он так идеально вписан в окружающий чуть всхолмленный ландшафт, так задушевен, так тонкографичен, что, пожалуй, оставляет в сердце след более глубокий, чем многие великие обители земли Русской.

Ферапонтов монастырь

Ферапонтово – прекрасное, задушевное место. Кругом – страна Белозерье. Там тихо; там над озером на холме, как два ангела, соприкасающиеся крыльями, возвышаются два шатра надвратной церкви. Под ними – вход в монастырь. В монастырских пределах – церковь Рождества Богородицы с фресками великого Дионисия. Рядом с ней колокольня, маленькая Благовещенская церковь. Музей.

Вокруг – поселок, состоящий из разбросанных между озерами деревянных домиков. Бродят козы, на лугах коровы пасутся. Провода свисают с темных, старых телеграфных столбов. Изредка заедет туда автобус с туристами или зарулит любознательный горожанин из Питера или Вологды на подержанной иномарке. И уедут. И снова тишина. Идиллия.

Эту тишину услышал поэт Николай Рубцов:

 
В потемневших лучах горизонта
Я смотрел на окрестности те,
Где узрела душа Ферапонта
Что-то Божье в земной красоте.
 

В самом деле, простая земная красота наполнена духовным содержанием, как будто звоном колоколов, неслышимых для обыкновенного уха. Монастырь возносится над водой так, как, наверное, вознесся бы Китеж в день своего избавления.

Ферапонтов монастырь мал, но жизнь прожил великую. Среди его насельников были удивительные люди. Например, преподобный Кассиан Грек, в миру Константин. Византийский аристократ, последний правитель христианского княжества Феодоро (Мангуп) в Крыму. От мусульман он бежал в Рим, а на Русь приехал в свите царевны Софьи Палеолог, невесты Ивана III. Отказавшись от власти и вотчин, принял монашество. Несколько лет жил в Ферапонтовом монастыре, а завершил монашеский путь основанием монастыря в Угличе. Другой знаменитый обитатель сих мест – патриарх Никон. Осужденный Собором 1666 года, он был сослан в Ферапонтов монастырь и здесь провел 10 лет в изгнании и опале.

Но все же властитель душ и дум в Ферапонтове – не князь-монах и не патриарх-изгнанник, а иконописец Дионисий. В 1502 году он сотворил здесь чудо – роспись храма Рождества Богородицы. Этот фресковый ансамбль уникален прежде всего тем, что сохранился почти полностью. Беспредельным, поистине вечным покоем наполнены эти изображения. Архангелы и пророки, праведники и грешники смотрят со стен храма не грозно, а тихо, не прямо в душу, а как-то чуть в сторону, мимо нас, в вечность. Удивительно, до чего мелодия этих фресок соответствует духу окружающих мест: извивам лесистых холмов, тишине и свету озер. Наполненное образами внутреннее пространство храма как бы вбирает в себя мир внешний, то, что находится вокруг, за стенами монастыря. И весь этот мир вокруг становится духовным.