Текст книги "Анжелика и ее любовь"

Абигель протянула зеркальце Анжелике, и та жадно вгляделась в него.

«У меня, конечно, есть несколько седых прядок, но при моей прическе он не мог их заметить… разве только в первый день, когда я поднялась на „Голдсборо“, но тогда мои волосы были такие мокрые, что вряд ли было возможно что-либо рассмотреть».

Сейчас она гляделась в стальное зеркальце далеко не так непринужденно, как раньше, когда у нее и в мыслях не было понравиться Рескатору.

Она провела пальцем по скулам. Разве ее черты потускнели? Нет. Щеки у нее, пожалуй, несколько впалые, но цвет их теплый, его дал ей сельский простор ее детства, и разве не им восхищались в Версале и не ему завидовала госпожа де Монтеспан?

Но как узнать, что думает о ней мужчина, который сравнивает ее с сохранившимся в его памяти обликом юной девушки?

«Сегодня я столько пережила… Жизнь наложила на меня свой отпечаток…»

– Мама, найди мне палку, – требовала Онорина, – человек в черной маске – это большой оборотень… я хочу его убить!

– Замолчи! Абигель, скажите мне честно, можно ли обо мне еще сказать, что я красивая женщина?

Абигель спокойно складывала свою одежду. По ее лицу невозможно было угадать, до какой степени приводило ее в замешательство поведение Анжелики. И правда, Анжелика отсутствовала всю ночь, и, хотя она заявила, что ничего плохого не случилось, можно предположить, что там произошло, а тут она еще потребовала зеркало.

– Вы самая красивая женщина, какую я когда-либо встречала, – ответила Абигель безразличным тоном, – и вы это прекрасно знаете сами.

– Увы, я уже ничего больше не знаю, – вздохнула Анжелика, в унынии опуская руки.

– Да вы посмотрите, все мужчины влюблены в вас, в том числе и те, кто об этом даже не подозревает, – продолжила Абигель. – За что бы они ни брались, они ждут вашего мнения, вашего согласия, вашей улыбки. Хотя бы улыбки. И каждый хочет, чтобы она предназначалась только ему. Взгляд, который вы обращаете к другим, причиняет им страдания. Перед нашим отплытием из Ла-Рошели отец часто говорил мне, что, если мы возьмем вас с собой, наши души подвергнутся ужасной опасности. Он уговаривал мэтра Берна жениться на вас до того, как мы отправимся в путь, чтобы споры из-за вас не могли бы возникнуть…

Анжелика почти не слышала ее признаний, хотя в другое время они взволновали бы ее. Она снова взяла скромное маленькое зеркальце.

«Хорошо было бы сделать компресс из лепестков амариллиса, чтобы улучшить цвет лица… К несчастью, я оставила все травы в Ла-Рошели…»

– А я хочу его убить, – негромко бубнила Онорина.

Вернулись пассажиры, а с ними и мэтр Берн. Его поддерживали два матроса. Они довели торговца до его ложа. Он казался слабым, но несломленным. Скорее, укрепленным в духе. Его глаза метали молнии.

– Этот человек – дьявол во плоти! – объявил он окружившим его друзьям, когда матросы ушли. – Он мучил меня самым недостойным образом. Он меня пытал…

– Пытал? Раненого? Подлец!

Все буквально взорвались от негодования.

– Вы говорите о Рескаторе? – спросила госпожа Маниго.

– А о ком же еще! – вне себя воскликнул Берн. – За всю свою жизнь я не встречал более омерзительного типа! Меня держали там в оковах на руках и ногах, а потом пришел он и начал осыпать меня оскорблениями, жарить на медленном огне…

– Он правда пытал вас? – спросила Анжелика, подходя к нему с расширенными от ужаса глазами.

Мысль, что Жоффрей де Пейрак стал человеком, способным на жестокость, окончательно убила ее.

– Морально, я хочу сказать! Ах, отойдите все, не смотрите на меня так!

– У него снова лихорадка, – прошептала Абигель. – Надо сделать ему перевязку.

– Меня уже перевязали. Старый врач-араб притащил еще и свои облатки. Потом с меня сняли оковы и вывели на палубу… Никто не смог бы лучше излечить тело и растоптать душу. О, не трогайте меня!

Он закрыл глаза, чтобы не видеть больше Анжелику.

– И оставьте меня все! Я хочу спать.

Его друзья удалились. Анжелика осталась сидеть около него. Она чувствовала себя виноватой в его злоключениях. Прежде всего ее отсутствие, в котором она неповинна, толкнуло его на отчаянный шаг… Еще не оправившись от ран, которые теперь снова начали кровоточить, он вынужден был провести многие часы в невыносимых условиях в глубине трюма, и наконец Рескатор, ее муж, похоже, совсем доконал его. О чем могли они говорить, эти двое таких непохожих друг на друга мужчин? Берн не заслужил того, чтобы его заставляли страдать, думала она. Он принял ее в свой дом, стал ей другом, он, не кичась этим, защитил ее, и она нашла в его доме отдохновение. Он человек справедливый и прямой, человек высоких моральных устоев. Ведь это из-за нее, Анжелики, рухнуло, словно подмытая морем дамба, то суровое достоинство, за которым он таил пылкость своей натуры. Ради нее он пошел на убийство…

Погрузившись в воспоминания о той былой жизни, она не заметила, как Габриэль Берн снова открыл глаза. Он смотрел на нее как на какое-то видение. За то сравнительно недолгое время, что он знал ее, она затмила для него все. Затмила настолько, что он потерял интерес к собственной судьбе, к тому, куда они плывут и приплывут ли когда-нибудь. Сейчас он желал только одного – вырвать Анжелику из-под демонического влияния другого.

Она захватила все его существо. Отныне в его душе не осталось места ничему из того, что наполняло ее до сих пор, – ни коммерции, ни любви к своему городу, ни защите своего очага, – и он с испугом обнаружил, что всецело поглощен страстью.

Какой-то внутренний голос твердил ему:

«Это жестокое поражение… Поддаться искушению женщины… Отметить ее печатью плоти…»

В висках у него стучало… «А может, – говорил он себе, – именно это и нужно, чтобы освободиться от ее власти, подчинить ее себе».

Все низменные желания, которые возбудили в нем слова Рескатора, жгли его… Ему хотелось затащить Анжелику в темный угол и силой овладеть ею – не столько из любви к ней, сколько из мести за ту власть, которую она взяла над ним.

Потому что сейчас уже слишком поздно штурмовать берега сладострастия. Да, в том, что касается удовлетворения плоти, он, Берн, никогда не сможет достичь непринужденности своего улыбающегося соперника…

«Мы грешные люди, – повторял он про себя, низводя совесть до своего рода проклятия. – Вот почему я никогда не буду свободным… А он свободен… И она тоже…»

– Вы сейчас смотрите на меня словно на врага, – прошептала Анжелика. – Что случилось? Что он сказал вам, что вы так изменились, мэтр Берн?

Ла-рошельский торговец тяжело вздохнул:

– Это верно, я сам не свой, госпожа Анжелика… Нам надо пожениться… скорее… как можно скорее!

И прежде чем она успела ответить ему, он окликнул пастора Бокера:

– Пастор! Подойдите к нам. Послушайте, нас необходимо повенчать, огласите нашу помолвку немедленно.

– А ты не мог бы немного потерпеть, сын мой, подождать, пока поправишься? – смиряя его пыл, ответил старый пастор.

– Нет, я не успокоюсь, пока дело не будет слажено.

– Куда бы мы ни плыли, церемония должна быть законной. Я могу благословить вас во имя Бога, но только капитан судна может выступить в роли представителя временной власти. Нужно испросить его разрешение на запись в бортовом журнале и получить соответствующий документ.

– Он даст разрешение! – вскричал яростно Берн. – Он заверил меня, что не будет чинить препятствий нашему союзу.

– Это невозможно! – крикнула Анжелика. – Неужели он хоть одну секунду сможет наблюдать этот маскарад? Право, здесь есть от чего потерять голову! Он прекрасно знает, что я не могу выйти за вас замуж… Я не могу, я не хочу…

Она убежала, боясь, что сейчас перед ними с ней случится истерика.

– Маскарад… – с горечью повторил Берн. – Вы же видите, пастор, что с ней творится. Подумать только, мы стали добычей этого жалкого мага и пирата. Он считает, что на этой ореховой скорлупе мы в его руках… И деваться некуда – кругом море… мы одни в нем, насколько видит глаз… Как вам это объяснить, пастор? Он стал одновременно и моим мучителем, и моей совестью. Я бы сказал, что он подталкивал меня к дурному и в то же время открыл мне все то дурное, что жило во мне и о чем я даже не подозревал. Он сказал мне: «Если бы вместо того, чтобы слепо ненавидеть меня…» Я и сам не знаю, ненавижу ли его. Впрочем, я никогда не испытывал ненависти ни к кому, даже к тем, кто нас преследовал. Разве до сих пор я не был человеком справедливым, пастор? А теперь я и сам уже не знаю.

Глава XIII

Она проснулась, словно пришла в себя после тяжелой болезни. С чувством, что еще больна, но уже выздоравливает. Ей приснился вечер их отплытия, когда на берегу он, смеясь, сжал ее в своих объятиях с возгласом: «А вот и вы наконец! Последняя, естественно! Неукротимая женщина!» Она какое-то время лежала замерев, ловя последние образы этого сна, которые постепенно угасали. Или это был не сон?

Она попыталась воскресить его в памяти, чтобы хоть на мгновение пережить все снова. Ведь во сне, когда он обнимал ее, он обращался к ней именно как к своей жене. И в Кандии тоже он взглядом из-под маски пытался успокоить ее, он защищал ее, он пришел вырвать ее из страшных когтей торговцев женщинами, пришел потому, что знал, кто она.

Тогда он не презирал ее, свою жену, хотя и был зол на нее из-за неверности, истинной или вымышленной.

«Но тогда я была красива!» – подумала она.

Тогда да, конечно. Но на берегу в Ла-Рошели? С тех пор прошло не так уж много дней, а кажется, что мир перевернулся, и даже между сегодняшним утром, когда он снял маску, и вечером, который надвигается, пролегает пропасть.

Да, солнце уже садится. Она спала всего каких-нибудь полчаса, может, час. Открытая дверь в глубине батареи позволяла видеть квадрат желтого света. Пассажиры собрались на верхней палубе для вечерней молитвы.

Она встала, согнувшись, словно после побоев.

«Я не должна смириться с этим! Нам нужно поговорить!»

Анжелика разгладила свое убогое платье и долго рассматривала мрачную и грубую ткань. Воспоминания о встрече на берегу и сон немного успокоили, но все равно ее не оставлял страх. Слишком много непонятного таилось в человеке, к которому она хотела приблизиться, таилось что-то такое, что невозможно было постичь.

Она боялась его.

«Он очень изменился! Нехорошо так говорить, но… я предпочла бы, чтобы он остался хромым. Тогда бы я сразу узнала его, еще в Кандии, и он не смог бы бросить мне упрек, будто я лишена чутья, будто я бессердечна, ведь именно в этом он упрекнул меня. Словно было так легко узнать его под маской… Я женщина, а не полицейская ищейка короля…»

Она нервно рассмеялась от этого нелепого сравнения. Потом снова ее охватила грусть. Из всех упреков, которые он бросил ей, больше всего ее ранил упрек за сыновей.

«С тех пор как потеряла их, мое сердце не перестает обливаться кровью, а он считает себя вправе обвинять меня в равнодушии. Выходит, он так мало знает меня. И видно, никогда меня не любил…»

У нее усилилась мигрень, казалось, что болит каждый нерв. Анжелика цеплялась за воспоминание об их встрече на берегу, об их встрече в первый вечер на «Голдсборо», когда он приподнял пальцем ее подбородок, сказав своим неподражаемым тоном: «Вот что значит бежать через ланды вслед за пиратами». Тогда она тоже должна была бы узнать его, несмотря на его маску, на его изменившийся голос. Ведь в этом был весь он.

«Почему я оказалась такой слепой, такой дурой! Правда, тогда я была одержима одной мыслью: нам всем завтра грозит арест, надо бежать, во что бы то ни стало бежать».

И тут же другая мысль пришла ей в голову, Анжелика даже вскочила.

«Что делал он в окрестностях Ла-Рошели? Он знал, что я нахожусь там? Или же его туда привел случай?»

И она снова решительно сказала себе:

«Мне необходимо увидеть его, поговорить. Даже если я покажусь ему назойливой. Все не может так кончиться, иначе я сойду с ума».

Анжелика подошла к мэтру Берну и остановилась около его ложа. Он спал. Его вид вызывал у нее двойственное чувство. Ей хотелось, чтобы он вовсе не существовал, и в то же время она сердилась на Жоффрея де Пейрака, ведь он третировал человека лишь за то, что тот ее друг и хочет жениться на ней.

«Неужели все те годы, что он отсутствовал, я должна была рассчитывать только на него, на господина де Пейрака?»

Надо, чтобы он узнал, сколько она натерпелась за эти пятнадцать лет, и если она стала женой Филиппа, добилась высокого положения при дворе короля, то это ведь ради того, чтобы избавить своих сыновей от жалкой судьбы отверженных. Она расскажет, она скажет ему все, что накопилось у нее на душе!

Сумерки уже окутали верхнюю палубу. Сбившиеся, словно овцы, в кучу протестанты в своих темных одеждах были едва различимы во мраке. Слышалось лишь, как они бормочут молитвы. Наверху, на полуюте, где все стекла в апартаментах Рескатора сверкали, словно рубины, Анжелика заметила его на возвышающемся над кормой своего рода балконе, огражденном перилами, и сердце ее трепетно забилось. Освещенный лучами заходящего солнца, он стоял в маске, таинственный, загадочный, но это был он, и безумная радость, которая должна была бы охватить ее утром, наполнила вдруг все ее существо, изгнав все обиды.

Она бросилась к первому попавшемуся трапу и побежала по узкому проходу, не обращая внимания на то, что волны брызжут на нее водяной пылью. Нет, сейчас она не позволит себе растеряться под насмешливым взглядом или от сказанной ледяным тоном фразы. Он должен выслушать ее, это совершенно необходимо!

Однако, когда она поднялась на балкон, все ее планы рухнули при виде сцены, которая предстала ее взору. Радость ее растаяла, остался только страх.

Около Рескатора стояла Онорина. Как и сегодня утром, она снова, словно шкодливый шалун, оказалась между ними.

Стоя у ног Рескатора, девочка подняла к нему свое круглое личико, искаженное дерзкой гримасой, с вызывающим видом сунув ручки в карманы своего фартучка. Анжелике пришлось уцепиться за перила, чтобы не упасть.

– Что ты тут делаешь? – спросила она гневно.

Услышав ее голос, Рескатор обернулся. Когда он был в маске, она еще не могла признать в нем Жоффрея де Пейрака.

– Вы пришли вовремя, – сказал он. – Я как раз размышляю над весьма тревожащей наследственностью этой юной особы. Представьте себе, сейчас эта барышня обокрала меня, лишив двух тысяч ливров в драгоценных камнях.

– Обокрала? – переспросила подавленная Анжелика.

– Войдя к себе, я увидел, как она копается в ларце, который я открыл перед вами сегодня утром и который она, должно быть, приметила во время своего визита к нам. Захваченная на месте преступления, очаровательная барышня не проявила ни малейшего смущения и без обиняков дала мне понять, что не вернет мне моих сокровищ.

К несчастью, после стольких волнений, выпавших на ее долю в этот день, Анжелика не смогла отнестись к этой вести с юмором. Оскорбившись за себя, за Онорину, она бросилась к девочке, чтобы отобрать у нее драгоценности. Пытаясь изо всех сил открыть ее ладошку, она проклинала жизнь. Ведь она пришла сюда, движимая любовью, а вынуждена бороться с этой несносной девчонкой, нежданной, нежеланной, которая живет, в то время как ее сыновья мертвы. Онорина – ее зримый изъян в глазах человека, любовь которого она снова хочет завоевать. И вот теперь – только этого не хватало! – эта девчонка с немыслимой смелостью заявилась к нему, чтобы обокрасть. Та самая Онорина, которая ни разу ничего не взяла без спросу, даже из буфета!

Ей наконец удалось разжать маленькие пальчики и изъять два бриллианта, изумруд и сапфир.

– Ты злая! – крикнула Онорина.

Взбешенная тем, что побеждена, она отскочила в сторону, глядя на них с яростью, весьма забавной для такой маленькой девчушки.

– Ты злая! Вот как дам тебе сейчас!..

Она искала страшную месть, которая бы соответствовала ее гневу.

– Вот как дам тебе сейчас, и ты отлетишь до самой Ла-Рошели… И будешь возвращаться сюда пешком…

Рескатор хрипло рассмеялся.

Нервы Анжелики не выдержали, и она с размаху влепила дочери пощечину.

Онорина, разинув рот, уставилась на нее, затем разразилась пронзительным ревом. Заметавшись, она вдруг словно безумная бросилась к трапу, который вел на палубу, и, не переставая кричать, как маленький бесенок, помчалась по узкому проходу. Корабль кренило на левый борт, и ее на ходу окатывало водой.

– Задержите ее! – завопила Анжелика, парализованная, словно в кошмарном сне.

Онорина продолжала бежать. Она хотела только одного – убежать от этих рей и парусов, с этого корабля, где она уже столько дней несправедливо страдает.

Наверху, за толстым деревянным бортом, голубело небо. Добежав до конца прохода, она принялась карабкаться на высокую бухту[5]5
  Бухта – канат или трос, уложенный кругами, цилиндром или восьмеркой.


[Закрыть]. Ей это удалось, и теперь ничто не отделяло ее от бездны. Корабль снова накренился, и те, кто, застыв от ее стремительности, наблюдал эту сцену, с ужасом увидели, как малышка вылетела за борт.

Безумный крик Анжелики слился с воплями ужаса протестантов и матросов. Один из матросов, сидящий на перекладине бизань-мачты, стрелой кинулся в море. Двое других бросились к укрепленной на палубе шлюпке, чтобы спустить ее на воду. Ле Галл и рыбак Жорис, которые находились неподалеку, поспешили им на помощь. Со всех сторон бежали люди. В одно мгновение корабль накренился на левый борт, потому что там столпились обезумевшие люди. Северина и Лорье с рыданиями звали Онорину.

Капитан Язон прокричал в рупор, чтобы все ушли и дали возможность спустить на воду шлюпку.

Анжелика не видела и не слышала ничего. Словно в ослеплении, она бросилась к борту, и потребовались крепкие руки, чтобы удержать ее и не дать броситься в море вслед за дочерью. Перед ее глазами, словно в тумане, перекатывалось лиловое пространство с зелеными и белыми гребнями волн. Наконец она увидела там всклокоченный черный шар, около которого болтался на воде маленький зеленый шарик. Черный шар – голова матроса, который нырнул за Онориной, зеленый шарик – Онорина в своем чепчике.

– Он держит ее, – услышала она голос Рескатора. – Сейчас спустят лодку, она подойдет к ним…

Анжелика все еще пыталась вырваться, но он железной рукой удерживал ее. Под скрип блоков лодка поднялась, покачалась на весу и начала опускаться вдоль борта.

В эту минуту послышался крик:

– Альбатросы!

Словно возникшие из морской пены, две огромные птицы закружили над водой и опустились около матроса и ребенка, накрыв их – так показалось сверху – своими широкими крыльями.

Анжелика закричала как безумная. Страшные клювы вот-вот растерзают беззащитную добычу.

Рескатор выхватил оружие из рук стоящего рядом с ним мавра Абдуллы. Раздался выстрел из мушкета. С точностью, которой не помешала даже бортовая качка, ему удалось сразить одну из птиц, и она, окровавленная, распласталась на волнах. Снова прозвучал выстрел, его сделал Николя Перро, которому передал заряженный мушкет индеец.

Второй альбатрос, сраженный пулей, несколько раз махнул своими огромными крыльями и сник.

Матрос, не выпуская Онорину из рук, отшвырнул его в сторону и поплыл навстречу лодке, которая уже приближалась к ним. Через несколько минут Анжелика приняла на руки маленький, отплевывавшийся и задыхавшийся комок, с которого стекала вода.

Она страстно прижала его к себе. В эти ужасные минуты, которые показались ей вечностью, она проклинала себя за то, что вызвала у ребенка такую ярость.

Девочка не виновата. Взрослые, поглощенные своими нелепыми конфликтами, покинули ее, и она отомстила как могла.

Пережитый страх и угрызения совести сделали свое дело: Анжелика выплеснула всю свою злость на того, чья безжалостность принудила ее, мать, совсем забросить своего ребенка, заставила девочку страдать, дойти до отчаяния.

– Это все из-за вас! – крикнула она, повернувшись к нему с искаженным от гнева лицом. – Это вы своей злобностью довели меня почти до безумия, и я чуть не потеряла дочь! Я вас ненавижу, кто бы ни скрывался под вашей маской. Если вы выжили, чтобы стать таким, то лучше бы вы умерли на самом деле!

Она убежала на другой конец судна, как раненый зверь, укрылась в своей норе на нижней палубе, около пушки, и там раздела Онорину. Девочка металась, и это свидетельствовало о том, что она жива, но ведь она могла простудиться в ледяной воде.

Эмигранты окружили ее, и каждый давал какой-нибудь совет, но исполнить их было невозможно из-за отсутствия средств: не было ни пиявок, чтобы приложить к ногам, ни горчичников на спину.

Врач Альбер Парри предложил пустить кровь. Для этого достаточно было сделать насечку на мочке уха, но, увидев лезвие перочинного ножа, Онорина дико завопила.

– Оставьте ее. Она и так много пережила, – сказала Анжелика.

Она довольствовалась тем, что взяла немного рома, который раз в день давали мужчинам, и растерла маленькое тельце дочери. Потом завернула ее в теплое одеяло. С раскрасневшимися щечками, переодетая в сухое, Онорина воспользовалась передышкой и, нарочно потужившись, с бесстрашным видом выплеснула из себя добрую толику соленой морской воды.

– Ты несносна, – не выдержала Анжелика.

И вдруг перед этим упрямством, перед этой нелепой необузданной малышкой ее ожесточение улетучилось. Нет, она не даст себе дойти до безумия. Ни Жоффрею де Пейраку, ни Габриэлю Берну, ни этой дьявольской девчонке не удастся заставить ее потерять разум. Она едва не расплатилась слишком дорогой ценой за то, что с самого утра пребывала в состоянии душевного разброда. Ее муж воскрес из мертвых, но он не любит ее. Ну и что? Как бы ни был жесток удар, она не должна распускать нервы, должна все перенести ради дочери.

Она спокойно принялась снова вытирать Онорину. Одеяло было все мокрое. Старая Ребекка весьма кстати предложила ей нечто вроде меховой шубки, очень легкой и теплой.

– Хозяин корабля подарил мне, чтобы согреть мои старые кости, но этой ночью я обойдусь без нее.

Анжелика осталась одна, на коленях около дочери, розовое личико которой выглядывало из темного меха. Ее длинные рыжие волосы высыхали и в свете фонаря, который поставили рядом, принимали медный оттенок. Анжелика поймала себя на том, что ей хочется улыбнуться.

Поступок дочери, способной в порыве гнева броситься в воду, вызывал у нее одновременно и страх, и восхищение.

– Зачем ты сделала это, любовь моя, ну зачем?

– Я хотела удрать с этого гадкого корабля, – ответила Онорина охрипшим голосом, – я не хочу оставаться здесь… Я хочу уйти отсюда. Здесь ты очень злая…

Анжелика знала, что девочка права. Она вспомнила, как Онорина появилась сегодня утром в салоне, где она спорила с мужем.

Утром девочка одна пошла на ее поиски, и никто не обратил на нее внимания. На судне, которое всю ночь терзал ураган, она могла двадцать раз поломать себе руки и ноги, провалившись в какой-нибудь открытый люк, или даже свалиться в море. И никто бы никогда не узнал, что случилось с этой маленькой девочкой, безотцовщиной, прóклятым ребенком! Слава богу, что этот темнолицый мавр догадался, кого ищет девочка, топочущая в утреннем тумане среди всевозможных препятствий, и привел ее к матери.

А вечером она, мать, поглощенная своими мыслями, снова забыла о дочери. Она рассчитывала, что за нею кто-нибудь присмотрит: Абигель, жены протестантов, Северина… Но у всех здесь, на «Голдсборо», и без того голова кругом идет, каждый поглощен своими заботами. Прошло не так уж много дней их плавания, а среди них уже не найдется человека, который бы узнал в зеркале свою душу.

Волнения улеглись, и высветилось то, что было вроде бы забыто. Сознательно или нет, но своим отношением протестанты продемонстрировали, что Онорина, так же как и она, Анжелика, чужая для них.

«У тебя никого, кроме меня!» – подумала Анжелика.

Анжелика чувствовала себя виноватой – как могла она позволить себе так распуститься! Она должна была бы помнить сейчас, что самое худшее у нее позади. Что бы ни случилось – радость или горе, разве не знает она по опыту, что не бывает безвыходных положений? Тогда откуда это нелепое животное безумие, когда хочется колотиться головой о стену?

«Нет, я не дам им свести себя с ума!»

Она склонилась к дочери и погладила ее выпуклый лобик:

– Я не буду больше злой, но ты, Онорина, больше не кради! Ты ведь и сама прекрасно знаешь, как дурно поступила, взяв эти драгоценные камни.

– Я хотела положить их в свою коробочку с сокровищами, – сказала девочка, как будто это все оправдывало.

Тем временем пришел славный Николя Перро и присел около них на корточки. С ним был его индеец, он принес кружку горячего молока для спасенной девочки.

– Я счел своим долгом узнать, как чувствует себя эта маленькая сумасбродка, – объявил канадец, – так ирокезы прозвали ее. И еще нужно заставить ее выпить молоко, в которое добавлено несколько капель микстуры, это успокоит ее, если она еще не успокоилась. Впрочем, для строптивого характера, право, нет лучшего лекарства, чем холодная вода. А что вы думаете об этом, барышня? Больше не будете нырять?

– Нет, вода очень холодная и соленая…

Внимание бородатого человека в меховой шапке польстило девочке. Она сразу ожила, и с ее личика исчезла недовольная мина, которой она решила терзать Анжелику. Она послушно выпила принесенное молоко.

– Пусть придет Каштановая Кожура, – заявила вдруг она.

– Каштановая Кожура?

– У него колючие щеки, и мне нравится тереться о них, – сказала с восхищением Онорина. – Он на руках нес меня по трапу… и в воде тоже…

– Она говорит о сицилийце Тормини, – сказал Николя Перро, – это тот матрос, что вытащил ее из воды.

Он объяснил, что матросу пришлось перевязать голову, потому что один из этих хищных альбатросов клюнул его в висок. Еще чуть-чуть, и он бы ослеп.

– Вы можете, барышня Онорина, гордиться тем, что к вашим услугам оказалось два таких великолепных стрелка. Ваш нижайший слуга, который не менее известен еще как лучший знаток леса, и монсеньор Рескатор.

Анжелика с усилием подавила дрожь, охватившую ее при одном упоминании этого имени.

Онорина уже не требовала больше Каштановую Кожуру, глазки ее замигали. Она провалилась в глубокий сон. Канадец и индеец удалились той же неслышной походкой, что и пришли. Анжелика еще долго сидела, глядя на спящую дочь.

Три года!

«Как смеем мы требовать чего-то для себя, когда в нашу жизнь входят дети?» – думала она.

Ее сердце продолжала жечь горечь. Еще, наверное, много дней потребуется ей для того, чтобы осмыслить то, что стало для нее одновременно и счастьем, и несчастьем. За чудесным откровением последовало такое страшное крушение.

Однако, когда она, продрогнув, прилегла около ребенка и ее начал охватывать сон, после этого дня, чудесного и ужасного одновременно, у нее все же теплилась в душе слабая надежда.

«Мы и далеки друг от друга, и близки. Мы не можем избавиться друг от друга. Здесь, на корабле, который несет нас по океану, мы невольно будем друг у друга на виду. А тогда кто знает…»

И прежде чем окончательно провалиться в сон, она подумала: «Он пожелал умереть рядом со мною. Почему?»