Текст книги "Анжелика и ее любовь"

Глава XIV

– Я думаю, мы пришли к согласию, – сказал Жоффрей де Пейрак, доставая одну за другой пергаментные карты.

Он разложил их и, чтобы они не сворачивались, придавил четырьмя тяжелыми камнями, отливающими тусклым блеском смолы.

– Путешествие, в которое вы попросили меня взять вас, принесет свои плоды, дорогой Перро, потому что, даже не сходя на берег, вы уже нашли себе коммандитиста[6]6
  Коммандитист (от фр. commandite – товарищество на вере) – вкладчик коммандитного товарищества.


[Закрыть], которого тщетно искали в Европе. Что касается руды, которую вы отыскали в верховьях Миссисипи, то, как мне кажется, она содержит сереброносный свинец и, я думаю, дает достаточные гарантии того, что серебро там можно добывать путем дробления и простой промывки, и, каких бы усилий это ни стоило, я составлю вам компанию, вплоть до финансовой поддержки экспедиции… Ведь у вас нет ни достаточных средств, ни достаточных знаний, чтобы эксплуатировать рудник. Вы отдаете мне, как вы сказали, свое открытие, я дам вам необходимые деньги, чтобы выгодно распорядиться им. Позже, обследовав все на месте, мы определим наши доли.

Невозмутимое лицо Николя Перро расплылось в улыбке.

– По правде сказать, господин граф, когда я, узнав, что вы идете в Европу, попросил вас взять меня к себе на борт, у меня теплилась в голове такая мысль, ведь вы у нас слывете человеком ученым, особенно в области рудничного дела. И теперь, когда я вижу, что вы предлагаете мне в помощь не только необходимые средства, но и свои неоценимые знания, дело принимает для меня, довольно невежественного охотника, иной оборот. Вы же знаете, я родился на берегах Святого Лаврентия и образование, которое получил я, далеко от того, что получают в Европе.

Жоффрей де Пейрак бросил на него дружелюбный взгляд:

– Не питайте слишком больших иллюзий относительно богатства умов в Старом Свете, мой мальчик. Я знаю им цену, и у вас за их образованность не дали бы и половины хвоста койота. В лесах среди гуронов и ирокезов у меня много друзей. Европейские деспоты и их прислужники – вот кого я считаю дикарями…

Канадец отнесся к его словам с явным недоверием. По правде сказать, он настроился побывать в Париже и уже видел себя прогуливающимся среди позолоченных карет, в своей меховой шапке и сапогах из тюленьей шкуры. Судьба распорядилась иначе, и, фаталист по натуре, он решил: что ни делается, все к лучшему.

– Итак, вы не очень сердитесь на меня, – снова заговорил граф, всегда на лету схватывающий мысль собеседника, – за ту дурную шутку, которую я сыграл с вами, совершенно того не желая, ведь меня самого толкнули на это… непредвиденные обстоятельства. Мой заход в Испанию оказался более кратковременным, чем я предполагал, и отплытие, как и заход в окрестности Ла-Рошели, был неожиданным даже для меня. Но ведь при желании вы могли тогда сойти на берег…

– Но берег показался мне не слишком гостеприимным… Да и не пристало мне бросать вас в трудную минуту. А уж коли вы заинтересовались моими планами, то я тем более не жалею, что не сошел на берег, даже не ступил на землю своей прародины, где наши, жителей берегов Святого Лаврентия, корни… Да и кто знает, может, я никого не заинтересовал бы там своими далекими землями и меня обобрали бы до последнего экю. Мне кажется, люди в Европе не являют собою образец порядочности. Взять хотя бы этих гугенотов, они просто терзают наши уши своими псалмами. – Канадец вдруг возвысил голос. – Вначале, когда им разрешили, они делали это лишь по вечерам, а теперь – уже по три раза в день. Словно они задались целью своими заклинаниями изгнать с «Голдсборо» злых духов.

– Возможно, именно этого они и хотят. Насколько я мог понять, они не считают, что мы одержимы святостью.

– Жалкое отродье, им бы лишь противоречить всему. Надеюсь, не их вы предлагаете мне в компаньоны для добычи руды в тысяче лье от берега, в глуши ирокезских лесов?

Он с беспокойством посмотрел на графа, так как тот долго не отвечал. Но граф покачал головой.

– Э нет! – произнес он наконец. – Конечно нет.

Николя Перро с трудом удержался от другого вопроса: «А что вы будете с ними делать?»

Он почувствовал, что его собеседник вдруг напрягся и погрузился в свои мысли.

Это верно, в пении псалмов, разносимом морским ветром, которое смешивалось с непрерывным шумом волн, было что-то такое, что будоражило души, навевало меланхолию, лишало покоя. «Если с раннего детства воспитан в глубокой вере, нет ничего удивительного в том, что отличаешься от всех», – подумал Николя Перро, сам далеко не ревностный католик.

Он порылся в карманах в поисках трубки. Не найдя ее, махнул рукой.

– Странный вы собрали народ, монсеньор. Никак не могу к ним привыкнуть. Не говоря уже о том, что присутствие стольких женщин и девушек выбивает из колеи матросов экипажа. Они уже роптали из-за того, что мы не зашли, как было обещано, в испанские порты и возвращаемся, так и не сбыв вашу добычу.

Канадец снова вздохнул, потому что граф, казалось, его не слушал, но тот вдруг бросил на него цепкий взгляд:

– Вы предупреждаете меня об опасности, Перро?

– Ну, не совсем так, господин граф. Точно я ничего не знаю. Но вы ж понимаете, когда проводишь жизнь, бродя в одиночестве по лесам, все чувствуешь особенно остро…

– Это верно.

– Если уж говорить откровенно, господин граф, я никогда не понимал, как вы могли ладить с квакерами из Бостона и в то же время иметь дело с людьми, крайне отличными от них, такими как я. На земле, на мой взгляд, есть два вида людей: такие, как квакеры, и не такие, как они. И когда поддерживают отношения с одними, не связываются с другими… а вот вы – исключение. Почему?

– Квакеры очень умелы в своем ремесле, будь то торговля или строительство кораблей. Я попросил их построить мне корабль и заплатил назначенную ими цену. Если что-нибудь и может удивлять в этом деле, то это, скорее, факт, что они доверились мне, человеку, который прибыл с Востока на старом, изрядно потрепанном бурями и стычками с пиратами трехмачтовом паруснике. И еще я всегда помню, что один скромный квакер, бакалейщик из Плимута, привел ко мне моего сына, не колеблясь пустившись ради этого в многонедельный путь. А ведь он ничем не был обязан мне.

Граф встал и дружески потрепал бороду канадца:

– Поверьте мне, Перро, чтобы создать Новый Свет, нужны все. Такие вольные и нелюдимые бородачи, как вы, такие справедливые, жестокие до бесчеловечности, но сильные своим единением, как они. Хотя эти, наши, еще не показали себя.

Он кивнул на дверь, из-за которой доносилось пение псалмов:

– Они не англичане. С англичанами все яснее: у них что-то не ладится – они уезжают. Поселяются где-нибудь в другом месте. У нас же, французов, все иначе, мы страсть как любим рассуждать: нам очень хотелось бы уехать, но в то же время мы хотели бы остаться. Мы отказываемся повиноваться королю, но считаем себя его верными слугами… Не легко, я это знаю, сделать их своими союзниками. Они откажутся от дела, если оно неугодно Богу. Однако трудиться лишь во славу Бога – о нет! Деньги они ценят… но не хотят говорить о них вслух.

Жоффрей де Пейрак нетерпеливо расхаживал по каюте. То спокойствие, с которым он недавно склонялся над картами, покинуло его, едва с палубы послышалось печальное пение протестантов.

Славный канадец почувствовал, что сейчас мысли хозяина далеки от него, он думает не о нем, а об этом сообществе людей, малоприятных, которых он тем не менее взял к себе на борт. Он размышляет об их судьбе с той же серьезностью, с какой только что размышлял над перспективой разработки рудных месторождений, открытых им, Николя Перро, во время скитаний по лесам.

Несколько обиженный тем, что его отодвинули на второй план, Николя поднялся и вышел.

Глава XV

Жоффрей де Пейрак не удерживал его. Он сердился на себя за ту нервозность, из-за которой он теряет над собой контроль каждый раз, когда – несколько раз в день! – слышатся тягучие псалмы, удивительно созвучные торжественному ритму моря. «Перро прав. Эти протестанты уже перешли все границы. Запретить им? Нет, не могу…»

Он признался себе, что его завораживают эти песнопения, напоминая ему о том, что существует мир, отличный от его мира, – мир замкнутый, который трудно постичь, и, как все таинственное в природе, из-за этого притягательный. А еще они несли к нему, навязывали ему образ Анжелики, женщины, которая некогда была его женой и стала теперь для него загадкой, потому что ему не удавалось понять, что таится у нее на сердце, о чем она думает. Может, тесное общение с гугенотами наложило на нее отпечаток, хотя раньше она слыла сильной натурой. А может, все это только видимость и она просто ломает комедию? Тогда что кроется за этим образом, который она играет? Женщина кокетливая, корыстная или… влюбленная? Влюбленная в Берна? Каждый раз он в конце концов возвращался к этой мысли и каждый раз поражался тому черному гневу, в который она повергала его. Тогда он старался изо всех сил отринуть этот гнев, сравнивая женщину, которую некогда любил, с той, которую встретил теперь.

Надо ли удивляться, что так изменилась женщина, с которой он расстался и которую не любил многие годы? Оставалось лишь признаться себе, что он относится к ней просто как к одной из своих бывших любовниц.

Тогда откуда это нетерпение, это стремление вникать во все, что касается ее?

Когда в тусклом утреннем или прозрачном и морозном вечернем воздухе раздавались песнопения гугенотов, он с трудом сдерживал себя, чтобы тотчас же не выскочить на балкон, чтобы посмотреть, там ли она, среди них?

Сейчас он даже надел маску, намереваясь выйти, но потом отказался от этой мысли.

К чему так терзать себя? Да, он увидит ее. А дальше? Она будет сидеть немного в стороне от них, с дочерью на коленях, в своем черном плаще и белом чепце, как и все эти застывшие в неподвижности, похожие на вдов женщины. Она будет сидеть, чуть склонив свое тонкое благородное лицо, время от времени быстрым движением поворачивая голову к полуюту, словно бы надеясь – или страшась – увидеть там его.

Он подошел к столу и взял в руки один из кусков сереброносного свинца.

Он держал его на ладони, словно прикидывая вес, и мысли его постепенно переключались на другое.

У него снова есть дело. Это уже много! А в перспективе на долгие годы – новые работы на девственной земле, где он поставил своей целью исследовать природу, искать сокровища недр и возможности использовать их с наибольшей пользой.

В тот далекий день перед трибуналом, который собрался, чтобы судить его, он лицом к лицу столкнулся с нависшими над ним глупостью, невежеством, завистью, скудоумным фанатизмом и продажностью и, слушая смертный приговор, который уготовил ему, как колдуну, сожжение на костре, был прежде всего поражен тем, как логично завершилась драма, – вывод, к которому он постепенно пришел после глубоких размышлений.

За долгие часы, проведенные в тюрьме, он тщательно проанализировал все случившееся с ним. И несмотря на то что его тело было искалечено пытками, ему с удвоенной силой захотелось жить не из-за страха смерти, а скорее от возмущения, что он, по ошибке сделав неверный шаг и попав в западню, кончит свои дни прежде, чем успеет совершить то, что в его силах.

Его крик на паперти собора Парижской Богоматери требовал не милосердия, а справедливости. И обращен этот крик был не к Богу, законы которого он часто нарушал, но к тому, кто являл собою Разум и Знание: «Ты не имеешь права оставить меня, ведь я ни разу не предал тебя…»

В тот момент он верил, что умрет.

Но когда он пришел в себя на берегу Сены, живой, вдали от улюлюканья черни, он понял, что на свете случаются чудеса.

А потом? Все дальнейшее было нелегко, но не оставило у него слишком тяжких воспоминаний. Прыгнуть в холодную воду реки, в то время как мушкетеры, которые были приставлены охранять его, громко храпели, затем подплыть к спрятанной в камышах лодке, отвязать ее и отдаться на волю течения. Должно быть, он на какое-то время потерял сознание, потом, очнувшись, сорвал с себя рубаху смертника и переоделся в рваную крестьянскую одежду, которая была припрятана в лодке.

А после он шел по обледенелой дороге, ведущей в Париж, – отверженный, голодный, потому что даже не осмеливался зайти на какую-нибудь ферму, и его поддерживала лишь одна мысль: «Я жив, я убежал от них…»

С его больной ногой произошло что-то непонятное. Иногда она помимо его воли выворачивалась, словно у марионетки, вперед пяткой. И тогда он выдернул из изгороди колья и смастерил себе грубые костыли. Каждый раз, отправляясь в путь после передышки, он первые лье испытывал нечеловеческие муки, с трудом сдерживаясь, чтобы не завыть диким голосом. Сидящие на оголенных яблонях вороны со зловещим интересом смотрели на это полуживое существо, готовые ринуться на него. Потом постепенно боль притуплялась, и ему даже удавалось идти довольно быстро. Едой ему служили валяющиеся в канавах промерзшие яблоки, иногда упавшая с повозки крестьянина репа. Монахи, у которых он попросил убежища, были к нему милосердны, но у них сразу же появилась мысль отправить его в ближайший лепрозорий, и он не без труда украдкой ушел от них. Он снова заковылял по дороге, пугая редких встречных крестьян своими окровавленными лохмотьями и платком, скрывающим лицо.

Однажды, будучи уже не в состоянии сделать больше ни шагу, он собрал все свое мужество и осмотрел проклятую ногу. С трудом отодрав задубевшую кожу своих коротких штанов, он увидел под коленом торчащие из зияющей раны два каких-то беловатых стержня с рваными концами, чем-то напоминающие по виду китовый ус, они-то, беспрестанно травмируя рану, причиняли ему безумную боль, от которой он много раз терял сознание. Не видя иного выхода, он, помогая себе ножом, найденным на дороге, отрезал эти мешающие ему отростки, которые были не чем иным, как его собственными сухожилиями. Нога сразу же утратила всякую чувствительность. Теперь нога еще больше крутилась во все стороны, словно у картонной куклы, совсем не слушалась его, но идти все-таки стало намного легче.

Вдали показались колокольни Парижа. Следуя заранее разработанному плану, он прошел по окраине города. И только когда подходил к часовне в Венсенском лесу, впервые почувствовал себя победителем.

Скромный храм, затерявшийся в лесу, не был опечатан королем, как это случилось со всеми богатыми владениями графа де Пейрака. Он погладил каменную стену: «Ты еще принадлежишь мне, и ты мне послужишь».

О, она сослужила ему хорошую службу, эта старая часовня. Все, что он некогда сделал втайне, хорошо заплатив рабочим, прекрасно функционировало: подземелье, которое позволило ему пробраться в Париж, колодец, через который он смог подняться в свое заброшенное жилище, в особняк Ботрейи, тайник в молельне, где он, предчувствуя беду, предусмотрительно спрятал целое состояние – золото и драгоценности. Прижав к груди шкатулку, он наконец поверил в то, что миновал еще один этап на своем пути из ада. Владея этим богатством, он уже не был безоружен. За один бриллиант он легко приобретет коляску, за два золотых – лошадь… За полный кошелек – людей, которые, вчера отрекшись от него, перейдут на его сторону, и он сможет бежать, покинуть королевство.

И в то же время его не оставляло чувство, будто его сжимает в своих объятиях смерть. Никогда – ни прежде, ни позже – он не чувствовал ее так близко, как в ту минуту. Он вдруг рухнул на плиты пола, с ужасом прислушиваясь, как все реже и реже бьется его сердце. Никакая сила воли, он понял это, уже не сможет помочь ему выбраться отсюда. Позвать на помощь старого Паскалу, который сторожил его жилище? Но старик, увидев его сейчас, тронулся умом, явно приняв его за привидение, и, должно быть, уже убежал звать соседей.

Где же искать помощь? И перед его мысленным взором возник образ – худая рука, которая поддерживает его на пути к месту казни, рука отца Антуана, священника-лазариста, исповедника, которого прислали к нему в последний его час.

Есть люди, которых не купишь ни за рубины, ни за золото. Он, знатный сеньор из Тулузы, который хорошо разбирался в людях, эту истину знал и соглашался с ней, как, впрочем, и с тем, что большинство людей продажны. Но души некоторых Бог наделил ангельским пламенем. Скромный лазарист был из их числа. Ведь нужно же, чтобы на земле было убежище для отверженных.

Собрав последние силы, он вышел из особняка Ботрейи через дверь оранжереи, которая – он знал это – не запирается, так как через нее обычно проходит сторож, и несколько минут спустя уже звонил у ворот монастыря лазаристов, находившегося неподалеку от его жилища. Он приготовил полушутливую фразу для отца Антуана: «Мне надо помочь, аббат. Потому что Бог не хочет, чтобы я умер… а я близок к этому». Но из его сорванного горла не вышло ни единого звука.

Уже несколько дней назад он заметил, что онемел.

Жоффрей де Пейрак удовлетворенно покачал головой, чувствуя под ногами колышущуюся палубу своего «Голдсборо», и лицо его озарила улыбка. «О отец Антуан! Пожалуй, лучший мой друг! Наверняка самый преданный, самый бескорыстный».

Он, граф де Пейрак, властитель Аквитании, владелец одного из самых крупных состояний Французского королевства, на многие дни и недели отдал себя во власть этих хрупких рук, которые выглядывали из рукавов поношенной сутаны отца Антуана. Священник не только спрятал и выходил его, но еще подал ему гениальную мысль: одного из каторжников, которых, закованными в цепи, должны были перевезти в Марсель, – полицейского доносчика – убили его товарищи по несчастью, так вот пусть господин де Пейрак воспользуется его именем и местом. Отец Антуан, недавно назначенный духовником несчастных каторжников, приговоренных к галерам, должен был сопровождать их, и он устроил подмену. Брошенный на солому в телегу, его подопечный не боялся, что его выдадут: убийцы были счастливы, что, совершив преступление, так легко выпутались. Стражи, тупые и грубые, не обращали внимания на висельника, которого они сопровождали. Отец Антуан в своем скромном багаже вместе с небольшими предметами культа спрятал ларец с драгоценностями графа.

«Какой он славный человек!»

В Марселе они разыскали Куасси-Ба, его черного раба, тоже приговоренного к галерам. Привел его к больному хозяину тот же священник. Их бегство удалось довольно легко, поскольку из-за наполовину парализованной ноги комиссия, которая набирала экипажи галер, признала его непригодным к отправке в море с первой партией каторжников.

Скрывшись со своим рабом в восточном квартале большого города, постоянно чувствовавший, что над ним нависла угроза, поскольку, хотя и свободный, он находился на земле Франции, он долгое время искал возможность покинуть ее на каком-нибудь корабле. Но не хотел делать этого наспех, надо было обезопасить себя другим именем и другими покровителями, которые помогли бы ему без риска начать новую жизнь среди берберов.

Поэтому он послал записку святейшему муфтию Абд эль-Мешрату, арабскому ученому, с которым прежде долгое время переписывался, обсуждая новейшие открытия в области химии. Сверх всяких ожиданий, гонец отыскал святого мусульманина в Фесе, закрытом легендарном городе Магриба. Абд эль-Мешрат ответил ему четко и определенно, как образованный человек, для которого единственными границами между людьми являются границы между глупостью и умом, между невежеством и знанием.

В безлунную ночь великан-негр Куасси-Ба, неся на плечах своего инвалида-хозяина, проскользнул по голым скалам небольшой горной гряды в окрестностях Сен-Тропе. Там на корабле с опущенными парусами его ждали берберы в белых бурнусах. Они, можно сказать, были завсегдатаями этого места, ибо часто и охотно наведывались сюда в поисках красивых южанок с бледной кожей и черными глазами. Путешествие прошло спокойно. Перед человеком, чудом избежавшим сожжения, открывалась новая эра жизни. Его дружба с Абд эль-Мешратом, его выздоровление, которое принесли ему умелые руки друга, его связи с Мулаем Исмаилом, который сначала послал его наладить работы на золотых приисках в Судан, а потом – с посольством к Великому турку для продажи серебра, которое он привозил ему, став одним из самых знаменитых корсаров Средиземного моря… Каждый день приносил его жадному уму капельку опыта, страстного, восторженного, и кучу знаний. Нет, конечно, он не сожалел о том, что на его долю выпало столько невзгод. Не сожалел ни об ударах судьбы, ни о тяжких поражениях. Все, что он вытерпел, и все, что предпринял для того, чтобы снова стать на ноги, казалось ему интересным и достойным, он даже готов был пережить все заново, в том числе и неизвестность, перед которой сейчас оказался. Человек, сильный духом, находит удовольствие в авантюрах и даже в катастрофах.

Его сердце защищено жесткой оболочкой. Сердце мужчины редко когда не может оправиться от удара.

Вот у женщин сердце более хрупкое, даже если они мужественно принимают на свои плечи тяготы и страхи. Смерть любви или смерть ребенка может навсегда лишить их радости жизни.

Странные существа – женщины, уязвимые и жестокие одновременно. Жестокие, когда лгут, и еще более жестокие, когда они искренни. Как Анжелика в тот вечер, когда бросила ему в лицо: «Я ненавижу вас… Уж лучше бы вы умерли…»