Текст книги "Анжелика и ее любовь"

Глава II

Воспользовавшись всеобщей сумятицей, Анжелика выскользнула наружу. Одолев трап, она остановилась на палубе, вцепившись в фальшборт. Насыщенный соленой влагой ночной воздух пронизывал ее, но это Анжелику не заботило. Ее достаточно согревали негодование и ярость.

Фонари, укрепленные на мачтах и леерах, прорезáли глубокую темень. Но за грот-мачтой Анжелика различила на полуюте красный свет в апартаментах Рескатора. Уверенным шагом – к ней невольно вернулось обретенное на Средиземном море умение ходить по качающейся палубе корабля – она направилась в ту сторону.

В темноте она столкнулась с каким-то человеком и чуть было не закричала от испуга, почувствовав, как кто-то крепко стиснул ее запястье. Она осознала, что это мужчина, и, когда изо всех сил попыталась высвободить свою руку, оцарапала ее о перстень, который был у него на пальце.

– Куда вы спешите, госпожа Анжелика? – спросил голос Рескатора. – И зачем отбиваетесь от своей судьбы?

О, эта приводящая в отчаяние необходимость всегда разговаривать с маской! Он играл своим кожаным лицом, как демон. Она почти не видела его в этой тьме, и, когда подняла глаза на его голос, у нее было ощущение, что она обращается к ночи.

– Куда же вы направляетесь? Я могу надеяться, что вы спешили на полуют, чтобы найти там меня?

– Разумеется! – воскликнула она. – Потому что я хотела предупредить вас, что не потерплю ваших намеков на мое прошлое, тем более в присутствии моих спутников! Я вам запрещаю, вы слышите, я вам запрещаю говорить им, что я была рабыней на Средиземном море и что вы выкупили меня в Кандии[2]2
  Кандия – старое название Крита и его столицы.


[Закрыть], что я была в гареме Мулая Исмаила и вообще все, что касается меня! Как вы посмели сказать им об этом?! Какое неуважение к женщине!

– Одни женщины внушают уважение, другие – нет.

– И я запрещаю вам оскорблять меня! Вы грубиян, в вас нет ни капли галантности… Заурядный пират!

Эти последние оскорбительные слова она бросила, вложив в них как можно больше презрения. Она уже не пыталась высвободиться, потому что теперь Рескатор держал ее обеими руками. Руки у него были горячие, как у человека здорового, привычного и к непогоде, и к жаре, и к холоду, и это тепло передавалось ей, дрожащей от тревоги и ожесточения.

Постепенно прикосновение его рук подействовало на нее благотворно. Но она была еще не в состоянии осознать это, настолько Рескатор казался ей омерзительным, и ей хотелось изничтожить его.

– Вы не потерпите… вы мне запрещаете… – повторил он. – Честное слово, вы теряете голову, маленькая мегера! Вы забываете, что я – единственный хозяин на борту и могу приказать вздернуть вас на рее, бросить в море или отдать на потеху моим матросам, если мне того захочется. Таким же тоном вы, разумеется, разговаривали с моим добрым другом маркизом д’Эскренвилем? Разве он не излечил вас от желания спорить с пиратами?

Упоминание о д’Эскренвиле всколыхнуло память Анжелики. И без того до вчерашнего дня ее мучили воспоминания о ее полном самых невероятных приключений прошлом. А теперь, на этом корабле, где властвовал Рескатор, она могла вновь оказаться в водовороте давних событий.

«О, пусть он меня отпустит, – молила она в душе, – пусть отпустит, иначе что меня ждет – я стану его рабыней, его игрушкой? Он лишает меня силы. Зачем?»

– Вы еще вспоминаете о дворе «короля-солнце», госпожа дю Плесси-Бельер? – спросил Рескатор тихо. – И потому так высокомерны? Берегитесь, ваш августейший любовник теперь не сможет защитить вас…

Она вдруг сложила оружие и мягко, но не без кокетства и даже, пожалуй, искренности, которые не раз усмиряли направленную на нее самую опасную ярость, сказала:

– Простите мне мои необдуманные слова, монсеньор Рескатор. Я просто обезумела. Но поймите, у меня нет ничего, кроме уважения моих друзей. Ну что вы выиграете от того, что разлучите меня с ними?

– Ваше прошлое вызывает у вас такой стыд, что вы дрожите при мысли, что они узнают о нем?

Она ответила, и слова слетали с ее губ прежде, чем она успевала обдумать их.

– Когда половина жизни уже позади, когда так много пережито, какой человек, достойный этого звания, не найдет в своих воспоминаниях что-нибудь такое, что он не хотел бы сделать достоянием других?

– Ну вот, от гнева вы перешли к философии.

А она подумала: «Каким-то странным образом судьба снова свела меня с этим человеком. Почему?»

– Вы должны понять, – доверительно сказала она, словно разговаривала с другом, – что образ мыслей гугенотов очень отличен от нашего. Они совсем не такие люди, как вы или ваши пираты. Вы ужасно шокировали эту бедняжку Абигель, когда говорили с ней так фамильярно, и если бы они узнали, что я, пусть даже помимо своей воли, пребывала в таком скандальном положении…

И вдруг случилось то, чего она неосознанно какое-то время уже желала.

Он притянул ее к себе и с силой стиснул в своих объятиях. Не отпуская, он заставил ее сделать несколько шагов, и она оказалась прижатой к фальшборту. Волна ударила о борт корабля, плеснув водой в лицо Анжелики. На ее гребне она увидела светлую пенистую шапку. Тусклый свет луны, временами проглядывавшей из-за плотной гряды облаков, бросал на море неяркий серебристый отблеск.

– Неужели? – спросил Рескатор. – Неужели так уж велика разница между этими гугенотами и людьми моего экипажа? Между достойным, убеленным сединами пастором, которого я мельком видел, и мною, жестоким пиратом всех морей мира? Между благонравной и стыдливой Абигель и какой-нибудь мерзкой грешницей, вроде вас? Есть разница? Какая же, дорогая моя? Посмотрите вокруг…

Новая волна, ударившись о борт, снова обрызгала лицо Анжелики, и она, напуганная темной бездной, над которой он заставил ее склониться, дрожащей рукой вцепилась в его бархатный камзол.

– Нет, – сказал он, – мы ничем не отличаемся друг от друга. Отныне мы просто кучка людей, оказавшихся на одном корабле посреди океана…

Он говорил, и его губы находились в опасной близости от ее губ. Когда он не касался ее, она еще могла спорить с ним. Но теперь, почувствовав себя в его власти, словно обезумела. Она и сама не знала, чем объяснить охватившее ее странное смятение. Она так давно не испытывала ничего подобного: это были страх и… желание. Мысль, что он пользуется своей магической властью, чтобы закабалить ее, втянуть в немыслимую авантюру, сковала ее. «Если мы уже сегодня дошли до такого, – подумала она, – то к концу пути мы все спятим и поубиваем друг друга».

Анжелика так резко отвернулась, что губы Рескатора слегка коснулись ее виска. Она почувствовала прикосновение жесткой кожаной маски и, вырвавшись из его крепких объятий, отпрянула, на ощупь ища опору.

И тут же услышала его ироничный голос:

– Почему вы убегаете? Я хотел лишь пригласить вас поужинать. Если вы гурманка, то получите удовольствие, ведь у меня превосходный кулинар.

– Как только вы смеете предлагать мне такое?! – возмутилась она. – Послушать вас, то можно подумать, что мы находимся в парке королевского дворца. Я должна разделять судьбу своих друзей. К тому же мэтр Берн нездоров.

– Мэтр Берн? Это тот раненый, над которым вы склонялись с таким нежным беспокойством?

– Он мой лучший друг. То, что он сделал для меня и для моей дочери…

– О, прекрасно, не стану настаивать! Я согласен на отсрочку ваших долгов, но вы совершаете ошибку, предпочитая вашу сырую нижнюю палубу моим апартаментам, ведь, по-моему, вы мерзлячка. Кстати, что вы сделали с плащом, который я дал вам прошлой ночью?

– Не помню, – сказала Анжелика, понимая, что уличена.

Она провела рукой по лбу, как бы пытаясь вспомнить. О, она просто забыла про него и накинула на плечи другой, который дала ей Абигель…

– Я… кажется, забыла его дома, – сказала она.

И вдруг в ее памяти всплыл дом в Ла-Рошели с его погасшим очагом.

Она словно наяву снова увидела прекрасную мебель, блестящие медью кастрюли на кухне, затененные портьерами комнаты с неусыпными глазами ясных круглых венецианских зеркал, ковровые дорожки на лестнице, внимательно взирающие с портретов корсары и торговцы Ла-Рошели.

Тоска по этому прибежищу, где она хозяйничала всего лишь в роли служанки, – вот все, что уносила она из Старого Света! За этой мирной картиной постепенно затуманились сверкающий огнями Версаль, ее непримиримая борьба, горечь воспоминаний о замке дю Плесси, что затерялся в самом сердце Пуату, о его черных руинах, о разоренной, навсегда проклятой провинции.

Однако она уже давно не вспоминает о Монтелу. Поместье перешло к ее брату Дени, там родились его дети. Теперь они подстерегают в коридорах замка старую колдунью с протянутыми руками и закаляют в знатной нищете свое зачарованное детство.

Уже давно Анжелика утратила связь и с Монтелу, и с Пуату. И когда она спускалась на нижнюю палубу, ее преследовало лишь одно воспоминание: Габриэль Берн, прежде чем взять за руку Лорье и бежать, разбивает последние головешки в очаге своего дома…

В этот вечер перед мысленным взором изгнанников-протестантов стояли их прекрасные покинутые жилища в Ла-Рошели – покинутые, несмотря на ясный свет неба Ониса[3]3
  Онис – название провинции, в которую входила Ла-Рошель.


[Закрыть], который озаряет их фасады. Закрытые ставнями окна – как мертвые глаза, но домá ждут, и только шелест пальм во дворе и испанской сирени у стен напоминают там о жизни.

На нижней палубе было темно и сыро. Два фонаря наконец погасили, чтобы сморенные усталостью дети могли уснуть. По углам шептались-шушукались. Кто-то из мужчин успокаивал жену: «Вот увидишь… увидишь… когда мы приплывем на Американские острова, все образуется».

Госпожа Каррер донимала мужа:

– Но на Островах вы хотя бы будете вести себя более благоразумно, чем в Ла-Рошели? Иначе чего ради мы должны были все потерять?

Анжелика подошла к освещенному кругу, в котором подле раненого бодрствовали Маниго и пастор. Габриэль Берн лежал расслабленно, спокойно. Он спал. Мужчины коротко сказали Анжелике, что приходил арабский врач с помощником. Они перевязали мэтра Берна и заставили его проглотить какую-то микстуру, которая ему очень помогла.

Она не настаивала на том, чтобы сменить их сейчас. Она чувствовала потребность в отдыхе, и не потому, что так уж устала, просто в голове у нее был полный сумбур. Она вдруг утратила свою обычную уверенность, впрочем темень и бортовая качка, возможно, сыграли здесь не последнюю роль.

«Утром будет светло. И я во всем разберусь».

Анжелика почти машинально принялась искать Онорину. Но тут в темноте кто-то схватил ее за руку. Северина показала ей на своих спящих братишек.

– Я уложила их спать, – гордо сказала она.

Она прикрыла мальчиков их плащами и обложила ножки невесть откуда взявшейся соломой. Северина была настоящей маленькой женщиной. Обычно такая ранимая, она оказалась стойкой в часы испытаний. Анжелика дружески обняла ее.

– Дорогая моя, – сказала она, – мы даже не смогли с тобой спокойно поговорить с тех пор, как я отправилась искать тебя в Сен-Мартен-де‑Ре.

– О, все взрослые такие взбудораженные, – вздохнула девочка, – а ведь именно сейчас мы должны бы успокоиться, госпожа Анжелика. Я все время помню, и Мартьяль тоже, что теперь мы избавились и от монастыря, и от иезуитов.

И она быстро добавила, словно упрекая себя в легкомыслии:

– Правда, отец ранен, но, мне кажется, это все же меньшее несчастье, чем если бы его упрятали в тюрьму и навсегда разлучили с нами… И потом, врач в длинном одеянии пообещал, что завтра отец уже начнет поправляться… госпожа Анжелика, я хотела уложить Онорину, но она сказала, что не ляжет, пока не получит свою коробочку с сокровищами.

Логика любой матери непостижима. Из всех несчастий, обрушившихся на них за эти последние несколько часов, потеря коробочки с сокровищами дочери показалась Анжелике самым тяжким и непоправимым. Она расстроилась. Онорина спряталась за пушкой и стояла там насупившаяся, словно лесная сова.

– Я хочу свою коробочку с драгоценностями.

Анжелика колебалась, не зная, как повести себя с дочерью – постараться уговорить ее или потребовать беспрекословного подчинения, – как вдруг увидела, что Онорина не одна, она прильнула к чьей-то сжавшейся в комок фигуре.

– Абигель, это вы? Но почему вы здесь?

Удрученный вид Абигель, которая обычно держалась с достоинством, обеспокоил ее.

– Что с вами? Вы заболели?

– О, мне так стыдно, – ответила Абигель глухим голосом.

– Отчего?

Абигель не была ни глупышкой, ни ханжой. И вовсе не собиралась тревожиться из-за того, что Рескатор коснулся ее щеки.

Анжелика заставила ее выпрямиться и посмотреть ей в глаза:

– Что такое? Я не понимаю.

– Но его слова, это же ужасно!

– Какие слова?

Анжелика постаралась припомнить эту сцену. Если манера Рескатора вести себя с Абигель ей тоже показалась и оскорбительной, и неуместной, хотя это была его обычная манера вести себя, то слова его не покоробили ее.

– Вы не поняли? – пробормотала Абигель. – Правда?

Волнение сделало ее моложе, щеки у нее горели, взгляд был обиженный, и сейчас особенно бросалось в глаза, как она красива. Но нужно было быть этим проклятым Рескатором, чтобы мгновенно отметить ее красоту. Анжелика подумала, что вот только сейчас он обнимал ее и ведь у нее не было желания вырваться из его рук. Так, верно, он обращается со всеми, кто окружает его, и особенно с женщинами, словно он имеет на них право первой ночи.

Она невольно вознегодовала на него.

– Не обращайте внимания на поведение хозяина корабля, Абигель. Просто вы не привыкли к такого рода мужчинам; даже среди всех авантюристов, с которыми мне приходилось встречаться, он самый… самый…

Она не находила подходящего слова.

– Самый невозможный, – заключила она. – Но благодаря ему мы избежали неминуемой гибели. Я не знала никого, кроме этого находящегося вне закона человека, кто бы мог спасти нас от ужасной судьбы. Теперь мы в его власти. Придется нам смириться и с ним, и с его командой, но надо быть настороже, постараться не озлобить их. Во время своих скитаний по Средиземноморью – к чему теперь отрицать это, раз уж он так не слишком галантно поставил вас об этом в известность, – я встретилась с ним всего один раз, но слава о нем шла великая. Для этого пирата не существует ни веры, ни закона, но, мне кажется, он не лишен чести.

– О, он совсем не кажется мне страшным! – пробормотала Абигель, мотая головой.

Она уже немного успокоилась, подняла на Анжелику взгляд, и теперь в нем снова сквозила мудрость.

– Мы ежедневно сталкиваемся со многими людьми, и сколько тайн в каждом из них! – мечтательно произнесла она. – Вот вы, Анжелика, ревниво охраняли свое прошлое, а сейчас, когда занавес над ним приподнялся, стали мне еще ближе и в то же время – немного дальше. Сможем ли мы когда-нибудь вновь, как прежде, понимать друг друга?

– Я думаю, да, дорогая, дорогая моя Абигель. Если вы хотите этого, мы будем друзьями.

– Я жажду этого всей душой. Если там, куда мы плывем, ненависть и мелочность окажутся в нас сильнее, чем любовь, мы разобьемся, как стекло, – мы не сможем выжить.

А ведь она высказала ту же самую мысль, что совсем недавно Рескатор, подумала Анжелика. «Отныне мы просто кучка людей, оказавшихся на одном корабле… со своими страстями, сожалениями… и надеждами».

– Это так странно, Анжелика, – почти шепотом продолжала Абигель, – вдруг открыть иные измерения жизни. Словно внезапно отдернули театральный занавес, который обнаружил новую декорацию, до бесконечности расширил то, что мы считали уже познанным, незыблемым… И то, что так неожиданно открылось мне сегодня… Я буду помнить этот день до самого своего смертного часа… Не из-за того, что мы избежали смертельной опасности, а из-за сегодняшнего откровения… Наверное, это так и должно быть, мне надо подготовиться к той жизни, которая ждет нас за морем… Нам всем надо отрешиться от старого… Я глубоко убеждена, что сесть на этот корабль… именно на этот… заставил нас чей-то указующий перст.

Глаза ее блестели, и Анжелика уже не узнавала в этой страстной натуре ту неприметную девушку, почти смиренницу, какой она выглядела в Ла-Рошели.

– Этот Рескатор, которого вы назвали человеком вне закона, Анжелика, я уверена, умеет читать по глазам самые глубокие тайны души. У него есть дар.

– На Средиземноморье его называли Магом, – прошептала Анжелика.

Доверительный разговор с Абигель совершенно непонятно почему – да она и не пыталась понять это – пришелся Анжелике по душе. Ей показалось, что впереди ее ждет что-то прекрасное. Она слушала, как плескались о борт волны. Покачивание корабля дурманило ее, и она с удовольствием провела бы всю ночь с Абигель, рассказала бы ей о своем прошлом, о Рескаторе, если бы долг матери не призвал ее вернуться к заботам об Онорине.

– А Онорина не желает ложиться спать без коробочки со своими сокровищами! – вздохнула она, кивнув в сторону дочери, которая, все еще насупившись, с непримиримым видом стояла рядом с ними.

– О, как же я могла забыть! – вскричала Абигель, вскакивая.

Теперь она уже совсем овладела собой. Быстрым шагом подойдя к тому месту, где лежали ее пожитки, она вернулась с маленькой деревянной коробочкой, которую Мартьяль когда-то смастерил для Онорины.

– Господи, Абигель! – всплеснула руками Анжелика. – Вы подумали и об этом! Вы просто ангел! Просто прелесть! Онорина, вот твои ракушки!..

А потом все стало просто. Умиротворение, охватившее сердечко Онорины, передалось и ее матери. Анжелика разложила на палубе кое-какую одежду, которую она захватила с собой, а ее юбка и кофта прекрасно заменили малютке одеяло.

Растянувшись рядом с Онориной, Анжелика подумала, что теперь у девочки есть все, что ей надо. А самой ей доводилось спать и в тюрьме, где было гораздо неудобнее. Однако ей было зябко, и сон не шел к ней. Она прислонилась головой к переборке и попыталась собраться с мыслями.

Что-то будет завтра?

Она еще ощущала на запястьях крепкие руки Рескатора. Когда она подумала об этом, ее охватила какая-то слабость. И оттого что ее пробирал холод, воспоминание о той минуте было и приятно, и пугающе. Ведь под бархатным камзолом ее рука почувствовала не тепло тела, а что-то твердое. Латы, стальной нагрудник? Человек риска, которого на каждом шагу поджидает смерть. Его сердце заковано в латы. Впрочем, есть ли у него сердце?

Может ли она совершить глупость и влюбиться в этого человека? Нет! Теперь она вообще уже не способна влюбиться ни в кого. Так что же? Он обольщает и завораживает ее каким-то колдовством, как… тот, кто некогда внушал ей похожие чувства, которые приносили ей радость и пугали одновременно? И тогда тоже поговаривали, будто тот человек обладает колдовской силой и привораживает к себе женщин…

Свет лампы осветил ее лицо, она сощурилась.

– А, вот вы где.

Мохнатая голова склонилась к ней. Это был Николя Перро в своей меховой шапке.

– Хозяин приказал мне принести вам вот это, а вашему ребенку – гамак.

«Вот это» оказалось теплой тканью, не то покрывалом, не то одеялом, тяжелым, мягким, обшитым каймой, – такую ткань ткут погонщики верблюдов в Аравийской пустыне. Она даже сохранила восточный аромат.

Николя Перро, как заправский мастер, уже прикрепил гамак к нижним балкам. Анжелика переложила Онорину так тихо, что девочка даже не проснулась.

– Так будет потеплее и не сыро. К сожалению, мы не можем предоставить это всем. У нас на борту нет одеял на такую ораву. Мы не ожидали такого груза. Ну ничего, когда войдем в зону льдов, вам принесут горшки с углями.

– Поблагодарите от моего имени монсеньора Рескатора.

Он подмигнул ей в знак согласия и вразвалку удалился в своих огромных сапогах из тюленьей шкуры.

В тесном отсеке нижней палубы стоял храп. Потушили и второй фонарь, оставив свет лишь около раненого. Но и там, кажется, все было спокойно. Анжелика завернулась в свое роскошное одеяло.

Утром спутники не преминут обратить внимание на особый почет, которого она удостоена. Неужели Рескатор не мог прислать ей что-нибудь поскромнее, не слишком бросающееся в глаза? Нет, он сделал это нарочно. Ему нравилось выводить людей из себя, возбуждать их любопытство, их зависть, их низменные, необузданные инстинкты.

Это одеяло – тоже оскорбление для других, оставшихся ни с чем.

Но возможно, он просто и не принимает других в расчет? Рескатор окружил себя дорогими вещами. Он не умеет делать ординарные подарки. Это недостойно его. Похоже, что в его жилах течет благородная кровь, как у… «У него нет шпаги, он носит саблю, но, я поклялась бы, он настоящий сеньор… приветствие, которое он вечером адресовал дамам, не было ни игрой, ни позерством. Он просто не умеет приветствовать иначе как с истинным благородством. И я никогда не встречала мужчину, который бы умел носить свой плащ так изящно, как он, кроме…»

Ее мысль неизбежно приводила к сравнению, которое каждый раз упорно ускользало от нее. Где-то в ее памяти жил человек, которого напоминал Рескатор…

«Он похож на кого-то, кого я хорошо знала. Может быть, именно потому, что иногда мне кажется, будто мы давно знакомы, я веду себя с ним так, словно он мой старый друг. Нет, просто тот был человек такого же склада, ведь похож – это просто метафора, я же никогда не видела лица Рескатора. Но непринужденность, естественность, с которой он подчиняет себе других, посмеивается над ними, – да, все это мне знакомо. И впрочем… тот тоже носил маску…»

Сердце ее трепетно билось. Ее вдруг бросило в жар, потом – в холод. Она села и поднесла руку к горлу, словно пыталась отвратить необъяснимый страх, который овладевал ею.

«Тот тоже носил маску… Но иногда он снимал ее, и тогда…»

Она удержала готовый вырваться из груди крик. В мозгу словно что-то щелкнуло.

Она вспомнила.

И тут же нервно рассмеялась.

«Ну ладно, пусть так… Теперь я знаю, на кого он похож… Он похож на Жоффрея де Пейрака, моего первого мужа… Именно это сравнение все время ускользало от меня».

Ее продолжало трясти, словно в лихорадке. В голове одна за другой, будто сигнальные огни в ночи Кандии, вспыхивали разноцветные молнии…

«Он похож на него!.. Он прячет свое лицо под маской… он властвовал на Средиземном море… Что, если это… он?»

Удушающая волна залила ее грудь. Ей казалось, что ее сердце сейчас разорвется от радости.

«ОН… И я его не узнала!..»

Потом она перевела дыхание… И почувствовала облегчение и – разочарование!

«Как я глупа!.. Что за безумная мысль! Просто смешно!»

Перед ее мысленным взором снова возникла восхитительная Тулуза и знатный сеньор, который подошел к своей юной супруге. Почти забытое воспоминание. И если она не могла четко вспомнить черты его лица, немного стершиеся в ее памяти, то ясно увидела роскошные черные волосы, которые особенно удивили ее, когда она узнала, что он без парика, и потом, главное, его прихрамывающую походку, что так пугала ее тогда, – походку, из-за которой его звали Великим лангедокским хромым.

«Какая я глупая! Как я могла хотя бы на секунду допустить подобную мысль?..»

Поразмыслив, она признала, что в Рескаторе есть что-то такое, что могло привести ее к этой нелепой мысли, и у нее просто разыгралось воображение. Язвительность, непринужденность – да. Но у него странная голова – как у хищной птицы, она кажется маленькой на большом гофрированном испанском воротнике. У него уверенная походка, крепкие плечи…

«Мой муж был хромой. Но он приспособился к этой напасти настолько, что о ней забывали. Его блестящий ум восхищал, но в нем не было злости, как у этого морского авантюриста…»

Она заметила, что вся покрыта по́том, словно после приступа лихорадки. Натянув на себя мягкое одеяло, она задумчиво погладила его пальцем.

«Злость? То ли это слово? Возможно, у Жоффрея де Пейрака были похожие жесты, та же галантность… Но как посмела я сравнивать! Жоффрей де Пейрак был самым знатным тулузцем, знатным сеньором, почти королем. Рескатор же, хотя он самонадеянно и заставляет называть себя монсеньором, в конце концов, всего лишь пират, живущий грабежами и незаконной торговлей. Такие люди один день сказочно богаты, назавтра – беднее нищего, их постоянно преследуют, словно висельников. Эти корсары воображают, будто могут уберечь свое богатство. Но нет ничего незыблемого, особенно для них… Легко нажитое богатство легко теряется…»

Она вспомнила маркиза д’Эскренвиля перед его объятым пламенем кораблем.

«Все они – игроки, и игроки опасные, ведь их сила изначально зиждется на том, что они приносят в жертву человеческие жизни. А Жоффрей де Пейрак, напротив, был эпикурейцем. Он ненавидел насилие. Да, жизнь Рескатора зиждется на трупах. Его руки обагрены кровью…»

Она вспомнила о Канторе, о галерах, затонувших под пушками этого пирата. Ведь она собственными глазами видела галеру королевской эскадры, поглощенную морской пучиной вместе с каторжниками-гребцами, видела и легкий трехмачтовый парусник Рескатора, который, словно стервятник, кружил около них.

«И однако, именно этот человек притягивает меня… ведь он действительно притягивает меня, я не могу не признаться себе в этом».

Надо смотреть правде в глаза! Анжелика крутилась на деревянной откидной койке, не в силах сомкнуть глаз. Ведь именно к Рескатору она прибежала за помощью. Именно в его руки отдалась с доверием, совсем утратив благоразумие.

Что имел он в виду, сказав ей, что «согласен на отсрочку долгов»? Каким образом рассчитывает заставить ее оплатить услугу, которую согласился оказать, несмотря на злую шутку, которую она сыграла с ним?

«Вот чем он решительно отличается от моего бывшего мужа. Он не может оказать услугу бескорыстно, сделать что-то просто так, а ведь как раз в этом-то и проявляется истинное благородство. Жоффрей де Пейрак был истинным рыцарем».

Ей пришлось приложить усилие, чтобы произнести это имя, которое она так долго таила в своем сердце.

Жоффрей де Пейрак!

Как давно запретила она себе воскрешать его в своей памяти? Как давно она потеряла надежду найти его в этом мире живым?

Ей показалось, что она уже смирилась с этим. Но охватившее ее волнение заставило вдруг осознать, что надежда, несмотря ни на что, продолжает жить в ней.

Жизни не удалось вычеркнуть из ее памяти те восхитительные годы безмерного счастья. Впрочем, разве сама она сейчас похожа на ту, что некогда была графиней де Пейрак?

«Тогда я ничего не умела. Но была абсолютно убеждена, что умею все. И считала вполне естественным, что он любит меня». Образ супружеской пары, которую являли она и граф де Пейрак, заставил ее улыбнуться. Это поистине стало образом, картинкой, и теперь она могла разглядывать ее без особой грусти, словно портреты двух чужих людей.

Их богатый, пышный дворец, вышколенные слуги, место, которое занимал в королевстве сеньор из Аквитании, – все это, казалось ей, не имеет ни малейшего отношения к заполненному эмигрантами и пиратами таинственному кораблю, плывущему к неведомой земле.

И потом – прошло пятнадцать лет!

Королевство далеко, король никогда не найдет Анжелику дю Плесси-Бельер, бывшую графиню де Пейрак. Но король, по крайней мере, живет в свое удовольствие в окружении своих марионеток, в обрамлении огромного блистательного Версаля.

Да, когда-то и она была одетой в золотую парчу дамой высшего света, фавориткой властителя могущественной страны, которая заставляла трепетать чуть ли не полмира.

Но чем дальше влекло челн ее жизни, тем больше терял свою притягательность Версаль. Он как бы застывал, принимая вид фальшивой и напыщенной театральной декорации.

«Только сейчас я по-настоящему живу, – говорила она себе, – только сейчас стала самой собой… или, во всяком случае, на пороге того. Потому что всегда, даже при дворе, я страдала, чувствуя неполноту жизни, чувствуя, что я не на своем месте».

Она встала, чтобы взглянуть на опоясывающую корабль пушечную палубу, где спали сраженные невзгодами и усталостью люди.

Охватившее ее вдруг волнение, предвестник нового чувства, почти напугало Анжелику. Разве можно вот так просто отринуть свое прошлое, все то, что тебя формировало, наложило на тебя свой отпечаток, всех тех, кого любила… и кого ненавидела. Это чудовищно!..

И однако, это было так. Бедняжка, она чувствовала, что лишилась всего, даже своего прошлого. Она приближалась к той поре своей жизни, когда единственным богатством, которым владеешь и которое никто не сможет у тебя отнять, являешься ты сама. Все те обличья женщины, которые жили в ней и так долго боролись друг с другом, – женщины верной и женщины ветреной, честолюбивой и великодушной, мятежной и покорной – помимо ее воли покинули ее и принесли душе мир.

«Неужели я пережила все это только ради того, чтобы в конце концов в один прекрасный день оказаться среди чужих людей на чужом корабле, плывущем в чужие края!»

Но должна ли она забыть также и Жоффрея де Пейрака? Оставить его там, в прошлом?

Острая боль при мысли о том, чем могла бы стать их любовь, пронизала ее, словно удар кинжала. Впрочем, как и многие супружеские пары, с которыми она встречалась, не убили бы они свою любовь за эти годы? Или им все же удалось бы избежать тех ловушек, которые подстраивает жизнь?

«Трудно сказать. Я знала его так мало…»

Впервые она признавалась себе, что Жоффрей де Пейрак, хотя она и была его женой, всегда оставался для нее загадкой. В недолгие годы их совместной жизни любовь и то наслаждение, которое она приносит, во что так искусно посвящал ее знатный тулузский сеньор, старше ее на двенадцать лет, занимали в их жизни гораздо большее место, чем поиски глубокого взаимопонимания, и у нее просто не хватило времени оценить как свои моральные качества, так и реальные и неизменные черты характера Жоффрея де Пейрака, безудержного фантазера, так любившего приводить в замешательство других.

Она и себя научилась понимать только в жестокой борьбе, на которую вызвала ее жизнь и которую она вынуждена была вести в одиночестве.

В одиночестве, всегда в одиночестве.

Хотя она два раза была замужем, была матерью, судьба так распорядилась, что она всегда была одинока.

Одна решала, как ей жить, одна выбирала, повернуть ли ей направо или налево, одна – идти или не идти по той или иной дороге. И не было рядом человека, на плечо которого можно было бы, закрыв глаза, склонить голову: «Что за важность – куда! Веди меня! Ведь я твоя жена, и все, чего хочешь ты, хочу я».

Одиночество приучило ее к тому, что она всегда поступала только согласно своим желаниям. И уже начинала замечать, что устала от такой жизни, ведь это так несвойственно женской натуре!

И тут Анжелика вдруг возмутилась. Что это она сегодня сетует на одиночество? До сих пор ничто не свидетельствовало о ее склонности к послушанию!

Согласилась бы она теперь на то, чтобы кто-то направлял ее? В конце концов, она лучше, чем большинство мужчин, знает, как должна поступать. И ярмо зависимости только ожесточило бы ее.