Текст книги "Анжелика и ее любовь"

Глава XIX

Ответить для нее означало то же, что распять себя. Еще раз подтвердить самой себе, что два веселых мальчика навсегда сгинули. Это было ее мукой, ее страданием. Она хотела спасти их от нужды, дать им положение в обществе. Она мечтала увидеть их высокими, красивыми, уверенными в себе блестящими юношами. Она никогда не увидит, как они взрослеют. Они тоже покинули ее.

Она с трудом проговорила:

– Флоримон уехал… давно… Ему тогда было тринадцать лет. Я так и не узнала, что с ним сталось. А Кантор… умер, когда ему было девять лет.

Ее ровный голос мог показаться безразличным.

– Я ждал такого ответа. Догадывался. Вот чего я не прощу вам никогда, – сказал Жоффрей де Пейрак, и от гнева на его скулах заходили желваки, – так это безразличия к моим сыновьям. Понимаю, они напоминали вам то время, о котором вам хотелось бы забыть. Вы их устранили. Вы предавались радостям жизни, любви. И даже о том из них, который, возможно, жив, вы без всякого волнения говорите, что ничего не знаете о его судьбе? Я многое мог бы вам простить, но это – нет, никогда!

Если до этого Анжелика была словно во сне, теперь она вдруг подскочила к нему, бледная как смерть.

Из всех обвинений, которые он бросил ей, это было самое ужасное и самое несправедливое. Он упрекал ее в том, что она забыла его, и это была неправда. В том, что она его предала, и это была – увы! – отчасти правда. В том, что она никогда не любила его, – это было чудовищно.

Но считать ее дурной матерью, ее, которая готова была отдать за сыновей каплю за каплей всю свою кровь! Возможно, она не была слишком ласкова с детьми, редко бывала с ними, но все равно Флоримон и Кантор всегда занимали главное место в ее сердце… Рядом с ним… И он осмеливается бросать ей в лицо упреки! Сам все годы скитался по морям, не заботясь ни о ней, ни о сыновьях, а теперь вдруг затосковал о них. Разве он вытащил их из нужды, в которую повергло невинных малюток его крушение? Сейчас она спросит его, по чьей вине гордый малыш Флоримон оказался без имени, без титулов, как какой-нибудь внебрачный ребенок или еще того хуже? Она расскажет ему, как погиб Кантор. По его, Жоффрея де Пейрака, вине. Да, по его вине. Потому что его пиратский корабль потопил французскую галеру, на которой находился юный паж герцога де Вивонна.

Она задыхалась от возмущения и невыносимой боли. Она уж открыла было рот, чтобы высказать ему все это, но тут судно подняло на огромной волне, и если бы она не ухватилась за стол, то наверняка упала бы. Увы, она держалась на ногах не так прочно, как Жоффрей де Пейрак, который был словно привинчен к палубе.

Но этого короткого мгновения ей хватило, чтобы опомниться и удержать те непоправимые слова, которые она собиралась бросить ему в лицо. Может ли она сказать отцу, что он повинен в смерти сына?

Разве судьба и без того не жестоко обошлась с Жоффреем де Пейраком? Он чудом избежал смерти, его лишили состояния, изгнали с родины, вынудили стать скитальцем, он потерял все свои права, кроме тех, которые смог завоевать шпагой.

Он стал совсем другим человеком, закаленным беспощадным законом, диктующим, что человек должен убивать, чтобы не быть убитым самому, – так что же теперь возмущаться им? Это она, Анжелика, была настолько наивна, что проливала слезы над своей несбывшейся мечтой. Жестокая жизнь требует иного. За эти годы он перенес столько горя, зачем она будет добавлять ему еще, говорить, что он погубил их сына?

Нет, она не скажет ему этого. Никогда! Но как бы невзначай расскажет то, что он, похоже, не хочет знать. Сколько слез пролила, какой ужас пережила юная, не знающая жизни жена, повергнутая в нищету и забвение. Она не расскажет ему, как погиб Кантор, но расскажет, как он родился в тот самый вечер, когда пылал костер на Гревской площади, и как несчастна она была, как шла холодными улицами Парижа, толкая впереди себя тачку, откуда выглядывали посиневшие от холода круглые личики сыновей.

Тогда, возможно, он поймет. Он осуждает ее потому, что не знает ее жизни.

Но когда он все узнает, неужели он останется таким же бесчувственным? Неужели ее слова не смогут разжечь искру, которая, возможно, еще теплится под пеплом в сердце, оплакавшем столько потерь? В сердце таком же разбитом, как и ее.

Но в ней хотя бы жива способность любить. Сейчас она упадет перед ним на колени, будет умолять его. Она выскажет ему все, что уже готово сорваться с ее губ. Как она всегда, всегда любила его… Как, когда их разлучили, продолжала ждать его, как ей его недоставало… Разве не она, нарушив волю короля, безрассудно бросилась на его поиски, ввергнув себя в неисчислимые беды?

Но тут она увидела, что внимание Жоффрея де Пейрака чем-то отвлечено. Он с интересом смотрел на дверь салона, которая тихонько, тихонько приоткрывалась… Это было нечто необычное. Мавр, охраняющий дверь, хорошо знает свое дело. Кто мог позволить себе без приглашения войти в апартаменты величественного хозяина? Ветер или туман?

Порыв ледяного ветра ворвался, внеся с собой клубы тумана, который рассеялся в теплом воздухе салона. И в этом туманном занавесе появилась маленькая фигурка: зеленый атласный чепчик, огненно-рыжие волосы. Эти две яркие краски с особой силой выделялись на фоне сереющего за дверью дня. За спиной Онорины виднелось укутанное, пожелтевшее от холода лицо караульного мавра.

– Почему ты разрешил ей войти? – спросил его Жоффрей де Пейрак.

– Девочка искала мать.

Онорина подбежала к Анжелике:

– Мама, где ты была? Мама, пойдем!

Анжелика плохо видела ее. Она смотрела на обращенное к ней растерянное личико, на чуть раскосые проницательные глазки Онорины. Дочь появилась так некстати и так неожиданно, что на какое-то мгновение Анжелика вновь испытала однажды уже пережитые чувства: отвращение к этому созданию, которое она родила против своей воли, отказ признать его своим ребенком, отказ от собственной крови, смешанной в этой девочке с грязным источником, яростное неприятие того, что произошло в тот страшный день, жгучий стыд.

– Мама, мама, где ты была целую ночь? Мама!

Девочка настойчиво повторяла это слово, которое обычно редко произносила. Защитный инстинкт, так сильно развитый у детей, диктовал ей это необыкновенное слово, единственное слово, которое могло вернуть ей мать, вырвать ее из рук этого Черного человека, который позвал ее и запер в своей красивой, словно во дворце, комнате, полной сокровищ.

– Мама, мама!

Онорина здесь. Она – знак того, что ей, Анжелике, нет прощения, печать на двери потерянного рая, – так некогда королевские печати на дверях Отеля Веселой Науки навсегда обозначили конец света, конец целой эпохи ее жизни, счастья.

Образы былого мелькали перед глазами Анжелики, смешиваясь с реальностью.

Она взяла Онорину за руку.

Жоффрей де Пейрак смотрел на девочку. Он прикидывал в уме ее возраст: три года? четыре? Следовательно, она не дочь маршала дю Плесси. Тогда – чья? По его слегка иронической и презрительной улыбке Анжелика догадывалась, о чем он думает. Случайный любовник. «Красавец с рыжими волосами!» Сколько их приписывали ей, прекрасной маркизе дю Плесси, любовнице короля Франции, вдове графа де Пейрака? И даже сейчас еще она не смогла бы рассказать ему всей правды об Онорине. При одной мысли об этом все ее существо восставало от стыда. Признаться в такой мерзости – все равно что показать ему постыдную, отталкивающую рану. Нет, пусть это останется с ней, пусть навсегда останется тайной, незаживающими рубцами на ее теле и в ее сердце, как любовь Колена Патюреля, как смерть маленького Шарля Анри…

Онорина, дитя насилия, – расплата за все те объятия, которых она, Анжелика, не отвергла или даже желала.

Филипп, домогательства короля, грубая и восторженная страсть бедного нормандца, предводителя рабов, грубое и веселое удовольствие, которое доставлял ей полицейский Дегре, утонченные ласки герцога де Вивонна. Ах да! Она забыла Ракоци… и других, разумеется.

За столько пробежавших… прожитых лет. Им, ею. Нельзя требовать, чтобы они стерлись из памяти.

Он машинально гладил свой подбородок. Ему явно не хватало недавно сбритой бороды.

– Признайтесь, дорогая, ситуация весьма щекотливая!

Как может он иронизировать, когда она едва держится на ногах, так у нее колотится сердце.

– Чтобы прояснить ее, должен сказать вам, что девочка – не самое печальное… что нас разделяет…

– Идем, мама! Ну идем же, мама, – ныла Онорина, дергая мать за юбку.

– Вам, конечно, уже невмоготу от этой встречи, ведь она на несколько часов оторвала вас от ваших мыслей, целиком поглощенных другим…

– Идем, мама!

– О, замолчи же! – в сердцах прикрикнула на нее Анжелика.

– Что касается меня…

Жоффрей де Пейрак обвел растерянным взглядом свои апартаменты, где он со вкусом собрал дорогую мебель, великолепные приборы – убранство, созданное разнообразной жизнью, трудной и страстной, в которой не было места Анжелике.

– …Я старый морской волк и привык к одиночеству. Если не считать нескольких лет короткого супружества, которые я проживал в вашей очаровательной компании, женщины всегда играли в моей жизни лишь эпизодическую роль. Возможно, вам льстит это. Но такая жизнь породила привычки, которые едва ли располагают к тому, чтобы вновь влезть в шкуру примерного супруга. Корабль у меня небольшой, мои апартаменты тоже невелики… поэтому вот что я предлагаю вам… Давайте на время путешествия вернемся к исходным рубежам и будем считать, что партия закончилась вничью.

– Вничью?

– Останемся каждый на своем месте. Вы – госпожой Анжеликой среди своих друзей… а я здесь… у себя.

Итак, он отвергает ее, отказывается от нее. Он, видно, просто не знает, что с ней делать. И отсылает ее к тем, кто в эти последние месяцы стал для нее как бы семьей.

– Но надеюсь, вы не потребуете от меня еще и забыть все, что вы открыли мне сейчас? – саркастически спросила она.

– Забыть? Нет. Но – не разглашать.

– Идем, мама, – повторяла Онорина, таща ее к выходу.

– Чем больше я над этим думаю, тем больше прихожу к выводу, что было бы ошибкой сказать сейчас вашим друзьям, что когда-то – пусть очень давно – вы были моей женой. Они вообразят, будто вы – моя сообщница.

– Ваша сообщница? В чем?

Он не ответил. Он о чем-то размышлял: его лоб прорезала жесткая складка.

– Возвращайтесь к ним, – бросил он непререкаемым тоном. – Не рассказывайте им ничего. Это бесполезно. Впрочем, они просто сочтут вас безумной. История со сгинувшим и вновь обретенным мужем, на судне которого, сами того не подозревая, вы вдруг оказались, согласитесь, выглядит подозрительно.

Он повернулся к столу, чтобы взять свою кожаную маску, которая защищала его от соленых укусов тумана и взглядов шпионов.

– Не говорите им ничего. Не вселяйте в них подозрения. Тем более что эти люди не очень внушают мне доверие.

Анжелика была уже около двери.

– Поверьте, это взаимно, – процедила она сквозь зубы.

Держа за руку Онорину, она остановилась в проеме двери и повернулась, пожирая его глазами. Он уже надел маску. Это помогло ему скрыть свои чувства.

Это был он, и в то же время это был уже совсем другой человек. Жоффрей де Пейрак и Рескатор. Знатный сеньор-изгнанник и морской пират, которого жизнь заставила отречься от своих прежних привязанностей, выбрать горькое одиночество.

Странно, но сейчас он казался ей ближе, чем несколько минут назад. Она почувствовала облегчение, что теперь может обращаться только к Рескатору.

– Мои друзья обеспокоены, – сказала она, – да, они обеспокоены, монсеньор Рескатор, они хотели бы знать, куда вы везете нас. Согласитесь, несколько странно встретить льды на широте Африки, где мы должны были бы находиться.

Он подошел к черному мраморному глобусу, испещренному странными знаками. Положив на него руку – руку патриция, но темную от загара, словно у араба, – он пальцем провел по инкрустированной золотом линии. После долгого молчания он, словно вспомнив о ней, как-то безразлично ответил:

– Скажите им, что дорога на Север тоже ведет к Островам.

Глава X

Граф Жоффрей де Пейрак, иначе – Рескатор, проскользнул в люк и быстро спустился по отвесному трапу в трюм. Следуя за несущим фонарь мавром в белом бурнусе, он углубился в узкие лабиринты коридоров.

Мерное покачивание корабля, которое он ощущал под ногами, подтверждало его уверенность: опасность миновала. Хотя судно еще шло в густом холодном тумане, который покрыл палубу и мостики налетом инея, что могло бы тревожить, он знал: все будет хорошо. «Голдсборо» скользил по воде с легкостью судна, которому ничто не угрожает.

Он, Рескатор, знал все опасности, он угадывал их по тому, как и когда дребезжит и скрежещет все, от корпуса до мачт, что составляет огромное тело его корабля, построенного для полярных морей по его собственным чертежам на главной судоверфи Северной Америки в Бостоне.

Он шел, касаясь рукой влажного дерева, но скорее не для того, чтобы опереться, а чтобы ощутить контакт с остовом мужественного непобедимого корабля.

Он вдыхал его запахи: запах секвойи, привезенной с гор Кламат из далекого Орегона, запах белой сосны с верховьев Кеннебека и с горы Катанден в Мэне – в его Мэне! – запахи, которые не могла забить пропитавшая их морская соль.

«В Европе не сыщешь такого прекрасного леса, как в Новом Свете», – подумал он.

Высота, мощь деревьев, великолепная зеленеющая листва – все это было для него просто откровением, когда он в первый раз ступил на эту землю, хотя он-то немало повидал на своем веку.

«Открытие мира бесконечно, – продолжал он размышлять. – Каждый день приходится признавать, что мы, по существу, пребываем в невежестве в своих познаниях о нем… Всегда все можно начать сначала… Природа и все, что она создала, существуют для того, чтобы поддерживать нас и побуждать идти вперед».

Однако долгая ночная борьба против разбушевавшегося моря и льдов не принесла его сердцу обычного умиротворения; да, он не чувствовал ни радости от одержанной победы, ни нового заряда внутренней энергии, как бывало всегда.

А умиротворение должно было бы придать ему сил для другой бури, которая, хотя он выдержал ее напор, опустошила его душу.

Мог ли он представить себе фарс – он пока еще не решался произнести слово «драма», – где бы гнусность соперничала с бестактностью?

Он всегда пытался проникнуть в суть каждого явления. В жизни женщин, пожалуй, зачастую больше фарса, чем драмы. Даже когда речь шла о его собственной жене – женщине, которую он, к своему великому сожалению, конечно, ценил выше других, – он не мог подавить в себе желания саркастически расхохотаться, вновь воспроизводя эпизоды драмы: объявляется давно забытая супруга, не узнает его и, мало того, собирается просить у него благословения, чтобы соединиться узами брака с новым возлюбленным. Его величество случай, как известно, не скупится на забавные проделки. Но здесь перейдены все границы. Должен ли он, Жоффрей де Пейрак, благословлять его? Благодарить его, быть может? Довериться этому забавному гримасничающему случаю, который только сейчас представил его глазам угасший призрак прекрасной любви, далекой молодости?

Ни ему, ни Анжелике не нужно такое возвращение в прошлое. Тогда к чему был сегодняшний разговор? И если она даже не хотела признать его, не проще ли отпустить свою бывшую жену к дорогому ее сердцу протестанту?

Дневной свет, пробившийся через порт, ослепил его с той же ранящей ясностью, как и эта очевидная мысль, мелькнувшая в его мозгу.

«Глупец! Чего ради ты пережил сто жизней, столько раз избежал смерти, если все еще скрываешь свою собственную правду от самого себя! Признайся, ты просто не мог отдать все на волю случая, потому что не перенес бы этого».

Охваченный гневом, он огляделся. Несколько измученных матросов спали в гамаках или на грубо сколоченных топчанах, расположенных под лафетами пушек, но порты были открыты, потому что на этой второй батарее, спрятанной в тесном трюме, не хватало воздуха. В этом рейсе ему пришлось разместить там часть команды, чтобы нижнюю палубу под полубаком предоставить пассажирам.

Время от времени в трюм через порты вплескивалась морская вода, и кто-нибудь из спящих бормотал сквозь сон ругательства.

Как раз примерно на уровне этого трюма проходила ватерлиния. Слышно было, как шумели и бились о борт волны. Через порты их можно было бы тронуть рукой, словно больших прирученных зверей.

Он подошел к одному из портов. Из-за близости моря день казался серо-зеленым.

Всегда такой внимательный по отношению к людям своего экипажа, Жоффрей де Пейрак сейчас словно не видел их. Длинные бледно-зеленые волны, перекатывающиеся в темноте, в которых то и дело проскальзывали льдины, неотвратимо вызывали в его памяти зеленые глаза, близость с которыми он пожелал отвергнуть.

«Нет, я не перенес бы этого! – повторил он. – Для этого нужно, чтобы она стала совсем безразлична мне… Значит, она мне не безразлична!..»

Признание, сделанное наконец самому себе, вряд ли поможет упростить ситуацию. Увидеть ясно не всегда означает найти наиболее легкий выход. Он мог сказать себе, что уже достиг возраста, когда мужчина вступает во вторую половину жизни и умеет достаточно твердо побороть свои внутренние противоречия. Дорога ненависти, отчаяния, зависти всегда казалась ему слишком бесплодной, чтобы идти по ней. Ему удавалось миновать и дорогу ревности – но только до того дня, когда он получил сообщение о том, что «вдова» графиня де Пейрак с радостью вступила в брак с беспутным красавцем-маркизом дю Плесси-Бельером. Тогда он еще смог пережить разочарование! По крайней мере, он так думал.

Рана, конечно, была более глубокой, из тех нехороших ран, которые быстро закрываются, но ткань под ними или гноится, или отмирает. Про раны ему все объяснил его друг – арабский врач Абд эль-Мешрат, когда лечил его ногу; он заставлял зияющую рану держать открытой до тех пор, пока всё – нервы, мускулы, сухожилия – не вернется в норму и не начнет выполнять свои определенные природой функции.

Как бы то ни было, но он страдает из-за женщины, которой больше не существует, которая не может возродиться.

И тут, глядя на море, он вновь подумал о бездонных зеленых глазах и в сердцах захлопнул деревянную крышку порта.

Мавр Абдулла в ожидании стоял за его спиной, готовый потушить фонарь.

– Нет, пойдем дальше, – сказал он ему.

И, подняв крышку сходного люка на полу батареи, он спустился вслед за мавром в следующий колодец темноты. Но все это было настолько привычно ему, что не отвлекало от его мыслей.

Как ни старался, он все-таки не смог в это утро уйти от наваждения – Анжелики. Впрочем, отчасти из-за нее он спускался сейчас в самую глубину трюма.

Раздражение, злость, растерянность – он и сам не знал, какое чувство преобладало сейчас в нем. Но – увы! – только не безразличие! Словно в тех чувствах, которые пробудила в нем женщина, пятнадцать лет назад переставшая быть его женой и предавшая его за эти годы всеми возможными способами, не было ничего сложного, словно это было просто желание!

Почему она так странно, так неожиданно для него рванула свой корсаж и показала ему плечо, клейменное цветком лилии?

Но его заворожил не столько вид этого позорного клейма, сколько величественная красота ее спины. Он, утонченный эстет, знающий толк в женской красоте, был ослеплен ею.

Тогда, прежде, ее спина не была так прекрасна, Анжелика еще только-только избавлялась от девичьей хрупкости. Когда он женился на ней, ей было всего семнадцать лет. Теперь он вспоминал, как, лаская ее юное невинное тело, он думал иногда о той красоте Анжелики, которая придет с годами, с материнством и с почитанием, от которых она бы расцвела.

И вот не он, а другие привели ее к этому расцвету, к этому совершенству. Во всей своей красе она предстала перед ним в минуту, когда он меньше всего ожидал этого. Освобожденное от мрачных, плохо сшитых одежд, ее открывшееся его взгляду тело неумолимо вызывало в памяти статуи богини плодородия, какие часто можно увидеть на островах Средиземного моря. Сколько раз он любовался ими, говоря себе, что – увы! – так редко приходилось ему встречать подобное совершенство в жизни.

Сегодня, в сумраке салона, он был поражен еще больше, чем тогда в Кандии. Молочная белизна ее тела, вдруг возникшая в предрассветном, тоже молочном свете северного утра, движение плеч, сильных, но в то же время мягких и четких очертаний, ее крепкие гладкие руки, затылок под зачесанными вверх волосами, едва заметная впадинка на шее свидетельствовала о своего рода невинности, – все это пленило его с первого взгляда, и он подошел к ней, пронизанный ошеломляющим чувством, что она стала еще прекраснее, чем тогда, когда принадлежала ему.

Как она взбунтовалась! Как она защищалась! Можно было подумать, что она забьется в припадке падучей, если он попытается настаивать. Так что же так испугало ее в нем? Его маска? Та таинственность, которая окружает его? Или мысль, что она сейчас столкнется с чем-то неприятным ей?

Выходит, он не привлекает ее, это самое меньшее, что можно сказать. Ее взоры явно устремлены не к нему.

– Идем, идем, – с нетерпением сказал он мавру. – Я же сказал тебе, мы спустимся в нижний трюм, в отсек для пленников.

«Они клеймили ее цветком лилии, – подумал он. – За какое преступление? За проституцию? Неужели она докатилась до этого? Почему? Что привело ее к этим странным гугенотам, почему она подпала под их влияние? Раскаявшаяся грешница? Да, это похоже. Женщины так слабы духом…»

Он и сам не знал, смог ли бы с легкостью ответить на эти вопросы, которые все больше будоражили его душу.

«Клейменная цветком лилии… Я познал застенки палача, холодный ужас тех мест, где творят гнусности… Страх, который может внушить жаровня с лежащими в ней докрасна раскаленными непонятными инструментами… Для женщины это большое испытание! Как она перенесла все? За что? Следовательно, король, ее любовник, не защищал ее больше?»

Они спускались в темный трюм. Там не было слышно даже шума моря. Можно было только чувствовать его, тяжелое и волнующееся, за таким тонким для его громады мокрым деревом борта. Даже изнутри борт был покрыт влагой. Жоффрей де Пейрак вспомнил сырые своды комнат пыток в Бастилии и Шатле. Зловещие места, и все же они никогда не преследовали его в сновидениях в годы, пробежавшие после его ареста и суда в Париже. Он вышел из этих испытаний едва живой, но живой, и этого было достаточно.

Но женщина? Особенно Анжелика! Он не мог представить себе ее в этих ужасных застенках.

Они ставили ее на колени? Срывали с нее рубашку? Она громко кричала? Вопила от боли? Он прислонился к липкой переборке, и мавр, думая, что его господин хочет осмотреть трюм, у входа в который они стояли, высоко поднял фонарь.

В тусклом свете стали видны окованные железом сундуки и множество каких-то блестящих предметов, хорошо укрепленных, чтобы они не упали при качке, формы которых поначалу трудно было разглядеть.

Потом стали различимы кресла, столы с резьбой и волютами и еще множество ваз и самых разных предметов из чистого золота, а иногда даже из «малого серебра», иначе говоря, из платины. Пламя плясало, пробуждая волшебное тепло благородных металлов, которых не могли попортить ни морская вода, ни морская соль.

– Ты любуешься своими сокровищами, мой господин? – спросил мавр гортанным голосом.

– Да, – ответил де Пейрак, на самом деле ничего не видя.

Он двинулся дальше и вдруг, когда в глубине узкого прохода чуть не налетел на тяжелую, обитую медью дверь, взорвался:

– На черта нам теперь все это золото!

Его покупатели в Испании тщетно будут ждать их прихода. Из-за этих гугенотов он вынужден был отправиться в обратный путь, не закончив своего, как он предполагал, последнего «золотого» рейса, конечной целью которого было соглашение с негоциантами – с теми, с кем он в дальнейшем намеревался вести дела. И все это ради женщины, которую он даже не рассчитывал удержать. Да, никогда еще ему не доводилось совершать в делах подобные промашки. Но ведь гугеноты ему заплатят? И заплатят немало! Так что, в конце концов, все обернется к лучшему.