Текст книги "Анжелика и ее любовь"

Глава XI

Пальцем он бесшумно отодвинул заслонку, скрывающую зарешеченное окошечко, и приник к нему, чтобы взглянуть на пленника.

Тот сидел прямо на полу около большого фонаря, который давал ему свет и тепло разом, правда и то и другое – весьма скудно. Его скованные цепью руки лежали на коленях, и вид у него был покорный. Жоффрей де Пейрак не верил этому смирению. Он слишком много повидал на своем веку людей, чтобы не суметь распознать человека с первого взгляда. То, что Анжелика, некогда такая утонченная, смогла полюбить этого толстого и хладнокровного гугенота, повергало его в черную ярость.

Гугеноты, конечно, ведут свои дела почти во всех частях света. Они мало приспособлены к физическому труду, очень редко занимаются сельским хозяйством, но и мужчины и женщины у них твердого закала. Он восхищался их коммерческой честностью, которая гарантировалась всем сообществом, их глубокой культурой, их знаниями языков, в то время как многие из тех, кто окружал его раньше, его единомышленники, знатные французские дворяне, проявляли в этом прискорбное невежество и даже не представляли себе, что думающие существа могут существовать вне их узкого круга.

Особенно он ценил силу единения гугенотов, которую породила их религия, суровая и к тому же гонимая. Гонимое меньшинство, которое считало себя «солью земли». Но какого дьявола женщина знатного происхождения, католичка, какой была Анжелика, путается с этими ригористичными и угрюмыми коммерсантами? Чудом избежав опасности в странах ислама, куда она бросилась бог знает почему, не ищет ли она и теперь возможности продолжить свои «подвиги», которые совершала при дворе короля Франции? Думая о ней, он всегда видел ее блистательной дамой в сияющем огнями Версале, и нередко вынужден был признаваться себе, что именно для этого она и создана. Маленькая гордячка, которая начинала осознавать свою власть, не обдумывала ли она мечту возвыситься до трона короля Франции еще тогда, когда он привез ее на свадьбу Людовика XIV в Сен-Жан-де‑Люз? Уже в то время она была самая красивая, на ней были самые роскошные драгоценности, но мог ли он тогда похвастаться, что навсегда покорил это юное сердце? Кто знает, какими мечтами женщины куют свое счастье?.. Для одной вершиной счастья будет жемчужное колье, для другой – взгляд короля, для третьей – любовь какого-нибудь единственного существа, а для кого-то – маленькие радости домашнего хозяйства, ну, к примеру, удавшееся варенье…

Но Анжелика?.. Он никогда наверняка не знал, что таится под гладким лбом этой женщины-ребенка, которая спала рядом с ним, усталая и удовлетворенная после первых утех любви.

А позже, много позже, когда он узнал, чего она достигла в Версале, он подумал: «Это справедливо. В сущности, она для того и создана». И разве не она была признана – сразу же! – самой красивой рабыней на Средиземноморье?

Даже в своей наготе она была величественна. Но когда он неожиданно увидел ее в простой юбке служанки, связанной какими-то узами с торговцем водкой и соленьями, большим почитателем Библии, – тут было от чего потерять рассудок! Никогда не забудет он, как она прибежала к нему вся в слезах, растерянная… Она так разочаровала его своим видом, что он даже не почувствовал жалости к ней.

Мальтиец, охранявший карцер, подошел к нему со связкой ключей в руке.

По знаку хозяина он открыл окованную медью дверь. Жоффрей де Пейрак вошел. Габриэль Берн вскинул голову. Несмотря на бледность, взгляд у него был ясный.

Они молча посмотрели друг на друга, ларошелец не торопился требовать объяснения, почему его подвергли такому нечеловеческому обращению. Дело было не в том. Если этот господин Рескатор в черной маске спустился, чтобы нанести ему визит, то, ясное дело, не ради того, чтобы в чем-то упрекать его или угрожать. Между ними стоит другое – женщина.

Габриэль Берн с подчеркнутым вниманием изучал одежду своего тюремщика. Он мог бы буквально с точностью до луидора оценить ее стоимость. Все в ней было изысканно: кожа, бархат, дорогое сукно. Сапоги и пояс из Кордовы и, судя по всему, выполнены по заказу. Камзол из итальянского бархата, из Мессины, он готов держать пари, что так. Господину Кольберу во Франции, как он ни старается, пока еще не удалось изготовить бархат такого качества. Да, все изысканно, вплоть до скомканной маски, она тоже изделие искусного ремесленника: твердая и в то же время очень тонкая. Каким бы ни было лицо, которое скрывается под маской, что-то и в неброской роскоши его одежды, и в том, как он носит ее, выдает в нем женского обольстителя. «Все женщины легкомысленны, – с горечью заключил мэтр Берн, – даже самые разумные с виду…»

Что произошло этой ночью между сударыней Анжеликой, бедной обездоленной изгнанницей, и пиратом-краснобаем, привыкшим одаривать себя женщинами так же, как он украшает себя драгоценностями и перьями?

При этой мысли Берн стиснул кулаки и его обескровленное лицо слегка покраснело.

Рескатор склонился к нему, положил руку на заскорузлый от крови плащ торговца:

– Ваши раны снова открылись, мэтр Берн, а вы вот в трюме. Элементарное благоразумие должно было бы подсказать вам, что хотя бы этой ночью на борту корабля требовалось соблюдать дисциплину. Ведь ясно, что, когда судно в опасности, первейший долг пассажиров – не порождать никаких инцидентов и ни при каких обстоятельствах не совершать действий, которые могут угрожать жизни всех.

Берн не дал себя запугать:

– Вы знаете, почему я вел себя так. Вы незаконно задержали одну из наших женщин, которую имели дерзость призвать к себе, словно… словно рабыню. По какому праву?

– Я мог бы вам ответить: по праву владельца. – И Рескатор продемонстрировал свою самую сардоническую улыбку. – По праву хозяина добычи!

– Но мы доверились вам, – сказал Берн, – и…

– Нет!

Рескатор откинул скамеечку и сел в нескольких шагах от пленника. В красноватом свете фонаря можно было четко увидеть разницу между ними: один тучный, словно какая-то глыба, другой подтянутый, к тому же защищенный латами своей иронии. Когда Рескатор сел, Берн отметил про себя, с каким изяществом и естественностью откинул он полу своего плаща, как бы случайно положив руку на рукоятку своего длинного серебряного пистолета.

«Дворянин… – сказал он себе. – Разбойник, но разбойник знатного рода, в этом можно не сомневаться. Что я перед ним?»

– Нет! – повторил Рескатор. – Вы не доверились мне. Вы не знали меня, вы не заключали со мною никакого контракта. Вы прибежали ко мне на судно, чтобы спасти свои жизни. И я вас принял на борт, вот и все. Однако не думайте, что я отказываюсь исполнить долг гостеприимства. Вы лучше размещены, вас лучше кормят, чем моих матросов, ни одна из ваших женщин или девушек не может пожаловаться, что кто-нибудь обошелся с ней грубо или просто докучал ей.

– Госпожа Анжелика…

– Госпожа Анжелика даже не гугенотка… Я знал ее задолго до того, как она увлеклась чтением Библии. Я не причисляю ее к вашим женщинам…

– Но она скоро станет моей женой! – бросил Берн. – И поэтому я обязан защищать ее. Вчера вечером я обещал вырвать ее из ваших лап, если она не вернется к нам через час.

Он подался всем телом вперед, и цепи, сковывающие его руки и ноги, звякнули.

– Почему дверь пушечной палубы была закрыта на засов?

– Чтобы доставить вам удовольствие высадить ее плечом, как вы это и сделали, мэтр Берн.

Терпение начинало покидать ларошельца. Он очень страдал от своих ран, но душевные и сердечные муки терзали его куда ужаснее. Он провел эти последние часы в полузабытьи, и ему временами чудилось, будто он снова в Ла-Рошели, в своей лавке, с гусиным пером в руке, склонился над расходной книгой. Ему уже не верилось, что была та праведная размеренная жизнь, которую он вел доселе. Все его беды начались на этом проклятом судне с той жестокой ревности, что жгла его, путала его мысли. Он даже не знал, как назвать это чувство, ибо раньше никогда не испытывал ничего подобного. Он хотел бы освободиться от него, словно от одежды, пропитанной отравленной кровью Несса. Он испытал почти физическую боль – как если бы его ударили кулаком, – когда этот человек сказал ему, что Анжелика не принадлежит к их числу. Потому что это была правда. Она пришла к ним, она приняла самое горячее участие в их бунте и их борьбе, она спасла их, когда им угрожала опасность, но все же она оставалась вне их сообщества, была иной породы.

Ее тайна, такая близкая и вместе с тем непостижимая, делала ее еще более обольстительной.

– Я женюсь на ней, – сказал он решительно, – при чем тут то, что она не нашей веры? Мы не так нетерпимы, как вы, католики. Я знаю ее, она заслуживает уважения, она преданная, мужественная… Не знаю, монсеньор, кем она была для вас, при каких обстоятельствах вы встретились с ней, но знаю, кем она стала в нашем доме, для моей семьи, и этого мне достаточно!

Его терзала тоска по минувшим дням, когда в его доме проворно хлопотала скромная служанка, которая мало-помалу как-то незаметно осветила его жизнь.

Он был бы очень удивлен, обнаружив, что его собеседника терзают те же чувства, что и его: ревность, сожаление. А Жоффрей де Пейрак думал: «Выходит, торговец знает о ней нечто такое, чего не знаю я. Он здесь для того, чтобы напомнить мне, что она жила и для других и что я уже давным-давно потерял ее».

– Как давно вы знаете ее? – громко спросил он.

– По правде сказать – не больше года.

Жоффрей де Пейрак отметил про себя, что Анжелика солгала ему. С какой целью?

– Откуда вы узнали ее? Как она попала к вам в дом служанкой?

– Это мое дело! – раздраженно ответил Берн и, почувствовав, что его слова задели Рескатора, добавил: – Вас оно не касается.

– Вы ее любите?

Гугенот промолчал. Для него это была запретная тема. Вопрос оскорбил его, словно какое-то бесстыдство. Насмешливая ухмылка противника явно показывала, что тот нащупал его слабое место.

– О, как же тяжко для кальвиниста произнести слово «любовь». Оно содрало бы кожу на ваших губах.

– Сударь, мы должны любить одного только Бога. Вот почему я не произнесу этого слова. Наши земные привязанности недостойны Его. В глубине наших сердец – только Бог.

– Но женщина – в глубине всего нашего существа! – резко сказал Рескатор. – Мы все носим ее в наших жилах. И тут мы ничего не можем поделать, ни я, ни вы, мэтр Берн… ни кальвинист, ни католик.

Он встал, нетерпеливым движением отбросил к стене скамеечку, склонился к гугеноту и с гневом произнес:

– Нет, вы ее не любите! Такие мужчины, как вы, не любят женщин. Они их терпят. Они пользуются ими и желают их, но это не одно и то же. Вы желаете эту женщину и хотите жениться на ней, чтобы жить в согласии с вашей совестью.

Габриэль Берн стал пунцовым. Он попытался приподняться, и частично ему это удалось.

– Такие мужчины, как я, не должны принимать уроков, которые преподает пират, разбойник, грабитель судов.

– Что вы об этом знаете? Каким бы пиратом я ни был, мои советы оказались бы нелишними человеку, решившемуся взять себе в жены женщину, из-за которой вам позавидовали бы короли. Разве только вы обратили на нее свой взор, мэтр Берн?

Торговцу удалось наконец стать на колени. Он прислонился к переборке. Потом повернулся к Рескатору, и его взгляд из-за лихорадки казался взглядом безумного. Берн был в полном смятении.

– Я долго пытался забыть… – сказал он, – забыть тот вечер, когда впервые увидел ее с распущенными до плеч волосами… на лестнице… Я не хотел оскорблять ее в своем доме, я постился, молился… Часто я вскакивал по ночам, гонимый искушением, зная, что она рядом, под моей крышей, не мог спать…

Он стоял согнувшись, но задыхался не столько от физической боли, сколько от унижения, от мысли, что его вынудили признаться в самом сокровенном, и Рескатор с удивлением наблюдал за ним.

«Ах, торговец, торговец, не такая уж между нами большая разница, – думал Рескатор, – и я тоже вскакивал по ночам, когда эта дикая козочка терзала меня, закрыв предо мною дверь своей спальни, я, правда, не постился и не молился, но с грустью разглядывал себя в зеркале и обзывал дураком».

– Да, с этим трудно смириться, – пробормотал он, как бы разговаривая сам с собою. – Обнаружить, что ты одинок и бессилен перед таким естественным: перед Морем, перед Одиночеством, перед Женщиной… Когда приходит час противостоять им, мы не знаем, как нужно поступить. Но отказаться от битвы? Немыслимо!

Берн снова рухнул на соломенный тюфяк. Он задыхался, по его вискам струился пот. То, что он сказал сейчас Рескатору, было настолько непривычно для него, что он усомнился в реальности их разговора. Да и сам Рескатор, шагавший взад и вперед по этому смрадному и грязному карцеру, в его полумраке, как никогда, походил на злого духа. Берн продолжал отчаянно защищаться.

– Вы говорите о женщине кощунственно, – сказал он, отдышавшись, – говорите так, словно женщина – какой-то предмет, какое-то непонятное существо.

– Но ведь так оно и есть. И не надо ни слишком презрительно относиться к власти женщины, ни слишком поддаваться ей. Море тоже прекрасно. Но вы рискуете погибнуть, если пренебрежете его могуществом, и также погибнете, если вам не удастся покорить его… Видите ли, мэтр Берн, я всегда начинаю с того, что склоняюсь перед женщиной, молодой или старой, красивой или уродливой.

– Вы смеетесь надо мною.

– Я открываю вам свои тайны обольщения. Сумеете ли вы ими воспользоваться, господин гугенот!

– Вы пользуетесь своим положением, чтобы унизить и оскорбить меня. Вы презираете меня, потому что вы знатный сеньор или, во всяком случае, были им, а я всего-навсего простой буржуа.

– Оставьте заблуждения. Если, вместо того чтобы слепо ненавидеть меня, вы возьмете на себя труд подумать, вы поймете, что я разговариваю с вами как мужчина с мужчиной, на равных. Я уже давно научился ценить в любом человеке только его человеческие качества. Между мною и вами есть лишь одно различие: я имею перед вами преимущество потому, что познал все: я жил, не имея хлеба, не имея ничего, кроме слабого дыхания жизни. Вам это неведомо. Но, можно не сомневаться, все еще впереди. Что же касается оскорблений, то ведь и вы не удержались от них: разбойник, жалкий грабитель.

– Да, допускаю, – ответил Берн, тяжело дыша. – Но сейчас сила на вашей стороне, я в вашей власти. Что вы собираетесь сделать со мною?

– Да, вы опасный соперник, мэтр Берн, и если бы я прислушался к голосу разума, то обязательно убрал бы вас со своей дороги. Я оставил бы вас гнить здесь или же… еще лучше… вы знаете, как поступают в подобных случаях пираты, к которым вы меня причисляете: кладут доску, один край которой нависает над морем, и на нее с завязанными глазами заставляют взойти того, от кого хотят избавиться. Но не в моих правилах оставлять все шансы только одному себе. Я люблю побороться. Я игрок. Знаю, иногда это обходится мне слишком дорого. Однако на этот раз бросим кости. Нам плавать еще много недель. Я верну вам свободу. Договоримся так: когда мы достигнем цели нашего путешествия, мы попросим сударыню Анжелику сделать выбор между мною и вами… Почему вы в смятении? Вы не очень уверены в победе?

– Со времен Евы женщины всегда позволяют мужчинам обольщать себя.

– Похоже, что вы не питаете уважения даже к той, кого желаете взять в жены. Уж не думаете ли вы, что то ничтожное оружие, которым вы собираетесь завоевать ее… ваши молитвы, посты и что там еще… привлечет ее к благонравной жизни, которую вы предложите ей в вашей компании… Даже в этих чужих землях, куда мы сейчас направляемся, респектабельность имеет цену. Госпожа Анжелика может оказаться чувствительной к ней.

Рескатор говорил насмешливым тоном. Этот разговор доставлял протестанту невыразимые страдания. Сарказм Рескатора заставлял его глубоко заглянуть в собственную душу, и он заранее с ужасом думал о том, что найдет в ней смятение. Потому что сейчас сомневался в себе самом, в Анжелике, в ценности тех качеств, которые он может противопоставить дьявольской власти того, кто бросает ему перчатку.

– Вы думаете, что завоевать женщину – этого мало? – с горечью спросил он.

– Наверняка… Но ваше положение не так уж плохо, как вы думаете, мэтр Берн, потому что у вас есть еще и другое оружие.

– Какое? – с живым беспокойством спросил пленник, и это сделало его даже симпатичным.

Рескатор разглядывал его. Он думал, не опрометчиво ли он поступает, ради забавы усложняя начатую игру, выигрыш в которой весьма важен для него. Но с другой стороны, сможет ли он когда-нибудь узнать, кто же такая Анжелика, что она думает, чего хочет, если противник не получит возможности попытать удачи?

Он с улыбкой склонился к своему сопернику:

– Знаете, мэтр Берн, если раненый мужчина сумел высадить дверь, чтобы вырвать любимую женщину из рук гнусного обольстителя, и, брошенный в оковах в темницу, еще сохраняет достаточно… ну, скажем, темперамента брыкаться как бык при одном только упоминании о ней, этот мужчина, на мой взгляд, имеет на руках все козыри, чтобы удержать непостоянную женщину. Печать плоти – вот главный козырь нашей власти над женщиной… любой женщиной… Вы мужчина, Берн, настоящий мужчина, прекрасный самец, поэтому, признаюсь вам, я с нелегким сердцем предоставляю вам право сыграть вашу партию.

– Замолчите! – взревел ларошелец, неожиданно потеряв над собою власть, и негодование даже дало ему силы подняться… Он дергал свои цепи, надеясь разорвать их. – Разве вы не знаете, что сказано в Священном Писании: «Всякая плоть как трава, и всякий ее свет как полевой цветок. Трава засохнет, цветок опадет, когда сверху подует ветер Вечности…»

– Возможно… Но признайтесь, пока ветер Вечности еще не подул, цветок очень желанен.

– Если бы я был папистом, – сказал Берн, – я бы сейчас перекрестился, потому что вы одержимы дьяволом.

Тяжелая дверь уже закрывалась. Шум шагов его мучителя и негромкие голоса, которые что-то говорили по-арабски, стихли. Берн рухнул на тюфяк. Ему казалось, что за несколько дней он прошел путь, подобный пути к смерти. Он вошел в другую жизнь, где все прежние ценности не имеют больше смысла. Что же ему теперь делать?

Глава XII

Анжелика вернулась на нижнюю палубу, где расположились протестанты, почти как сомнамбула. Она вдруг обнаружила, что сидит в углу около зачехленной пушки, где она развесила кое-какую одежду, не помня, как шла по верхней палубе, держа за руку Онорину, спускалась по трапам, в тумане обходя свернутые канаты, какие-то ушаты, посудины с паклей и матросов, драивших палубу. Из всего этого она не увидела ничего…

И теперь она сидела в углу и сама не понимала, когда и почему оказалась там.

– Госпожа Анжелика! Госпожа Анжелика! Где вы были?

Хитрое личико маленького Лорье было обращено к ней. Северина своей худенькой ручкой обняла ее за плечи:

– Ну почему вы молчите?

Дети окружили ее. Все они были укутаны в жалкие лохмотья, в полотнища от материнских юбок, которые матери разорвали, чтобы укрыть от холода своих чад, в их одежде торчали соломинки. Лица детей были бледны, носы покраснели.

Привычным жестом она протянула к ним руки и приласкала:

– Вам не холодно?

– О нет, – быстро ответили они.

Малыш Гедеон Каррер пояснил:

– Боцман, этот морской карлик, сказал нам, что теплее здесь уже не будет, разве только поджечь корабль, потому что мы находимся неподалеку от полюса, но скоро пойдем опять к югу.

Она слушала их, не слыша.

Взрослые, те держались в стороне и время от времени издали кидали взгляд в ее сторону: одни с ужасом, другие с жалостью. Что означало ее долгое ночное отсутствие? Ее возвращение – увы! – подтверждало самые ужасные догадки и те обвинения, которые Габриэль Берн накануне вечером высказал в адрес хозяина корабля.

«Этот бандит считает, что имеет права на всех нас… на нас, на наших жен и дочерей… Братья мои, теперь мы знаем, мы идем вовсе не на Острова…»

И поскольку Анжелика не возвращалась, Берн решил отправиться на ее поиски. И был очень возмущен, обнаружив, что дверь заперта на ключ. Тогда, несмотря на свои раны, он принялся высаживать ее, помогая себе деревянным молотом, и она наконец дрогнула. Видя, что он не успокоится, Маниго завершил дело, нанеся сокрушительный удар. На пушечную палубу ворвался ледяной ветер, и матери шумно запротестовали, не зная, как защитить от холода детей.

И тут, изрыгая проклятия, неожиданно появились шотландец-боцман и три крепких парня, они схватили Берна и поволокли куда-то в темноту. С тех пор они его не видели.

Потом пришли два плотника, с невозмутимым видом починили дверь и снова заперли ее. Судно жестоко швыряло. Инстинкт подсказал женщинам и детям, что ночь предстоит грозная. Они прижались друг к другу и сидели молча, а мужчины долго обсуждали, как им вести себя, если случится какая-нибудь неприятность с их компаньоном мэтром Берном или с его служанкой.

Увидев, что Анжелика спокойно разговаривает с детьми, Абигель и юная булочница, которые очень любили ее, решились наконец подойти к ней.

– Что он сделал с вами? – шепотом спросила Абигель.

– Что он сделал со мной? – переспросила Анжелика. – Кто это – он?

– Он… ну… Рескатор.

При звуке этого имени в голове Анжелики словно что-то щелкнуло, она поднесла руки к вискам и поморщилась от боли.

– Он? – сказала она. – Но он ничего мне не сделал, почему такой вопрос?

Те, смутившись, не знали, что ответить.

Анжелика даже не пыталась понять причину их смущения.

Одна-единственная мысль не оставляла ее. «Я его нашла, но он меня не признал. Он не признал меня своей женой, – твердила она себе. – Я так мечтала об этом дне, так желала его, так надеялась, и вот… Я и сегодня вдова».

Ее начал бить озноб.

«Это безумие… Что-то немыслимое… просто страшный сон. Сейчас я проснусь».

Маниго, подталкиваемый женой, подошел к Анжелике:

– Нам надо поговорить, госпожа Анжелика… Где Габриэль Берн?

Она взглянула на него, ничего не понимая, и резко ответила:

– Я ничего не знаю!

Он поведал Анжелике о ночном происшествии, вызванном ее отсутствием.

– Не исключено, что этот пират сбросил Берна в море, – вмешался адвокат Каррер.

– Вы сошли с ума!

Она начинала быстро осознавать реальность. Значит, пока она этой ночью спала в каюте Рескатора, Берн, бросившись ей на помощь, учинил скандал. Рескатор, должно быть, знал об этом. Почему он не сказал ей ни слова? Правда, у них был такой серьезный разговор.

– Послушайте, – сказала она, – перестаньте кипятиться и запугивать детей всякими нелепыми предположениями. Если мэтр Берн своим буйством этой ночью, когда одно лишь управление судном требовало напряжения всех сил и от команды, и от капитана, действительно вынудил монсеньора Рескатора на крайние меры, то, я полагаю, он просто где-нибудь изолирован. Я убеждена в этом.

– Увы! Такие люди скоры на расправу, – мрачно сказал Каррер. – И тут вы ничего не поделаете.

– Вы глупы! – крикнула Анжелика, с трудом сдерживаясь, чтобы не влепить пощечину в его желтое, словно старое сало, лицо.

От крика ей стало легче и еще оттого, что, оглядывая их одного за другим, она говорила себе, что жизнь все же продолжается. В тусклом свете нижней палубы, где из-за холода задраили все порты, ее спутники смотрели на нее, и лица их были такими привычными. Они были здесь, поглощенные своими заботами. И они просто не оставляли ей времени углубиться в свою драму, поставить ее во главу угла.

– Ну что ж, госпожа Анжелика, – сказал Маниго, – если вы требуете, чтобы мы не жаловались вам на агрессивность этого пирата, то ваше право. А вот мы весьма обеспокоены судьбой мэтра Берна. Мы надеялись, что вы знаете, где он.

– Я сейчас узнаю, – сказала она, вставая.

– Не уходи, мама, не уходи! – заревела Онорина, решив, что сейчас она снова на много часов останется одна.

Таща девочку за собой, Анжелика вышла.

На палубе она сразу же увидела Николя Перро. Сидя на куче снастей, он курил трубку, а его индеец, скрестив ноги и склонив голову, словно причесывающаяся девочка, заплетал в косички свои длинные волосы.

– Жестокая была ночь, – сказал канадец с понимающим видом.

«Неужели он что-нибудь знает?» – подумала удивленная Анжелика. Потом поняла, что канадец имеет в виду всего лишь те тяжкие часы, когда они боролись с ураганом и льдами. Команда всю ночь буквально падала с ног от страшного напряжения.

– Нам грозила смертельная опасность?

– Благодарите Бога, что вы пребывали в неведении и что вы живы, – сказал он, крестясь. – Здесь прóклятые места. Уж скорее бы вернуться на мой родной Гудзон.

Она спросила, можно ли узнать, где находится один из протестантов, мэтр Берн, пропавший этой бурной ночью.

– Говорят, за неповиновение его заковали в кандалы. Монсеньор Рескатор сейчас у него внизу, допрашивает.

Из всего этого она смогла сообщить своим спутникам только одно: их друг не брошен за борт.

Пришел дежурный матрос с неизменным чаном кислой капусты, кусками солонины и, для детей, с кусочками засахаренных апельсинов и лимонов. Пассажиры с шумом рассаживались. Только еда да еще прогулка в полдень вносили в их жизнь разнообразие. Анжелика получила свою порцию, за которую, покончив со своей, с живостью принялась Онорина.

– Ты не ешь, мама?

– Что ты все время только и твердишь: мама, мама… – сказала раздраженно Анжелика. – Раньше ты так не липла ко мне.

До ее ушей доносились обрывки разговоров.

– Вы убеждены, Ле Галл, что мы вообще не будем проходить Зеленый Мыс? – спросил Маниго.

– Абсолютно, сударь. Мы на севере, далеко на севере.

– А куда же мы попадем при этом курсе?

– В воды, где ловят треску и бьют китов.

– Ура! Мы увидим китов! – крикнул один из мальчиков и захлопал в ладоши.

– И где же мы можем причалить?

– Кто может знать? На Новой Земле или в Новой Франции.

– В Новой Франции? – вскричала жена булочника. – Но ведь там мы попадем в руки папистов. – И она запричитала: – Теперь уже все ясно: этот бандит решил продать нас.

– Замолчите, безмозглая! – решительно вмешалась госпожа Маниго. – Имей вы хоть каплю здравого смысла, вы бы поняли, что бандит не стал бы рисковать своим судном под стенами Ла-Рошели и бросать там якорь ради того, чтобы потом продать нас на другом конце океана.

Анжелика с удивлением взглянула на госпожу Маниго. Жена судовладельца, как всегда величественная, восседала на перевернутом деревянном чане. Сиденье, возможно, не слишком удобное для ее полной фигуры, но это не умаляло аппетита, с которым она ела из восхитительной дельфтской тарелки серебряной ложкой.

«Ого, она все же исхитрилась пронести их под своими юбками, когда садилась на корабль», – мелькнула у Анжелики мысль.

Мэтр Маниго не без досады взял на себя труд разъяснить своей супруге:

– Вы просто удивляете меня, Сара! Вы говорите ерунду, и только потому, что хозяин этого судна счел своим долгом угодить вам… вашей причуде, подарив вам эту тарелку, совсем утратили здравый смысл. Я привык к тому, что вы рассуждаете более логично.

– Мои рассуждения не глупее ваших. Человек, который умеет с первого взгляда уловить общественное положение, благородство и понять, кому прежде всего должен оказать внимание, такой человек, я не говорю – внушает доверие, но утверждаю – не глуп.

Она нерешительно обернулась к Анжелике:

– А что вы думаете об этом, госпожа Анжелика?

– О чем вы? – спросила Анжелика, от которой все время ускользала нить их разговора.

– Да о нем! – хором вскричали женщины. – О хозяине «Голдсборо»… пирате в маске… о Рескаторе! Госпожа Анжелика, вы же знаете его, скажите нам, кто он?

Анжелика растерянно уставилась на них. И это ей задают такой вопрос! Ей! В тишине послышался голос маленькой Онорины:

– Я хочу палку. Я хочу убить Черного человека.

Маниго пожал плечами и возвел к балкам подволока глаза, призывая всех в свидетели глупости женщин:

– Вопрос не в том, чтобы узнать, кто он, а в том, куда он нас везет. Вы можете сказать нам это, госпожа Анжелика?

– Сегодня утром он снова заверил меня, что везет нас на Американские острова. Северный путь тоже ведет туда, как и южный.

– Вот те на! – вздохнул судовладелец. – А что ты думаешь об этом, Ле Галл?

– Что ж, черт побери, это возможно… Северным путем пользуются редко, но, если идти вдоль американского берега, мы должны в конце концов прийти в Карибское море. Возможно, наш капитан предпочитает этот путь более привычному, где много судов…

Неожиданно и неслышно вдруг появился боцман и жестами показал им, что они могут подняться на палубу. Несколько женщин остались, чтобы навести порядок.

Анжелика снова погрузилась в свои мысли.

– Почему ты спишь, мама? – спросила Онорина, видя, что она закрыла ладонями лицо.

– Оставь меня в покое!

Но постепенно Анжелика все же выходила из оцепенения. Голова, правда, продолжала оставаться тяжелой, словно от удара. И тем не менее истина начинала проясняться в ее мозгу. То, о чем она столько мечтала, свершилось не так, как ей представлялось, но свершилось. Ее много лет оплакиваемый муж уже больше не далекий фантом, блуждающий неведомо где, а вполне реален, тут, рядом с нею. Думая о нем, она сейчас говорила себе: «Он». Ей трудно было называть его Жоффреем, – настолько он казался ей непохожим на того, кого она некогда называла этим именем. Но он уже не был для нее и Рескатором, таинственным незнакомцем, который необъяснимым образом так притягивал ее.

Но этот человек не любит ее, не любит больше!

«Но что же я сделала такого, что он не любит меня больше? Из-за чего он так сомневается во мне? Разве я стану упрекать его за те годы, когда в его жизни для меня не было места? Ведь ни он, ни я – никто из нас не хотел этой разлуки. Так почему же не попытаться вычеркнуть ее из жизни, забыть? Но мужчины рассуждают совсем иначе, с этим надо считаться. Из-за кого – из-за Филиппа или же из-за короля он не любит меня больше? Даже хуже, я стала ему безразлична…»

Ее охватило жуткое беспокойство.

«Может, я просто постарела? Конечно, я, должно быть, очень изменилась за эти несколько недель, ведь перед бегством из Ла-Рошели было столько изматывающих забот…»

Она оглядела свои загрубевшие, потрескавшиеся руки – руки служанки. Есть от чего прийти в ужас знатному эпикурейцу.

Анжелика никогда не придавала чрезмерного значения своей красоте. Конечно, она следила за собой, всегда одевалась со вкусом, но у нее никогда не было страха, что ее красота померкнет или хотя бы потускнеет. Этот дар Божий, разговоры о котором она слышала с детства, как ей казалось, будет с нею вечно, всю ее жизнь. И сегодня впервые она вдруг почувствовала, что красота тоже преходяща. Он убедил ее в этом.

– Абигель, – в волнении подошла она к подруге, – у вас есть зеркальце?

Зеркальце у Абигель нашлось. Лишь скромная девственница, для которой благопристойный вид и аккуратно завязанный чепчик были высшей степенью добродетели, подумала о зеркальце, о чем более кокетливые дамы забыли.