Текст книги "Десять минут второго"

Анн-Хелен Лаэстадиус
Десять минут второго

Посвящается Микке и Виллису

Originally published under the title Tio över ett

© Ann-Helén Laestadius 2016

Published by agreement with Hedlund Agency.

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2020

1

Мы переезжаем.

Нам совсем этого не хочется.

Но выбора нет.

Иначе мы умрем. Провалимся в дыру. И она нас поглотит – черная, как грех, огромная, как кратер вулкана. Мы закончим свои дни в аду. Сколько я себя помню, папа всегда называл шахту адом. Смертью мы расплатимся за новую «ауди». И за поездку в Турцию. У папы круглый год синяки под глазами. Они исчезают, только когда мы ездим в Турцию.

Но теперь нас ждет переезд, иначе мы умрем.

Юлия называет меня drama queen[1]1
  Здесь: паникершей (англ.). – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть]. Она говорит, нашей жизни ничто не угрожает. Потому что всюду установлены сейсмодатчики и, если что-то случится, они нас разбудят. Только Юлия может выговорить: «сейсмодатчики». А я не доверяю этим ржавым штуковинам.

В один прекрасный день всё рухнет, так что мы не успеем переехать и погибнем. Но мне некогда умирать. Мне нужно замутить с Альбином. Когда-нибудь. Во всяком случае, пока в школу не придут новые ученики. Ведь потом будет слишком поздно: в школе появятся новые девчонки, которые играют в гандбол. Хотя неизвестно, что лучше. Встречаться с Альбином и пережить несколько счастливых месяцев, пока он не влюбится в гандболистку и не бросит меня, или никогда не встречаться с ним и больше не пытаться себя истязать. Юлия рассказывала, что девчонки из Стокгольма в таких случаях хватаются за бритву. Разве это лучше? Не хочу переезжать. Неужели это мои слова?

– Майя, убери телефон. Хватит снимать себя на видео.

– Когда мы умрем, возможно, только эта запись и останется. И когда нас станут искать в дыре от провала грунта, там не окажется живых, которые смогут рассказать об этом событии. Но найдут мой телефон со всеми записями. И кто-нибудь напишет обо мне книгу и снимет по ней фильм. Я даже знаю, кто сыграет главную роль.

– Никто. Никакой главной роли. Мы не погибнем. Сколько раз можно повторять?

Мама освобождает прижатое дверцей духовки кухонное полотенце. Она почти не смотрит на меня. Она хочет, чтобы у нее был нормальный ребенок. Дочь, которая не беспокоится по любому поводу. Не снимает на мобильный свои последние послания. Но ее дочь – я. Внешне мы очень похожи, но в остальном – ни капельки.

– Ты пугаешь сестру своей болтовней о смерти. Я не шучу. Хватит!

Молли. Да, наши имена начинаются на одну букву. Никогда не выберу своим детям имена, которые начинаются на одну букву. Молли восемь лет. Она моя копия, а я – копия мамы. Папины гены нам не передались. Он еще надеется, что у него родится сын. Сын, которого будет интересовать его снегоход. Мне нравятся снегоходы, но это не то. Меня совсем не интересуют их марки. Папа расстраивается, когда никто из нас не может назвать модель его снегохода. На снегоходе только он ездит, а мы нет. Он мягко подпрыгивает на своем «нилапулкане», бороздя снежные просторы. Папа никогда не гоняет сломя голову, когда возит нас. Но если едет один, то мчит быстро. Тихонько трогается с площадки перед нашим загородным домом неподалеку от Юносуандо, а потом я слышу, как он газует, уже приближаясь к Кангосу. Вот сумасшедший! Когда он возвращается, мама и сестра так и сияют от счастья. Все обнимаются. На кухне пахнет бензином. Никогда не понимала, чего она так радуется, что у папы красные щеки и его одежда воняет.

Грустно, что папа думает, будто ему нужен сын, которого будет интересовать снегоход. Только представьте, если бы у них родился сын, его назвали бы Мелькером или Мартином, а он оказался бы совсем не таким, как хотел папа. Ненавидел бы снегоходы и только и делал, что играл в компьютерные игры. Что тогда? Папа был бы несчастлив? Подрядился бы на дополнительную смену в шахте? Надеюсь, у нас никогда не будет брата.

– О чём ты думаешь?

Я мягко улыбаюсь. Мне кажется, в этот момент я выгляжу доброй. Не слишком задумчивой. Почти нормальной.

– О папе.

– Почему ты думаешь о нем?

– У него скоро день рождения. Я знаю, что ему подарить.

Мама проделывает в кексах дырочки. Она на секунду замирает и пытается улыбнуться в ответ, но у нее не получается, и вместо этого она только моргает.

– Хорошо.

Светятся огни шахты. Они тянутся ровными рядами, один за другим. На самом верху башни мигает огонек. Я живу в Кируне. В коммуне, когда-то самой крупной в мире. Теперь город будут переселять, потому что шахта под ним всё разрастается. Но это вранье. Никто не переезжает. Горнорудная компания LKAB и коммуна планируют снести несколько жилых кварталов и построить новые. Если успеют, прежде чем всё провалится под землю.

2

Юлию видно издалека. На ее одежде повсюду прицеплены светоотражатели. Каждый раз, когда мимо проезжает какой-нибудь автомобиль, они бликуют в свете фар. Я вдыхаю морозный воздух, выдыхаю, и он превращается в пар. На улице почти минус двадцать, и я вся окоченела, дожидаясь Юлию, потому что она опаздывает. Но я не обижаюсь на Юлию. Знаю, что она стесняется светоотражателей. Это ее мама заставляет их носить.

Мы встречаемся в начале улицы Бромсгатан и идем мимо старого трехцветного деревянного жилого дома, который называют Иерусалимом. Мама рассказывала, что раньше этот дом был общежитием. В жилых кварталах стоял страшный грохот, и его сравнивали с грохотом во время разрушения Иерусалима. Я была уверена, что в этом доме живут привидения.

Как только мы заходим за угол, где нас не видно, Юлия снимает светоотражатели. Не говоря ни слова. Она убирает их в сумку, и мы идем на автобусную остановку. В воздухе кружатся мелкие снежинки. Они падают мне на лицо и превращаются в холодные капли. Волосы я спрятала под шапку. Вредно ходить с мокрыми волосами. Я слышала, будто влажные волосы могут обледенеть и поломаться. А я очень долго отращивала их, и теперь они доходят до плеч.

– Сегодня я записала новое видео, – говорю я.

– Опять про смерть?

– Ты не слышала сегодня ночью ничего похожего на взрывы?

– Нет, ничего не слышала.

– Ты уже спала в десять минут второго?

Юлия чихает, так что снежинки разлетаются в разные стороны. Мне от этого немного неприятно. Юлия недовольно вытирает варежкой нос.

– А ты?

– Нет. Должен же кто-то быть наготове. Чтобы попытаться спасти свою семью. Всю Кируну.

Юлия не отвечает и ускоряет шаг. Я этого не понимаю. Она усмехается и говорит, что я несу чушь. «Нести чушь» – любимое выражение ее бабушки. Как и выражение «ляськи-масяськи». Она умерла, и я знаю, что Юлия по ней очень скучает. Моя бабушка не такая. Она политик и состоит в совете коммуны, представляет интересы социал-демократов. И начала заниматься этим очень давно, мама тогда была еще маленькой. Думаю, поэтому мама так ненавидит политику и голосует на выборах в парламент за Умеренную коалиционную партию назло бабушке, но ей об этом не говорит. Только злорадно посмеивается в день выборов.

– Что это было? – наконец спрашиваю я.

Мы подходим к автобусной остановке у школы – нашей старой школы, в которую ходили раньше, до того как перешли в школу в районе Хёгалид.

Слышно, как кто-то идет по морозу. Шуршат лыжные штаны, хрустят на холоде толстые перчатки. Темно, хоть глаз выколи. В феврале ужасно холодно. У меня болит нос, когда я вдыхаю. И тут я вспоминаю про волоски в носу. Они прилипают к стенкам носа и колются, когда морщишься.

– Ничего.

– Это правда, что я не сплю. На самом деле я не сплю всю ночь.

– Ну и зря.

Я выдыхаю и смотрю в глаза Юлии. В них пляшут искорки смеха.

– Ты подготовилась к экзамену?

Я знаю, что этот вопрос не требует ответа. Мама Юлии, Карола, – учитель, и она заставляет Юлию зубрить. Юлия говорит, что Карола стоит у нее над душой и дышит в затылок.

– Ты не останешься в Кируне. Из тебя выйдет толк.

Кароле было всего восемнадцать, когда родилась Юлия. Тот день был не самым счастливым днем в ее жизни. Карола собиралась в «Арран» на дискотеку, но вместо этого у нее начались роды, во время которых она кричала, что умирает. Но она не умерла, и на свет появилась Юлия.

– Ну ты и зассыха! – сказала бабушка Юлии, пихнув Каролу рукой в грудь.

Однажды Карола рассказала мне это. Похоже, «зассыха» оказалось тогда для нее самым подходящим словом.

Моя мама, Анна-Карин, на два года старше Каролы и успела сходить на целых две дискотеки до моего рождения. И еще поработать несколько лет кассиром в супермаркете «Кооп». Я была желанным ребенком. И для папы тоже. Когда мама окончила гимназию, мои родители уже несколько лет жили вместе, а потом родилась я. Папа – его зовут Андреас – еще молодым устроился на шахту да так и остался там работать. Под землей. На самом опасном участке, где добывают железную руду. Ребенком я всегда расспрашивала папу о шахте и о его работе. Стояла перед домом и представляла, что папа сейчас находится прямо подо мной. На глубине одного километра.

Кирпичный дом на улице Бромсгатан, который ближе всего к шахте, всего в паре сотен метров от нашего дома, снесут в первую очередь. Однажды я сидела там неподалеку, за восьмым домом, на траве и непрерывно думала о папе. Вечером я спросила его, знает ли он что-нибудь о сносе. Папа ничего не знал.

К остановке подъезжает автобус, и перед ним, как всегда, собирается толпа. Громкоголосые краснощекие люди заходят в салон, и снег, осыпавшийся с их ботинок, превращается в слякоть на полу. Мы садимся на сиденья рядом друг с другом. Юлия поворачивает голову и смотрит в окно. Я оглядываюсь назад и – да, вижу его. Альбина. Пихаю в бок Юлию.

– Он в автобусе.

Юлия не отвечает.

Достаю мобильный. Я уже делала так сотни раз. Делаю вид, что фотографирую себя, а на самом деле навожу фокус на лицо Альбина. Сейчас сфотографирую его в профиль – ухо, волосы, улыбку. Прежде мне не удавалось сфотографировать его так удачно. Альбин почти идеален. Его волосы почти черные, а глаза такие темные, что почти не видно зрачков. Не поймешь, есть ли в его взгляде любопытство. Я читала, расширенный зрачок означает, что есть.

Сейчас. Сейчас у меня получится сфокусировать камеру. В первый раз. У меня дрожит рука. Внезапно я роняю телефон. Юлия демонстративно поворачивается и поднимает его с сиденья. Щелчок камеры еще хуже, чем звук взрыва в шахте. Я съеживаюсь. Юлия отворачивается к окну, устроившись поудобнее на сиденье, и бросает мобильный на мои замерзшие колени.

– Вот! Вот, черт возьми, тебе фотка Альбина!

3

Мы подходим к школе. И тут появляется Юлия. Застыв на месте от неожиданности, я смотрю, как зеленая шапка подпрыгивает у нее на голове. Шапки у нас одинаковые, только у меня черная. Ее отдала мне Юлия. Мы вообще с детского сада не разлей вода. Юлия стоит ко мне вполоборота. Мы никогда не расставались. Сейчас всё по-новому. В этом есть что-то неприятное.

Я откашливаюсь, как будто собираюсь сказать чтото важное, но так и не двигаюсь с места. Почему-то я знаю, что это поворотный момент. У меня такое же чувство, как тогда, после летних каникул перед пятым классом, когда Юлия пришла ко мне в гости после моего возвращения из Турции. Она прошмыгнула в комнату, и всё сразу поменялось. Вместо того чтобы шлепнуться ко мне на кровать, она уселась в кресло и уставилась на меня, чуть ли не задрав нос. Никогда не забуду тот взгляд.

– У меня начались месячные. На прошлой неделе.

Что я слышу? Спасибо.

– Ну да, – выдавила я.

– Мне было так больно.

– Ну да.

Отныне мы разные. Я чуть не закричала Юлии, чтобы она ушла. Что я ее ненавижу. Пусть идет за своими прокладками и больше ко мне не возвращается. Наверно, у меня еще несколько лет не будет месячных. Вообще. Мне совсем не хотелось кровотечений и головной боли, как у мамы, но хотелось быть как Юлия.

Юлия сидела задрав нос и смотрела на меня. Как будто я была маленькой. Очень маленькой девочкой. У которой всё еще не начались месячные.

И тут эмоции снова накрыли меня с головой. Юлия покинула меня. Впервые на самом деле покинула меня. Вся эта история с месячными – это уже слишком. Зависть захлестнула меня, когда Оскар достал из ее сумки пачку прокладок и потащил по коридору. А летом перед шестым классом настал мой черед хвастаться в комнате Юлии, задрав нос. Хотя в этот момент меня будто били по голове молотом. И тем не менее.

* * *

– Привет! А где Юлия?

Я даже не заметила рядом с собой Альву.

– Она не заболела?

– Нет.

Я пошла дальше, и Альва со мной. На ней был добротный пуховик из «Интерспорта» – точно такой же я выпрашивала у мамы. Он синего цвета и отлично сидит. Стоит каждой уплаченной за него тысячи.

Я иду тяжелыми шагами, как будто тело не слушается меня. Тогда она закрывает дверь, и у нее запотевают очки. Альва снимает их и щурится. Я понимаю ее. С запотевшими стеклами выглядишь по-идиотски. Пора уже купить линзы. Альва машет очками, и стекла постепенно отпотевают.

– Вот она!

Альва показывает на Юлию: та бежит по лестнице. И правда бежит. Ее попа трясется, и я не могу делать вид, что не смотрю.

– Что-то случилось?

Мы с Альвой вешаем куртки и закрываем шкаф. Я ничего не понимаю. Я вспоминаю, что было утром. Что я говорила? То, что никогда не говорю. Меня тошнит, когда я понимаю, что говорю то же самое, что говорю всегда. Каждое утро. Почти каждое. Она устала. Поэтому сфотографировала Альбина. Я утомительна. Моя болтовня утомляет. Может, я слишком много говорила о смерти. Я достаю мобильный и смотрю на фотографию Альбина. Она безупречна.

4

Сидеть рядом с лучшей подругой и чувствовать ледяной холод куда хуже, чем тридцатипятиградусный мороз в доме. Самое подходящее для этого слово – пытка. У меня потеют подмышки. Единственная надежда на дезодорант. Юлия листает шведскую книжку, и рыжие волосы падают ей на лицо. Я никогда не говорю «рыжие» – только если сержусь. Когда Юлия не красит волосы по просьбе своей мамы, я говорю «рыжеватые». И тогда Юлия успокаивается. Сейчас же я собираюсь чуть ли не прошептать ей на ухо, что они у нее рыжие.

Нашу учительницу зовут Стина. Она умная. Есть такие учителя, которым не нужно лезть в «Гугл», чтобы ответить на все вопросы. Стина попросила нас написать, что мы чувствуем по поводу переселения Кируны. Когда Стина говорит, цепочка у нее на шее покачивается и задевает живот. Я стараюсь сосредоточиться на цепочке, а не на словах Стины. Но у меня плохо получается. «Вы – те, кого в первую очередь затрагивает переезд, жители района Булаг, – что вы чувствуете? Думаю, вы можете об этом написать. Поделитесь со мной своими чувствами. Что связано у вас с вашим домом, который собираются сносить? Куда вы собираетесь переезжать?»

Кируну переместят раньше, чем в шахте LKAB произойдут взрывы и начнутся подвижки грунта. Перемещать или сносить весь город не станут – только те его крупные районы, которые расположены ближе всего к шахте. Мой район.

Я разглядываю светлые корни волос Стины – они отросли на сантиметр. Я знаю, куда мы переедем. В охотничий район Егерь. Он для меня ничего не значит. Папа служил там в армии. Там размещалась воинская часть, в которую хотели попасть самые крутые парни Швеции. Папа говорит, что это как вернуться в ад. Не совсем уверена, что до конца понимаю, что он имеет в виду, но, говоря это, он всегда смеется. Насколько я понимаю, он так шутит.

– Майя, напиши о своем красивом доме. Мне так жаль, что Блэкхорн будут сносить. Это действительно скандальная история, – говорит Стина.

Я сижу, уставившись в одну точку, и не решаюсь встретиться со Стиной взглядом. Тело как будто меня не слушается.

– Как вы знаете, Блэкхорн – один из первых шахтерских кварталов. Зарисовать жилые дома архитектору Густаву Викману разрешил в начале двадцатого века директор шахты Ялмар Люндбом. Потом вокруг этого квартала разросся район Булаг.

Мы живем в одном из зеленых домиков с красной крышей в квартале Блэкхорн, в самом конце улицы Ялмара Люндбома, рядом с перекрестком, где находится магазин садовых инструментов. В нашем квартале много старых деревянных домов – желтых, зеленых, красных и серых, но встречаются и домики из красного кирпича. Наш дом с высокой крышей, скрипучими половицами и большими окнами. По соседству живет только один полуглухой старик. Утром через тонкие стены слышно, как он включает радио. Невозможно представить, как в таких домах жили большими семьями. У меня своя комната, а половина гостиной – комната Молли. То есть комната Молли больше похожа на закуток. Мама считает, что наш переезд к лучшему, потому что у Молли теперь тоже появится своя комната. Я предложила Молли занять мою комнату, лишь бы мы никуда не переезжали. Это рассмешило маму. По крайней мере, когда я предложила это в первый раз. Больше не предлагаю, потому что мама только хмурится.

– Только четырнадцать домов из квартала Блэкхорн переместят в так называемую зону памятников культурного наследия. Эта зона будет находиться у подножия холма для слалома, – говорит Стина.

Но только не наш. Наш дом сровняют с землей, а его фундамент, наверно, провалится в дыру. Компания LKAB решила разбить прекрасный большой парк на месте снесенного дома. Он будет красивым, с зелеными деревьями. Шахтерский городской парк. Не нужен мне этот красивый парк с зелеными деревьями. Оставьте мне мой дом. Сначала я ходила в школу в районе Булаг. В ту же школу когда-то ходила моя мама. Теперь там никто не учится. Здание пустует. Оно больше не представляет ценности и подлежит сносу. Как будто раньше оно не имело никакого значения.

– Чувства. Они очень важны, – снова произносит Стина.

Карандаш как будто застыл у меня в руке. Юлия пишет, и я слышу рядом с собой скрип стержня. Юлия живет в каменном доме на улице Шуггатан. Она не меньше моего расстроена предстоящим переездом. Юлия утешается тем, что переедет в новый опрятный дом. Она и ее родители не собираются переезжать в район Егерь. Они ждут, когда им дадут новое жилье в новой Кируне. Новый центр города будет находиться в трех километрах от нынешнего. Прямо за кладбищем, у Туоллуворы. Так решили политики. Меня злит, что бабушка считает эту идею хорошей. Зачем жить так близко к кладбищу? Я не хочу смотреть на могильные камни. Неужели нам всегда нужно напоминание о смерти?

Мы с Юлией никогда не говорили о том, что будем жить далеко друг от друга. Сейчас от ее дома до моего в Блэкхорне всего сто тридцать шагов. Двести тридцать три зимой, когда нужно идти в обход по улице Сильфвербрандсгатан, потому что по снегу напрямую не пройти, особенно по той стороне дороги, на которой стоит дом Юлии.

Мы видим окна наших домов и посылаем друг другу сигналы фонариками перед сном. Теперь Юлия будет жить в новом центре города, а я – в папином аду. В еще одном его аду. Потому что первый его ад – шахта.

– Ну, как дела?

Стина вдруг присаживается на корточки у моей парты. Она видит, что я так ничего и не написала в тетради. В прошлом году Стина придумала тетрадь чувств. Она решила, что ко всем темам мы будем подходить через чувства. Она удостоверилась, что мы к этому готовы, и вдруг стала как будто новым человеком.

– Не знаю, что нужно писать, – бормочу я, оглядываясь на Юлию. Та замирает на секунду с ручкой, и я успеваю подумать, что она поможет мне, если продолжит писать. У нее тоже плохой почерк.

– Но ты, должно быть, много думаешь о своем доме, – говорит Стина. Я чувствую слабый запах ее духов – таких же, как у мамы. Мне нужно задержать дыхание. Не знаю, в чём дело, но тело снова как будто меня не слушается.

– Да, конечно, я много об этом думаю. Теперь я знаю, с чего начать, – выпаливаю я.

Стина поднимается, и у нее щелкает в колене. Звук напоминает выстрел из пистолета. Юлия отворачивается и принимается писать. Господи, ну сколько она может рассказывать о своем каменном доме и квартире на третьем этаже? Или, может, она пишет о нашем квартале? Как ей будет не хватать всех замечательных деревянных домиков, наших секретных мест, Мишкиного пригорка за моим домом, с которого мы съезжали на лыжах и велосипедах до «Ломбии» – туда мы отправлялись смотреть хоккей с папами, на самом деле мечтая, что когда-нибудь станем королевами конькобежного спорта.

Я касаюсь карандашом бумаги. Нажимаю на грифель с такой силой, что в листе едва не образуется дырка. Все мои чувства – в мобильном телефоне. На видео. Больше всего видео о смерти, как ни крути.

Я приступаю к сочинению. Поначалу нехотя. Описываю свою комнату со светло-зелеными стенами, белое кресло, кровать с чересчур мягким матрасом в одном из углов комнаты, лампу на окне, телевизор, который мне подарили на двенадцать лет, мой «макинтош», старое круглое дедушкино зеркало, пушистый зеленый ковер, который мы купили в «Икее» в Хапаранде, и книжную полку, на которой стоят фотографии – мои и Юлии. Лучшая – с фестиваля в Кируне. За спиной светит полуночное солнце, и перед сценой хорошо видно публику.

Когда я просыпаюсь утром и поднимаю шторы, то вижу в окно гору с террасами, под которой находится шахта. Шахта напоминает большого орла, расправляющего крылья. Иногда гора скрыта за пеленой тумана. Иногда – за пеленой снега. А иногда предстает во всей красе в лучах солнца. И я думаю про первые ночные заморозки, когда трава перед домом покрывается колким инеем. Или еще о том теплом летнем дне, когда я смогу сидеть на деревянной лестнице и представлять, что я за границей. Когда солнце обжигает бледные ноги. Не знаю, будет ли видно шахту из окна моего нового дома. Я испытываю смешанные чувства. С одной стороны, я смотрю на шахту, потому что живу в Кируне, а с другой – это же из-за чертовой железной руды нам приходится переезжать.

Моя рука скользит по листу бумаги, и я написала почти то, что думала. Читаю последнее предложение и думаю: не стереть ли всё к чёрту? Но всё же решаю оставить. Заканчиваю сочинение. Паршивая железная руда. Чертовы рудные окатыши. Растреклятая LKAB.

Я тихонько касаюсь руки Юлии и придвигаю к ней свою тетрадку, показывая написанные мной ругательства. Юлия перестает писать. Поворачивается ко мне и тихонько смеется. И я замечаю, что ее глаза покраснели. Плачет? Она быстро отводит взгляд в свою тетрадь.

– Что случилось? – шепотом спрашиваю я.

Юлия встряхивает головой, и прямые длинные рыжеватые волосы падают ей на плечи.

Я не знаю, что мне делать. Она положила руки на колени, и я кладу руку поверх ее. Ищу ее руку, чего не делала со времен нашего детства, когда мы ходили держась за руки. Юлия сжимает мою ладонь. Я ничего не понимаю, но мы сидим и держимся за руки до конца урока.