Текст книги "Десять минут второго"

8

– Ты что, потеряла сознание?

Юлия смотрит на меня большими круглыми глазами. Мы сидим за угловым столиком в кафе «Оскар», наклонившись друг к другу.

– Нет. Но со мной вышло как с преступником, у которого случился провал в памяти после преступления. Я ни слова не помню.

– Ты правда произнесла «Альбин»?

Я вздыхаю и закрываю лицо руками. Мне стыдно.

– А он-то что сказал?

– Ничего. Просто смотрел на меня. А я на него.

В кафе очень шумно. Пламя свечи дрожит каждый раз, как я вздыхаю. Как только встреча книжного клуба закончилась, я позвонила Юлии и побежала в кафе, которое находится в том же здании, что и библиотека. Там я села за столик в самом дальнем углу и стала ждать. Сидела и вспоминала всё сказанное мной, но в голове вертелись только обрывочные слова. Созданный мной образ Юкико рухнул, как карточный домик. И всё, что я про себя проговаривала и так скрупулезно продумывала. Альбин так вообще не мог ничего ни прочитать, ни сказать, а только смотрел на нас. Листал книгу и слушал.

– Но что он там делал? Он правда любит читать?

– Судя по всему, да.

– Но разве ты этому не рада? Вы с ним теперь должны еще раз встретиться.

Юлия пихает меня, но я так и сижу опустив голову.

– Слушай, да это будет здорово!

Она в каком-то смысле права. Я и правда собираюсь с ним встретиться. И теперь уж я буду более решительна. У меня есть шанс. Но…

– Но тут всё дело в первом впечатлении. Я никогда не смогу его изменить.

Юлия тянет меня за волосы, чтобы я подняла голову.

– Не думаю, что всё выглядело так плохо, как ты говоришь. Да перестань ты!

– Хотя это уже не важно, – бормочу я себе под нос. – Мы всё равно умрем.

– Умрем, конечно, – говорит Юлия. И в ее словах почти нет иронии.

9

В моей жизни началась новая эра. Кажется, так это называется. Как при рождении Иисуса, когда всё началось с нуля. Или как в канун Нового года, когда у всех появляется шанс стать лучше, стройнее, умнее и есть меньше сахара.

Каждый второй понедельник, когда проходят встречи книжного клуба, теперь составляет мою новую ось времени. Прошло всего пятнадцать часов с тех пор, как мы поздоровались и я выбежала из библиотеки в куртке нараспашку и с шапкой в руке. А теперь остается только… Да, неизвестно сколько часов. Не могу сосчитать точно. Может, потому что мне хуже всего дается математика. Но по понедельникам в пять часов, раз в две недели, начинается отсчет. Каждый раз после неудачи у меня есть две недели, чтобы всё исправить. Я внушаю себе, что всё так и должно быть. Что все всё забудут и всё начнется заново. Что я получу новый шанс. Что в следующий раз Альбин посмотрит на меня другими глазами. Это и есть новая эра. До Иисуса я, конечно, не дотягиваю, но для меня это уже немало. Так мне кажется.

Когда я пришла утром в школу, в голову мне стукнула одна мысль. Как мне себя вести, если я встречу в школе Альбина? Нам пора встретиться. У нас есть один шанс на встречу – без четверти десять. Дело в том, что я знаю расписание Альбина наизусть. Мне кажется, в этом нет ничего странного. Ведь когда идешь по коридору мимо расписания, несложно кое-что запомнить. Сегодня вторник. Сейчас у него математика. Урок длится час. Мы можем пересечься на перемене – у нас есть пять минут. Английский у меня начинается без десяти десять. Альбин об этом даже не догадывается, но ничего страшного. Главное, что я знаю, во сколько мне нужно оказаться в коридоре. Мы сидим на кожаном диване. Юлия положила свои ноги на мои. Через две минуты у Альбина закончится урок. Я сбрасываю ноги Юлии, встаю и выглядываю в коридор. Чего стоять у дивана. Если Альбин будет проходить мимо, он может не обернуться и не поздороваться. Лучше, если мы встретимся в коридоре. Посмотрим друг другу в глаза. Тогда-то он точно поздоровается. Кто скажет «привет» первым? Юлия читает мои мысли.

– Черт бы побрал этого Альбина, – ворчит она.

Пора действовать. Но Юлия ведет себя не как обычно. Если бы ее мамочка не лазила по сайтам знакомств, подозреваю, Юлия намылила бы мне шею. Как и меня, ее распирает адреналин. Юлия сидит на краю дивана и вздыхает.

– Девять сорок три. Если пойдем сейчас, то встретимся с ним на лестнице.

Я тяну ее за руку и чувствую, какая она прохладная. Юлия не убирает руку, и я тяну еще сильнее.

– А вдруг они закончат раньше. Пошли!

– Вчера ты вообще не хотела его видеть. А сегодня…

– Ну я же сказала! – перебиваю я Юлию. – Новая эра. Я думаю, у меня есть шанс.

– Ты же сказала, на встрече книжного клуба?

– Да, но я больше не могу ждать. Если он со мной поздоровается, то я пойду на следующую встречу книжного клуба без стеснения.

– Но ведь еще есть время…

– Юлия! – перебиваю я подругу. – Но речь же не о точной науке.

– Это как если бы Иисус не утерпел и появился на свет немного раньше, в День святой Люсии.

Я хлопаю глазами и сжимаю руку Юлии изо всех сил, так что она подпрыгивает на месте.

– Ой!

9:44. Теперь идем!

Я стараюсь соразмерять шаг. Иду не слишком быстро, чтобы не пропустить два возможных места встречи – лестницу и коридор. И не слишком медленно, чтобы не упустить Альбина в коридоре. До нас доносится чей-то смех. Урок у Альбина уже закончился. Я хватаю Юлию, мы делаем три быстрых шага в сторону лестницы, а затем я преграждаю ей путь и делаю знак рукой идти помедленнее. Юлия закатывает глаза, а потом проводит рукой по волосам. Вижу, она поняла, что я хотела ей сказать. Мы вот-вот встретим Альбина. Альбина, который играет в хоккей. Альбина, который любит читать. Альбина, который дружит с другими парнями-хоккеистами. Последняя мысль занимает Юлию больше всего. Она облизывает губы, чтобы они блестели. Мне кажется, она чересчур усердствует. Черт, как я могла забыть блеск для губ!

И вдруг вижу Альбина. Он спустился по лестнице и идет по коридору. Альбин в той же черной шапке, в которой был вчера. Он смеется и толкает парня, который тоже, кажется, играет с ним в хоккей. Я замедляю шаг. У меня подкашиваются ноги, и я стараюсь не упасть. Походка у меня делается как у робота. Спокойствие, только спокойствие! Внутри у меня всё кричит.

Юлия снова проводит рукой по волосам. Зря я собрала волосы в хвост. Стягиваю с волос резинку и распускаю их, так что они спадают на плечи. Ну, теперь всё почти как в кино. Волосы запутались, и я судорожно пытаюсь их распутать. Альбин направляется к нам. Расстояние между нами всё меньше, метр за метром. Теперь он смотрит прямо на нас, и, когда он поднимается на первую ступеньку, я громко говорю Юлии:

– Будет так круто!

Юлия смотрит на меня и неуверенно отвечает:

– Да-а-а-а…

Я перевожу взгляд на Альбина, вперяюсь в него и телепатирую: «Посмотри на меня! Посмотри на меня!» И вдруг, когда расстояние между нами уже меньше метра, он поворачивает голову в мою сторону. По его взгляду я понимаю, что он меня узнал. И что теперь? Ждать, пока он скажет «Привет!»? Или поздороваться первой? А чего я ожидала? В голове у меня каша.

И. Что. Теперь. Делать.

Но я тороплюсь. Когда мы поравнялись друг с другом и Альбин прошел мимо, я почувствовала легкое движение воздуха.

– Привет, – шепчу я, но в коридоре уже никого нет.

10

Мы с Юлией перестали держаться за руки со второго класса. Мне нравилось ходить за руку. Так нам было не страшно перебегать через дорогу. Зимой в толстых перчатках из непромокаемой ткани с шерстяной подкладкой, когда держишься за большой или указательный палец, непросто ходить за руку.

Теперь уже никто не ходит за руку, даже когда мы идем куда-то всем классом. Но сегодня мы с Юлией держимся за руки. Юлия понимает, что мне нужно продержаться до конца дня. Мы направляемся в муниципалитет на встречу с политиками, где будет выступать моя бабушка. Она расскажет о том, как реализуются демократические принципы в коммуне. Какая скука. Я уже всё знаю. Бабушка втолковывает мне это с тех пор, как я научилась читать. Вкладывает в мою голову. Бабуля помогала мне продираться через запутанные тексты информационных брошюр, всё объясняла. Коммуной управляет законодательный муниципальный совет, в который входят представители всех партий. Решение принимают те, у кого больше всего мандатов. Есть большинство и меньшинство. Кируной с незапамятных времен управляют социал-демократы. Хотя уже несколько лет у власти находится Партия Кируны. Бабушка не может спокойно говорить об этом. Она считает, что эти годы потрачены впустую. И поскольку сейчас социал-демократы в меньшинстве и не обладают властью, они вынуждены сотрудничать с другими партиями. Хотя, по словам бабули, «социки» – крупнейшая партия, и это важно понимать.

Бабушка так давно занимается политикой, что в законодательном муниципальном совете она номер один – председатель. Она выступает на встречах в клубе, следит за тем, чтобы все имели возможность свободно высказываться, участвует в выборах и принятии решений. Всё это мне уже известно. И всё-таки у меня немного сосет под ложечкой, когда я думаю, что всеми в коммуне руководит моя бабушка.

– Прошу вас, я не советник. Я не управляю коммуной. Я обычный председатель, – скромничает она иногда.

Советник коммуны тоже женщина. Полная дама с капельками пота над верхней губой. Я видела ее в выпуске новостей «Нурьнютт». Когда ей задают вопросы о развитии Кируны, она обильно потеет. Бабуля бы увереннее отвечала на вопросы журналиста, это я точно знаю. Я никому не рассказывала, что мы идем на встречу, где будет выступать моя бабушка. Мне это не нужно. Мне уже и так стыдно за нее.

Я берусь за изогнутую ручку двери. Ручки на двери муниципалитета в саамском стиле. По форме они напоминают саамские барабаны и сделаны из оленьего рога и карельской березы. Бабушка говорит, что после сноса здания их нужно сохранить. Она такая практичная. Говорит об этом без лишних эмоций.

Наш класс входит в просторный зал с темно-серыми мраморными полами, и он наполняется звуками наших разговоров вполголоса друг с другом и смехом. На стенах висят картины, стеклянные витрины украшены саамским орнаментом, а из окна открывается вид на горы, район шахты и высокое здание администрации компании LKAB.

– Вы находитесь в зале, где стояли они – бастующие шахтеры. Сотни бастующих рабочих собрались здесь, чтобы бороться за лучшие условия труда. Это случилось в декабре тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, – звучит над нашими головами бабушкин голос. Бабушка стоит на балконе этажом выше и смотрит вниз. Уверена, если бы она не стала политиком, она бы была актрисой. – Привет, Майя!

Ну, как обычно. Слышно, как шуршат пуховики моих одноклассников, – все поворачиваются и смотрят на меня.

– Поднимись вон по той лестнице и подойди ко мне. Начнем с зала заседаний, – говорит она, показывая на лестницу рукой.

– Ты ее знаешь? – спрашивает Альва.

– Это моя бабушка.

Мы поднимаемся по каменной лестнице. У входа в зал заседаний нас встречает бабушка. Она смеется и подмигивает нам. На бабушке черное платье до колен, темно-зеленый пиджак, к верхней пуговице которого прикреплена красная роза – символ социал-демократов, и черные туфли с широкими каблуками. Ее образ довершает аккуратная стрижка каре до подбородка. У бабули темные волосы, как и у меня. Но я знаю, что она красит виски – там, где у нее седина. Когда я прохожу мимо, она хлопает меня по плечу, и я громко приветствую ее, чтобы она, чего доброго, не назвала меня чудачкой или Майей-Пираньей.

Бабушка приложила руку к выбору моего имени. Майя. Так звали одну из моих прабабушек. И бабушка хотела, чтобы имя рифмовалось с «пираньей». Похоже, она чаще, чем я в детстве, слушала ту песню о сердитой Майе[2]2
  Имеется в виду песня Min Piraya Maja («Моя пиранья Майя») шведской группы Electric Banana Band.


[Закрыть].

– Когда вырастешь, станешь настоящей пираньей, – всегда говорила она.

Пока что я не поняла, почему она хотела, чтобы я стала рыбкой, плывущей на запах крови и смерти.

– Садитесь. Садитесь на стулья, на которых сидели находящиеся у власти женщины и мужчины, которые принимают решения о будущем Кируны, – произносит бабушка драматическим голосом. Я быстро усаживаюсь на один из стоящих с краю мягких кожаных стульев. Бабушка хмурится. Она-то надеялась, что я выйду на трибуну и потребую слова.

По рядам пробегает шепот. Бабушка занимает место на трибуне и улыбается. У нее за спиной висит огромная картина с изображением шахты.

– Возможно, кто-то из вас станет нашим будущим руководителем.

И в ответ – гробовая тишина. Но бабушка не обращает на это внимания. Она только всё больше улыбается и продолжает атаку. Она говорит о политике. О различиях. И в частности о том, что значит быть женщиной в мире мужчин. Я вижу, как потягивается Альва. Она и правда слушает.

Я тихонько пробираюсь к окну, которое выходит на парк Ернвег и центр города. Как будто я нажала кнопку и запустила механизм. Вот я на лестнице. В коридоре стоит Альбин. Мы встречаемся взглядами. Смотрим друг другу глаза в глаза всего полсекунды. Он узнал меня, но не поздоровался. Для этого может быть масса причин. Множество. Сотни. Он опоздал на встречу. Пришел слишком поздно и поэтому не сказал «привет!». Альбин стесняется. Он такой. Да, конечно, причин как минимум три.

Бабушка говорит без умолку. Я пристально за ней наблюдаю и слегка улыбаюсь. Бабушка вся светится от счастья.

– Вивека, что вы думаете о сносе здания муниципалитета? – спрашивает Стина. Она сидит там, где обычно стоят журналисты. Это Таня объяснила: ее отец работает в журнале «Социал-демократы Скандинавии», самом крупном издании Заполярья, и знает всё о партиях и политиках. Как-то раз он брал у бабушки интервью. Когда она вступала в должность председателя. Текст бабушке понравился, а фотография – нет.

В ожидании бабушкиного ответа я задерживаю дыхание. Улыбка сползает с бабушкиных губ.

– Ви́века, – произносит бабуля, – а не Виве-е-ека.

Передразнивая Стину, бабушка делает ударение на «е», и мне хочется провалиться на месте, растаять, исчезнуть, как снежинка.

– Как и вам, мне очень жаль. Это узнаваемое и красивое здание. Но новое будет ничуть не хуже.

– Почему нельзя просто переместить здание в другой район?

Стина не сдается, как бойцовая собака. Я знаю, что она против переноса или сноса здания. Она за его сохранение. Втайне я ликую, что Стина задала этот вопрос, и сердце бьется всё чаще. Бабушкина улыбка становится еще скованнее, но только я замечаю, насколько она фальшива.

– Это слишком затратно. Прежде всего нужно учесть интересы коммуны. И если перенос здания обходится коммуне в несколько миллионов крон, то это значит, что все мы тоже должны переехать. Это как раз то, о чём я рассказывала. Вы уже знаете, как мы распределяем бюджетные средства.

Бабуля – молодец. Но Стину такой ответ не устраивает.

– По крайней мере, надеюсь, что это взвешенное решение.

Бабушке уже не до улыбок.

– У каждого есть право на собственное мнение. И мы также понимаем, что есть разные точки зрения.

Стина не находит что ответить и сердито молчит. Внезапно меня накрывает злость. Я злюсь на бабушку. Она не слушает других. Бабушка смотрит на меня, удивленно подняв бровь. Она видит, что я злюсь. Хочешь Майю-пиранью, так получай.

– Может, проведем предварительное голосование? – уходит от темы бабушка.

Стина закусила губу. Вид у нее такой, как будто она всё проклинает. Но по крайней мере, теперь-то она знает, что это такое – задавать вопросы Вивеке.

11

Всё произошло в тот момент, когда я собиралась открыть входную дверь. Раздался грохот, под ногами всё задрожало, и я выронила ключ. Он упал в снег на лестнице. Я закричала как сумасшедшая и рухнула на четвереньки. Что случилось? Под ногами всё тряслось. Я опять закричала, и мой крик эхом разнесся по улице.

Несколько секунд – и мощная вибрация прекратилась. Город снова затих. Я едва не упала в обморок. Ищу в снегу ключ. Руки без варежек окоченели. Джинсы на коленях промокли. Я снимаю сумку и пытаюсь нащупать молнию мокрыми, красными от холода руками. Пальцы не слушаются. По щекам текут слезы. Я рыдаю и всхлипываю. Смотрю, нет ли рядом соседей или других людей. Никого. Где же произошел провал грунта? Какая часть города ушла под землю? Неужели папа погиб? Я дергаю молнию, но ее заело. Мне все-таки удается просунуть руку в сумку и достать мобильный. Рука так дрожит, что я с трудом нажимаю нужные кнопки.

Мне нужно войти в дом. Я судорожно ищу ключи и обнаруживаю, что сижу на них. Ключи ледяные. Я набираю папин номер, но сигнала нет. Говорит автоответчик. Папа умер. У меня предчувствие. Он умер. Я набираю мамин номер и слышу гудки. Мама не отвечает. Неужели под землю ушел «Кооп»? А что с Молли? Я вытираю рот от снега. Мне нужно войти в дом!

Шатаясь, встаю. Рука вся дрожит, пока я пытаюсь попасть ключом в замочную скважину. Нужно всем весом навалиться на дверь, чтобы она слетела с петель. «Вот черт!» – кричу я. Бедром толкаю дверь и поворачиваю в замке ключ. Дверь поддается. Я вваливаюсь в дом и захлопываю за собой дверь. Бегу на кухню, но там никого нет. Там всё цело. Бегу в свою комнату, потом в гостиную и снова на кухню. По улице Ялмара Люндбома как ни в чём не бывало едут машины. Тихо себе едут. Никто не сигналит. Сирен не слышно. Звоню маме еще раз и слышу ее автоответчик. Я кричу в трубку:

– Провал грунта, мама! Я так и знала! Это было похоже на землетрясение. Мы гибнем! Папа наверняка мертв!

Зря я произнесла это вслух. Теперь это стало явью. Я набираю номер Юлии, и она отвечает после гудка:

– Юлия.

Она жива. Я вот-вот разрыдаюсь. Мой голос дрожит. Я шепчу:

– Только что случился провал. Ты слышала?

– Что?

– В шахте! Случился провал! Ты не почувствовала вибрацию?

– Нет.

– С тобой всё в порядке?

– Я с мамой в Юккасъярви. Она уже целую вечность ноет про ледяной отель, так что мы поехали туда.

– Я только что пришла домой. Здесь всё тряслось и гремело. Часть города ушла под землю!

В окно я вижу соседа Оке. Бросаюсь к входной двери, распахиваю ее и кричу:

– Оке! Ты слышал? Грунт провалился.

Оке останавливается и стягивает со лба старую шапку с названием спортклуба AIF. Оке потеет.

– Слышал. Уж просело так просело.

– Земля провалилась!

– Нет, нет. Не думаю. Просто просела, и всё.

Оке ударяет ногой по лестнице и достает метлу.

– Раньше не так грохотало. Похоже, всё-таки провал.

Оке перестает мести и пристально смотрит на меня. Указательным пальцем заталкивает под верхнюю губу катышек жевательного табака размером чуть ли не с хоккейную шайбу. Оке двигает губами, как лошадь, разминая табак.

– Да успокойся. Не было никакого провала. Уж здесь-то точно. Если и был, то только под землей, но не наверху.

– Да как вы не понимаете!

Я возвращаюсь в дом и слышу в телефоне голос Юлии – как же я забыла про нее!

– Алло! Ты тут?

– Чем ты занимаешься? – спрашивает Юлия.

– Люди гибнут, но всем всё равно.

– Послушай. В новостях по радио об этом ничего не говорили. Если бы случился провал, они бы сказали. Успокойся.

Быстрым шагом я иду к себе в комнату и проверяю, на месте ли аптечка первой помощи. Я прощаюсь с Юлией. Хорошо, что она в Юккасъярви. Один из дорогих мне людей спасен. Я включаю радио и телевизор. Захожу в интернет. Открываю сайт «Социал-демократов Скандинавии» и вижу сообщения: «Вы слышали? Похоже, в шахте случился обвал!», «Самая крупная за всё время усадка грунта. С книжной полки попадали вещи», «Что, черт побери, происходит? Город уходит под землю». Я не сумасшедшая.

Но никто не отвечает. Все только спрашивают. Сообщение об усадке грунта появилось на сайте пять минут назад. Ни слова о пострадавших ни в шахте, ни на поверхности. Об этом запретил писать руководитель по связям с общественностью компании LKAB. Я ложусь на кровать и укрываюсь зеленым пледом, который бабушка купила в Готланде на съезде политиков в парке Альмедален. Ни в чём нельзя быть уверенной. Вот бы не просыпаться каждую ночь в десять минут второго. Но шахта может унести наши жизни в любой момент. Мы погибнем. И случиться это может когда угодно.

12

За завтраком – тишина. Вчетвером мы сидим за столом и молчим. Слышно только, как я переворачиваю лист газеты и папа дохлебывает из тарелки остатки овсяной каши. Я наклоняюсь, и волосы падают мне на лицо. Я уже прочла всё, что только можно, о провалах грунта в интернете и всё, что нашла по этой теме в газете, – довольно сложную рубрику о самом крупном землетрясении за всю историю. Хотя в статье оно не называлось землетрясением: поверхность земли при сотрясении оставалась ровной. А я считаю, что землетрясения в Кируне происходят не по вине стихии. А по вине компании LKAB – общества с ограниченной ответственностью. Виновато богатое начальство шахты и акционеры. Те, кто в буквальном смысле готовы пройти по трупам, лишь бы иметь возможность поставлять железную руду всему миру.

Этот случай называют сейсмическим происшествием с магнитудой три. У LKAB собственная система измерения сейсмической активности. И у этого происшествия была самая большая магнитуда.

«В пласте горных пород накапливается напряжение, нарастание которого влечет за собой подземные толчки. Они продолжаются до тех пор, пока не произойдет усадка пласта. И когда ударная волна достигает поверхности земли, ощущается вибрация. Это называется землетрясением в шахте», – читаю я.

Они считают, что это нормально. Что никакой опасности нет. Мол, мы знаем, что делаем.

– Папа. Как ты перенес вчерашнее землетрясение?

Папа глядит на меня и вздыхает. Он ведь уже сказал, что был в дальнем забое, где землетрясение так сильно не ощущалось. Проходческий забой – так называются галереи, в которых производят взрывы, чтобы можно было добраться до руды.

– Здесь написано, что некоторые шахтеры так испугались, что решили подняться на поверхность.

– Я не испугался.

Мне кажется, папа врет.

– Почему ты не можешь работать не в шахте, а где-нибудь на земле? Например, на производстве?

На предприятиях по обработке руды изготовляют миллиарды крошечных гранул.

– Потому что мне нравится моя работа. Я не хочу делать крошечные шарики или работать на какойнибудь королевской обогатительной фабрике.

Папа хочет рассмешить меня словом «королевская». Не получится. Мама берет пакет молока и сыр. Так непривычно завтракать вместе. Мы с мамой и Молли часто завтракаем втроем, пока папа работает или спит после смены. Но сейчас у него недельный отпуск. Обычно в отпуск он отсыпается, но сегодня, похоже, мама подняла его с постели. Ощущается напряжение, но я не могу понять, в чём дело.

– А я не хочу, чтобы ты работал под землей!

Молли отрывает взгляд от своих комиксов и смотрит на папу.

– И я не хочу.

Папа закусывает губу и хмурится. Он встает и ударяет по крану, так что из него вылетает струя воды. Такого Молли раньше не видела.

– Don’t tell your sister everything[3]3
  Не рассказывай сестре всего (англ.).


[Закрыть], – произносит он по-английски и сверлит меня взглядом.

– А я и не рассказываю! – отвечаю я.

Когда Молли окончит девятый класс, она станет специалистом по английскому. Кое-что она уже понимает. Когда родители хотят что-то скрыть от наших ушей, то переходят на меянкиели. Мама то ли не может, то ли не хочет слишком долго говорить на нем, но понимает, когда папа говорит на диалекте, и шепчет в ответ. Думаю, Молли обидно, когда мы говорим поанглийски, а она не понимает.

– You make her scared[4]4
  Ты ее пугаешь (англ.).


[Закрыть], – говорит мама.

Я сглатываю комок в горле, но он, как мяч для игры в пинг-понг, выпрыгивает обратно. Тело будто ватное. Пальцы дрожат. Что со мной такое?

Я кладу на стол газету и встаю. Демонстративно ставлю чашку с чаем. Едва открыв рот, мама тут же закрывает его. Я поднимаюсь к себе в комнату, достаю мобильный телефон и смотрю видео, которое сняла сегодня ночью.

Я лежу под одеялом с фонариком на голове и серьезным шепотом рассказываю о том, что произошло. Я как шахтер. Как папа. Круги под глазами как у него – такие же темные. Потом в двадцать минут второго я замолкаю, и мне удается записать на мобильник отдаленный гул. Обыкновенный гул в шахте. Случай, который напугал меня до смерти, я описываю как ужаснейший. Раньше я никогда не падала. Нельзя сказать, что произошедшее со мной – нормально. Закончив запись, я выключаю налобный фонарь, свет гаснет, и я шепчу:

– Юлия, если выживешь ты, а не я, опубликуй все мои видео – они у тебя есть. Ты расскажешь о том, о чём рассказать ни у кого не хватало смелости. Насколько опасно, смертельно опасно жить в Кируне.

Я выключаю мобильный, чтобы никто не узнал, что я плачу. Я еще никогда не плакала столько, сколько вчера. Усадка грунта. Звучит совершенно безобидно. Как будто всё встает на свои места. Усаживается. Тот, кто придумал это слово, хочет, чтобы мы ему доверяли. Они считают, что это безопасно. Усадка. Ну конечно. Нет причин для беспокойства. Видео записано. Видео под номером восемнадцать.