Текст книги "Серебряный век. Письма и стихи"

Осип Мандельштам

«Если Вы пожелаете обрадовать меня своим отзывом и советом…”

Осип Мандельштам – Владимиру Гиппиусу

14(27) апреля 1908 года, Париж

Уважаемый Владимир Васильевич!

Если вы помните, я обещал написать вам, «когда устроюсь».

Но я не устроился, т. е. не имел сознания, что делаю «нужное», до самого последнего времени, и поэтому я не нарушил своего обещания.

Поговорить с вами у меня всегда была потребность, хотя ни разу мне не удалось сказать вам то, что я считаю важным.

История наших отношений, или, может быть, моих отношений к вам, кажется мне вообще довольно замечательной.

С давнего времени я чувствовал к вам особенное притяжение и в то же время чувствовал какое-то особенное расстояние, отделявшее меня от вас.

Всякое сближение было невозможным, но некоторые злобные выходки доставляли особенное удовольствие, чувство торжества: «а все-таки…»

И вы простите мне мою смелость, если я скажу, что вы были мне тем, что некоторые называют: «друго-врагом»…

Осознать это чувство стоило мне большого труда и времени…

Но я всегда видел в вас представителя какого-то дорогого и вместе враждебного начала, причем двойственность этого начала составляла даже его прелесть.

Теперь для меня ясно, что это начало не что иное, как религиозная культура, не знаю, христианская ли, но во всяком случае религиозная.

Воспитанный в безрелигиозной среде (семья и школа), я издавна стремился к религии безнадежно и платонически – но все более и более сознательно.

Первые мои религиозные переживания относятся к периоду моего детского увлечения марксистской догмой и неотделимы от этого увлечения.

Но связь религии с общественностью для меня порвалась уже в детстве.

Я прошел 15‹-ти› лет через очистительный огонь Ибсена – и хотя не удержался на «религии воли», но стал окончательно на почву религиозного индивидуализма и антиобщественности.

Толстой и Гауптман – два величайших апостола любви к людям – воспринимались горячо, но отвлеченно, так же как и «философия нормы».

Мое религиозное сознание никогда не поднималось выше Кнута Гамсуна, и поклонение «Пану», т. е. несознанному Богу, и поныне является моей «религией».

(О, успокойтесь, это не «мэонизм», и вообще с Минским я не имею ничего общего.)

В Париже я прочел Розанова и очень полюбил его, но не то конкретное культурное содержание – к которому он привязан своей чистой, библейской привязанностью.

Я не имею никаких определенных чувств к обществу, Богу и человеку – но тем сильнее люблю жизнь, веру и любовь. Отсюда вам будет понятно мое увлечение музыкой жизни, которую я нашел у некоторых французских поэтов, и Брюсовым из русских. В последнем меня пленила гениальная смелость отрицания, чистого отрицания.

Живу я здесь очень одиноко и не занимаюсь почти ничем, кроме поэзии и музыки.

Кроме Верлена, я написал о Роденбахе и Сологубе и собираюсь писать о Гамсуне.

Затем немного прозы и стихов.

Лето я собираюсь провести в Италии, а вернувшись, поступить в университет и систематически изучать литературу и философию.

Вы меня простите: но мне положительно не о чем писать, кроме как о себе. Иначе письмо обратилось бы в «корреспонденцию из Парижа».

Если вы мне ответите, то, может быть, расскажете мне кое-что, что могло бы меня заинтересовать?

Мой адр‹ес›: Rue Sorbonne, 12.

Ваш ученик

Осип Мандельштам

Осип Мандельштам – Вячеславу Иванову

26 августа 1909 года

Дорогой Вячеслав Иванович!

Вы позволите мне сначала – несколько размышлений о вашей книге. Мне кажется, ее нельзя оспаривать – она пленительна и предназначена для покорения сердец.

Разве, вступая под своды Notre Dame, человек размышляет о правде католицизма и не становится католиком просто в силу своего нахождения под этими сводами?

Ваша книга прекрасна красотой великих архитектурных созданий и астрономических систем. Каждый истинный поэт, если бы он мог писать книги на основании точных и непреложных законов своего творчества, – писал бы так, как вы.

Вы – самый непонятный, самый темный, в обыденном словоупотреблении, поэт нашего времени – именно оттого, что как никто верны своей стихии – сознательно поручив себя ей.

Только мне показалось, что книга слишком – как бы сказать – круглая, без углов.

Ни с какой стороны к ней не подступиться, чтобы разбить ее или разбиться о нее.

Даже трагедия в ней не угол – потому что вы соглашаетесь на нее.

Даже экстаз не опасен – потому что вы предвидите его исход. И только дыхание Космоса обвевает вашу книгу, сообщая ей прелесть, общую с «Заратустрой», – вознаграждая за астрономическую круглость вашей системы, которую вы сами потрясаете в лучших местах книги, даже потрясаете непрерывно. У вашей книги еще то общее с «Заратустрой», – что каждое слово в ней с пламенной ненавистью исполняет свое назначение и искренно ненавидит свое место и своих соседей.

Осип Мандельштам.

Фотография Карла Буллы (фрагмент). 1914 год

Вы мне извините это излияние…

Две недели я жил в Beatenberg’e, но потом решил провести несколько недель в санатории и переехал в Montreux.

Теперь я наблюдаю странный контраст: священная тишина санатории, прерываемая обеденным гонгом, – и вечерняя рулетка в казино: faites vos jeux, messieurs! – remarquez, messieurs! rien ne va plus![74]74
  Делайте ваши ставки, господа! – внимание, господа! ставок больше нет! (фр.)


[Закрыть] – восклицания croupiers[75]75
  крупье (фр.)


[Закрыть] – полные символического ужаса.

У меня странный вкус: я люблю электрические блики на поверхности Лемана, почтительных лакеев, бесшумный полет лифта, мраморный вестибюль hotel’я[76]76
  Отеля (фр.)


[Закрыть] и англичанок, играющих Моцарта с двумя-тремя официальными слушателями в полутемном салоне.

Я люблю буржуазный, европейский комфорт и привязан к нему не только физически, но и сантиментально.

Может быть, в этом виновно слабое здоровье? Но я никогда не спрашиваю себя, хорошо ли это.

Еще мне хочется вам сказать вот что.

У вас в книге есть одно место, откуда открываются две великих перспективы, как из постулата о параллельных две геометрии – Эвклида и Лобачевского. Это – образ удивительной проникновенности – где несогласный на хоровод покидает круг, закрыв лицо руками.

Собрались ли уже в Петербурге наши друзья? Что делает «Аполлон»? «Остров»?

Как бы мне хотелось видеть кого-нибудь из знакомых или даже незнакомых наших поэтов. Знаете что, В.И. Напишите мне (я знаю, что вы мне ответите – а вдруг нет?), когда кто-нибудь поедет за границу. Может, как-нибудь я увижу кого-нибудь, а чтобы увидеть вас – я готов проехать весьма большое расстояние, если это понадобится. Еще одна просьба. Если у вас есть лишний, совершенно лишний экземпляр «Кормчих Звезд», не может ли он каким-нибудь способом попасть в мои бережные руки?..

Напишите мне также, В‹ячеслав› И‹ванович›, какие теперь в Германии есть лирики. Кроме Dehmel’я, я не знаю ни одного. Немцы тоже не знают – а лирики все-таки должны быть.

Крепко вас цалую, В‹ячеслав› И‹ванович›, и благодарю сам не знаю за что – лучше которой не может быть благодарности.

Осип Мандельштам

P.S. Посылаю стихи. Делайте с ними что хотите – что я хочу – что можно.

 
Истончается тонкий тлен –
Фиолетовый гобелен,
К нам – на воды и на леса –
Опускаются небеса.
 
 
Нерешительная рука
Эти вывела облака.
И печальный встречает взор
Отуманенный их узор.
 
 
Недоволен стою и тих,
Я, создатель миров моих, –
 
 
Где искусственны небеса
И хрустальная спит роса.
 

* * *

 
Ты улыбаешься кому,
О, путешественник веселый?
Тебе неведомые долы
Благословляешь почему?
 
 
Никто тебя не проведет
По зеленеющим долинам,
И рокотаньем соловьиным
Никто тебя не позовет, –
 
 
Когда, закутанный плащом,
Не согревающим, но милым,
К повелевающим светилам
Смиренным возлетишь лучом.
 

* * *

 
В просторах сумеречной залы
Почтительная тишина.
Как в ожидании вина,
Пустые зыблются кристаллы;
 
 
Окровавленными в лучах,
Вытягивая безнадежно
Уста, открывшиеся нежно
На целомудренных стеблях:
 
 
Смотрите: мы упоены
Вином, которого не влили.
Что может быть слабее лилий
И сладостнее тишины?
 

Осип Мандельштам – Вячеславу Иванову

17(30) декабря 1909 года

Дорогой Вячеслав Иванович!

Это стихотворение хотело бы быть «romance sans paroles» (Dans l'interminable ennui…)[77]77
  безбрежной тоске… (фр.) Начальные слова стихотворения П. Верлена.


[Закрыть]. «Paroles» – т. е. интимно-лирическое, личное – я пытался сдержать, обуздать уздой ритма.

Меня занимает, достаточно ли крепко взнуздано это стихотворение?

Невольно вспоминаю Ваше замечание об антилирической природе ямба. Может быть, антиинтимная природа? Ямб – это узда «настроения».

 
С глубоким уважением О. Мандельштам.
 

* * *

 
Ты улыбаешься кому,
О, путешественник веселый?
Тебе неведомые долы
Благословляешь почему?
 
 
Никто тебя не проведет
По зеленеющим долинам,
И рокотаньем соловьиным
Никто тебя не позовет, –
 
 
Когда, закутанный плащом,
Не согревающим, но милым,
К повелевающим светилам
Смиренным возлетишь лучом.
 
 
На темном небе, как узор,
Деревья траурные вышиты.
Зачем же выше и все выше ты
Возводишь изумленный взор?
 
 
– Вверху – такая темнота, –
Ты скажешь, – время опрокинула
И, словно ночь, на день нахлынула
Холмов холодная черта.
 
 
Высоких, неживых дерев
Темнеющее рвется кружево:
О, месяц, только ты не суживай
Серпа, внезапно почернев!
 

Обложка книги Федора Сологуба «Политические сказочки». 1906 год

Осип Мандельштам – Федору Сологубу

27 апреля (10 мая) 1915 года

Многоуважаемый Федор Кузьмич!

С крайним изумлением прочел я Ваше письмо. В нем Вы говорите о своем намерении держаться подальше от футуристов, акмеистов и к ним примыкающих. Не смея судить о Ваших отношениях к футуристам и «примыкающим», как акмеист я считаю долгом напомнить Вам следующее: инициатива Вашего отчуждения от акмеистов всецело принадлежала последним. К участию в Цехе поэтов (независимо от Вашего желания) привлечены Вы не были, равно как и к сотрудничеству в журнале «Гиперборей» и к изданию Ваших книг в издательствах: «Цех поэтов», «Гиперборей» и «Акме». То же относится и к публичным выступлениям акмеистов как таковых.

Обложка и фронтиспис сборника Осипа Мандельштама «Шум времени». 1925 год

Что же касается до моего к Вам предложения участвовать в вечере, устроенном Тенишевским Училищем в пользу одного из лазаретов, то в данном случае я действовал как бывший ученик этого училища, а не как представитель определенной литературной группы.

Действительно, некоторые из акмеистов и я в том числе в ответ на приглашения Ваши и А. Н. Чеботаревской посещали Ваш дом.

Но после Вашего письма я имею все основания заключить, что это было с их стороны ошибкой.

Искренне Вас уважающий

Осип Мандельштам

Осип Мандельштам – Александру Воронскому

Август – сентябрь 1924 года

«…Ты даешь мне жизнь, сама того не зная – голубка моя…”

Уважаемый Александр Константинович!

Посылаю вам выправленный текст моих «Записок». Простите за чудовищную проволочку: она объясняется отнюдь не забывчивостью моей, а тем, что я хотел над вещью спокойно поработать. Буду вам весьма признателен, если вы сообщите мне, когда и где вы собираетесь ее печатать, так как я предполагаю, выждав приличный срок после появления ее в «Красной нови» или «Круге», напечатать ее с некоторыми дополнениями книжкой, о чем я и вел переговоры с «Ленинградом».

Разумеется, после моей медлительности я не решаюсь торопить вас, а с дальнейшими моими планами на книгу буду ждать ровно столько, сколько вам потребуется.

С искренним приветом

О. Мандельштам.

Ленинград. Ул. Герцена, д. 49, кв. 4.

P.S. Из мелькавших названий мне бы хотелось остановиться на «Шум времени» с подзаголовком: «Записки». Очень прошу прислать корректуру, которую я не задержу.

Надежда Яковлевна Мандельштам. ок. 1925 года

Осип Мандельштам – Евгению Мандельштаму (брату)

Около 17 ноября 1925 года

Дорогой Женя!

Доехал я до Москвы, вышел на перрон – и опять… Тут и присел на доски. Привели люди к нач‹альнику› станции. Туда уже приехал и забрал меня Шура. Это, я думаю, от духоты и дурного воздуха в вагоне. После Москвы стало уж вовсе нестерпимо и пришлось переходить в мягкий. Теперь мне с каждым днем лучше и осталось одно головокруженье во время ходьбы (легкое). Курить мы бросили совсем. Я даже подымаюсь по крутым уличкам и лестницам – и ничего.

Надя тебе про себя написала. Трудно с ее питаньем, когда, временами, кишечник ничего не переваривает.

Спасибо тебе, что повозился со мной. Улучи минуту – сходи к фининспектору. Ты сам знаешь, как это важно.

Работать я уже могу, но очень умеренно, в половинную нагрузку. Если Ленгиз (Выгодский) вышлет деньги, – то у нас есть декабрь, а не то – один ноябрь. (Недаром я не хотел сюда ехать, не оплатив ноября!) О прежней сумасшедшей работе не может быть больше и речи. Милый Женя, к сожаленью, мы встречаемся лишь «во дни торжеств и бед народных»! Но видно, так суждено. Я очень думаю о папе. Будь к нему внимателен. Он без калош, без фуфайки. Позаботься о нем, пока я не оправился. Я же устрою ему малость денег через Выгодского. Получил ли в «Звезде»? Пиши, Женя! Не забывай своего старого заслуженного брата. Целую Татиньку! Целую тебя! И особенно папу-деду!

О.

В Москве было очень худо, прямо страшно – а все – невроз – так сказал профессор (еще один).

Гурзуф. Вид с дороги в Ялту. 1900-е гг.

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

15 октября 1925 года

Нануша моя родная!

Вот в четыре часа я пришел домой, пообедал традиционные тефтели, и затопили камин и ванну. Аня получила письмо, но от своей Женички. А я, Надичка, завтра плачу страхованье и часть Саше. Я был сегодня на Московской в страхкассе, и мне сказали, что все можно сделать и оформить здесь. Сегодня утром мы внесли проценты за часы. «Красная» дает мне завтра 60 р., а Горлин в среду 21-го – экстренных за стихи 50. Значит, 110 из 200 уже есть. Вопрос с «Прибоем» почти решен: ищу Эдг‹ара› По в пер‹еводе› Бальмонта, чтоб показать им. Таким образом, Надичка, я смогу выехать на той неделе, не дожидая вторника. Ведь из Москвы есть поезда? 1002 ночи осталось 20 страниц. Но завтра Гиз дает всего 100 р., а 20 числа 125 р.

Вот, родненькая, дела! Книжечку я тебе привезу обязательно: уж что-нибудь выдумаю.

Наночка, почему ты не написала из Москвы? Разве так делают Няки? Надик, завтра будет телеграмма от тебя? А Мариэтта вернулась, и я хочу к ней завтра зайти. Детонька моя, телеграфируй t°!!! И как ты ехала в поезде?

Надичка, у меня кружится голова – так я хочу тебя видеть. А ты купила дыньку в Мелитополе? Дета моя, радуйся жизни, мы счастливы, радуйся, как я, нашей встрече. Господь с тобой, Надичка. Спи спокойно. Помни советы мои, детка: 1) к доктору, 2) лучший пансион, 3) мышьяк и компрессы.

Вчера встретил на улице Фогеля (он искал квартиру в наших краях). Он говорит, что для тебя особенно важна неподвижность. Не ходи! Не гуляй! На почту бери извозчика или посылай кого-нибудь.

Дета, целую волосики. До встречи, родная пташечка моя. Целую глазы и губы и митенки.

Детуся моя дорогая, Надик милый, прошу тебя: не кури.

Ося

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

2 февраля 1926 года

Родная моя нежняночка!

Здравствуй! Няня твоя с тобой говорит и целует в лобик! Мне хорошо, детка. А тебе как? Не скупись на письма.

В Москве меня встретил донкихотообразный и страшно милый Шура. Потом я поехал к Пастерн‹аку› и видел их мальчишку. Он сказал: «Я еще маленький». Ему 2½ г. Он требует участвовать в общем разговоре. Твоему Жене Шура не успел передать. С Аней говорил по телефону. Она сказала: «У меня частная служба». Пояснить не пожелала. Подробности узнаю завтра. Дела так: (Да, между прочим: в Москве меня заговорил Пастернак, и я опоздал на поезд. Вещи мои уехали в 9 ч. 30 м., а я, послав телеграмму в Клин, напутствуемый Шурой, выехал следующим, в 11 ч.(?) Приехал – и в Г.П.У. на вокзале мне выдали мой багаж. Вот приключенье!) Вот, Надик, дела: Ленгиз – разворошенный муравейник. Тенденция – не то сжать, не то уничтожить. Никто ничего не знает и не понимает. Горлин разводит руками с виноватой улыбкой. Около него – только ближайшие сотрудники. Публика и дамы уже перестали ходить. Рецензии еще есть, но книги посылаются на утвержденье в Москву. Первая партия уже послана. Как только вернется – будет новый договор. Лозунг такой: быть ко всему готовым и пользоваться последними неделями для обеспечения себя работой. Мне выписано в Гизе на завтра 125 р. в оконч‹ательный› расчет за текущ‹ие› кн‹иги›. Сегодня получил 100 р. за «ничего» в «Звезде»: устроил это Белицкий. Ионов уезжает. Белицкий остается – пока. Получил 3 книги на реценз‹ию›. На субботу «включен» по горлинской заявке. В Прибое абсолютно спокойно. Они переписывают, я правлю. Обещают не задержать. Нашел машинистку. Сегодня приступаю к диктовке.

Деду нашел бедного, сжавшегося в комочек за печкой, с головной болью. Развеселил его. А Женя мой безукоризнен. Мар‹ия› Ник‹олаевна› вежлива, как пустое место. Вчера мне ванну стопили. Женя предлагает мне: 1) столовую, 2) светлую людскую 3) или комнату поблизости. Категорически отказываюсь от комнат. Мы сделаем так: я компенсирую 10 – 15 р. Надежде, и она перейдет на месяц в темную людскую. [Женя подтверждает, что это самое лучшее, т. к. мне нужен «дом».]

Погода очень мягкая: 3–4°. Переход был очень легкий. Итак, роднуша, февраль уже оплачен сполна (Прибой + 225 р. Гиза). Заключу еще договор – другой, и опять мы свободны и с марта можем быть вместе. Сегодня звоню Фогелю о кварце и сообщу тебе телеграфно.

Надинька! Если тебе скучно – помни: к 1-му марта я могу быть с тобой!

Нет, детка моя: я могу быть с тобой в любую минуту: только скажи!

Пташенька бедная! Что там с тобой? Телеграфируй подробно.

Господь с тобой, родная! Ангел мой, люблю тебя, ненаглядная моя.

Твой друг, брат, муж.

Няня

Надежда Яковлевна Мандельштам. 1923 год

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

9/10 февраля 1926 года

Родная моя голубка, слышу твой жалобный голосок! Не плачь, ребеночек мой, не плачь, дочурка, вытри глазы – слушай свою Няню: приблизительно через месяц можно думать о Киеве. Я сделаю все, чтобы вызволить тебя от старухи. На этой неделе я имею от Горлина 80 р. 19-го Прибой дает первые 100 р. Весь этот месяц и даже следующий прекрасно обеспечен. Я постараюсь занять и выслать тебе своевременно, чтоб ты могла переехать, сразу рублей 200 – 250. Дета, у тебя правда не болит твой пуз? Умоляю, не скрывай. А тура? А вес? Если я паче чаяния пришлю меньше денег – оставь их себе: на вкусности, на прикупочки: мандарины, икру, хорошее масло, печенье, ветчинку. Скрась свою грустненькую жизнь. Ходи в город. Найди «нежного». Слышишь, родная! Фогель очень доволен моим отчетом. Кварц одобряет: «Почему нет?», говорит. Советует избежать здешней весны, особенно марта.

Родненькая, знай, что я могу достать для тебя денег. Здесь Рыбаковы: Пунин попробует занять мне под Прибой. Я еще не просил. Не знал, что тебе там худо. Держусь пока независимо. Но после сегодняшнего письма сейчас же поговорю с Женей и Пуниным, и, конечно, они мне помогут. Кривые ноженьки и нежные плечики и ротик большой – целую, целую…

Вчера была Аня. Ее не узнать. Бойкая, поздоровевшая. Служит она гувернанткой у крупного трестовика. Ходит в твоем старье, в сером балахоне, лисе и тифлисской кацавее. Через пороги прямо прыгает… Мама ей связала розовый шарф.

А я, дета, весело шагаю в папиной еврейской шубе и Шуриной ушанке. Свою кепку в дороге потерял. Привык к зиме. В трамвае читаю горлинские французские книжки.

Надик, не смей не спать! Вели ежедневно топить как следует. Часов в 11 в‹ечера› мне кладут наш «волосяной» на диван в столовой. Я стелю постельку. Жени никогда нет. Тишина. Бродит деда. Только успею сказать – спаси, Господи, Надиньку – и засну.

Пташенька, вот мой совет еще раз: если сумею прислать сразу достаточно денег – переезжай осторожно. Если пришлю мало – умно прикупай в городке. Начни кварц. Первые (после 210 р.) – 100 р. тебе назначены на радости жизни и на «возю». – Сейчас, родная, я здоров, как никогда, спасибо тебе, ангел мой, за жизнь, за радость, за словечки твои. Завтра шлю тебе подарочки читательные.

«…Как собачье мясо, из которого все равно выйдет колбаса…”

Горлин поручил мне писать рецензии (на утвержденье) для Москвы. Что пройдет – будет мое. Первая же утвержденная книга. Кончив Даудистеля (вчера я сдал всю нашу работу), еду в Москву, где Шкловский подготовил мне почву.

Няня с тобой. Нарисуй мне рисуночек – свое неуклюжее что-нибудь, дочка! Дочурочка, я люблю тебя – я этим счастливый даже здесь…

Твой муж, нежняночка.

Твой Нянь

Ялтинский мол. Начало XX века

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

14 февраля 1926 года

Ненаглядная, родная, любимая – когда ты получишь это письмо, у тебя уже будет много денежек – «кася» – и тебя уже никто, мою славную, не будет обижать.

200 р. для меня взял у Рыбаковых Пунин. Прибой еще не тронут – и на днях ты его весь получишь. У Р‹ыбакова› я мог взять и больше. Сроком не связан. Было очень легко. Осложненье, что ему должна «старушка»…

Родная, я схожу с ума: на расстоянии все так страшно, хоть и знаю, что ты пишешь правду. Умоляю тебя, – возьми постоянного врача и слушайся его. Этого требует Фогель. Это просто необходимо. Пошли мне всю запись температуры и вес, когда сойдешь в город. Сколько дней ты лежишь? Как твоя тошнота? Что ты ешь? Общее или диету? Умоляю, напиши подробно, до глупости, до смешного подробно. Я иначе не могу. Когда болит? Сколько минуток? Родненькая, напиши!

Мой приезд, пташенька, не такая уж нелепость и невозможность. Большие шансы на договор в Гизе! Кажется, я смогу приехать на март с работой и остановкой в Москве. Мы опять с тобой процветем! А на апрель детку мою в Киев! А с мая с Няней в Царском Селе!

У Жени «злоба дня» его отношения с Наташей: вернее, злоба М‹арии› Н‹иколаевны› и деды. Их объединяет суровый протест. М‹ария› Н‹иколаевна› умная и добрая женщина (Женька все на нее валит!). – Пусть, говорит, женится, как мне ни тяжело! Она по ночам отводит со мной душу, и мне приятно слушать ее меткую, очень образную речь. У Жени растерянный и виноватый вид, а у Наташи просто глупый. Татька для меня слишком взрослая. Она сказала Наташе: «Что ты смотришь на моего папу, словно он твой ребенок?»

Деточка, я пишу опять на вокзале: это у меня вошло в привычку, словно я хожу в гости к тебе. А по утрам я сижу на кухне у Надежды и жду письма… Милая, будет ли от тебя сегодня телеграмма? Эти дни я усердно стенографирую и диктую. Осталось 17 страниц: бр! бр! Завтра конец. Потом всей энергией на Горлина и Вольфсона, чтоб поскорей меня пустили к тебе… Целую большой ротик и родные волосенки. Слышу ночью голосок.

Някушка! Пташенька! Я иду к тебе. Уж скоро. Храни тебя Господь! Будь веселенькая. Люблю. Не могу и не буду без тебя.

Люблю.

Нянь