Текст книги "Серебряный век. Письма и стихи"

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

16 марта 1926 года, Москва

Родная моя Надинька! Пишу тебе в квартирке Шкловского. Утром приехал в Москву. Сразу в Гиз. Меня встретили очень хорошо, ничуть не хуже, чем у Горлина и Белицкого. Дело мое, т. е. утверждение книги, почти улажено. Остаются еще разные московские мелочи: Воронский и Шум времени, у которого возрастает успех. На все эти делишки я ассигную несколько дней и выеду в Ялту. Может быть, придется съездить на 2 дня в Петербург, оформить с Ленгизом. Это будет, пожалуй, благоразумней.

Надичка, нежняночка, невестушка моя – я сейчас еду к твоему Жене (я по ошибке дал тебе неверный №: не 8, а 6 по Страстному) – нет ли от тебя телеграммки.

Твоя Няня безукоризненно здорова. Ехала в жестком вагоне и рвется к тебе. Ночую (выбор большой) сегодня у Пастернака.

Не писал в предотъездных хлопотах. 300 р. Прибой в два приема вышлет тебе в Ялту.

Родненький мой, прости, что мало пишу. Я рвусь к тебе и хочу все сразу сделать. Даже дня ждать не могу. Мне и весело и беспокойно. Я уже ближе к тебе! Надик мой, любовь моя. Спаси тебя Господи, родную.

Няня твоя к тебе уже едет. Целую карточку твою бедненькую. Ау? Надик!

Я в Петербург не поеду. Договор заключит Лившиц. Скорей к моей любимой. К Надику моему. А сейчас к Жене. Завтра пишу подробно.

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

Начало ноября 1926 года

Надик, я беспокоюсь, хватит ли у тебя денег? Думаю, что, пока ты получишь это письмо, вышлю тебе рублей 50. Во всяком случае при малейшем стеснении телеграфируй. Я не продаю вещей, а получки начинаются на той неделе. Хорошо ли тебе, дружок, возвращаться в ноябре? У нас теперь очень хмуро и холодно. Подумай, родненькая! Может, махнешь через Джанкой (морем не надо) в Ялтушку? Детка, я тебя не уговариваю. Тебе виднее. А если вернешься, мы прямо с вокзала поедем в Ленинградодежду и купим шубку за 150 р.!

Квартира наша в Лицее еще не устроена. Лаврентьев кочевряжится с мебелью. Это пустяки: я его – кретина обломаю. Кровати очень хороши. Остального пока что нет. Была какая-то дрянь. Я ее выставил.

В комнатах довольно тепло и очень сухо. Если закрыть большую прихожую, то на две жилых приходятся полукамин и кафельная печь. В кухне кроме плиты хорошая круглая печка. Очень чисто, светло и уютно. Нануша, я думаю, что ты в Феодосии будешь жить у своей коктебельской хозяйки? Я угадал? Да? А что ты скажешь о моем плане встретиться в Москве? Мне безумно хочется! Дела мои такие:

1) книга в Прибое, 3 листа

2) масса рецензий там же

3) Маршак предлагает пересказ Тартарена по 80 р. с листа (это чепуха: турусы на колесах)

4) Слонимский берет в Прибое простой перевод Тартарена (это лучше)

5) редактура у Маршака по 50 р.

6) 220 р. уже заработано в Гизе и Прибое (из них 80 – Леонову) (выплачивают на днях)

7) вторая книга (Вильдрак) в Прибое будет на днях (3 листа).

Теперь, родненький, ты знаешь, чем живет твоя Няня. У меня большой друг – деда. Он чудесный и добрый. Я все время у него на зеленом диване. Мне там лучше. Пташенька, солнышко! Эта наша разлука ненастоящая. Она самая дикая. Я не верю в нее. Ты со мной, дружок.

Господь с тобой, Надинька! Я люблю тебя. Я муж твой, Няня.

Нануша, с болькамушкой ехать нельзя! Пережди ее! Слышишь!

Ласточка моя, кривоножка! Будь осторожна с отъездом! Передумай еще раз!

«…Больше вам не придется «защищать достоинство советской литературы от Мандельштама…”

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

5 ноября 1926 года

Надик, спасибо за ласковое письмецо! Я пишу вечером на почте после телеграммы. Слышу, как ее выстукивают. Родненький, будь осторожнее. Началась настоящая осень. Слякоть, мразь, и в Царском тоже… Сегодня я побывал там у Ани. К удивленью моему, она завела себе прислугу. Блестели вымытые полы. Что-то шипело на примусе. Знаешь, она потеряла котика!!! Мне это страшно больно. Ведь он был твой. К твоему приезду я приготовлю щеночка-песика, которого ты хотела. Чтоб ты не плакал, Надик. Не сердись на меня, друженька, что я тебя отговариваю ехать. Ведь я не знаю, как ты можешь устроиться в Феодосии! Но, кроме шуток, я в состоянии послать тебя в Ялту. Ведь это от Крымушки тебе лучше стало! Ведь ты хоть полдня на воздухе, даже в холод! Или нет? Ведь тебе это нужно, Надик. Урви еще кусочек, сократи нашу зиму: она длинная-длинная… Если в Феодосии не резкая, не пронзительная погода – задержись там на хорошем пансионе, пока не надоест!

А я люблю тебя и жду, но жду терпеливо. Ведь ты все ближе и ближе. Твой голосок со мной, Наночка! Умненькая! Ты хочешь, чтоб Няня за тебя решала. А Няня хочет, чтоб ты!

Скоро, родненький! Скоро! Пташенька светлая, ты скоро вернешься.

Господь с тобой, женушка, друг, доченька, жена.

Я твоя Няня.

Осип Мандельштам – П. Коробовой

25 июня 1928 года, Ялта

Многоуважаемая тов. Коробова!

Получил с оказией Ваше письмо и корректуру Егип‹етской› Марки. Как жаль, что Лидия Мойсеевна завезла мой адрес! Два месяца назад я написал в Лит-Худ: просил во что бы то ни стало выбросить из Егип‹етской› Марки конец: все, кроме самой Ег‹ипетской› М‹арки› и «Шума времени», который кончается словами «козьим молоком феодосийской луны» – от этих слов и до конца – умоляю все выбросить. Никаких «Возвращений» и т. п. Включив эти мелочи в книжку, я допустил серьезнейшую оплошность. Оставив эти мелочи, мы убьем книжку. Она стоит того, чтобы жить: спасайте ее. Обратитесь к Груздеву, Слонимскому, уладьте технику этого дела: если оно связано с материальным ущербом – я все возмещу, верну деньги. (Прилагаю обязательство.)

Немедленно меня известите о том, что все в порядке. Я не сплю до тех пор спокойно и отрекусь от книжки, если она выйдет в ином виде. Ведь я просил об этом еще в апреле (письмом в Лит-Худ на имя Варковицкой). Теперь еще не поздно.

Я пробовал делать выброски из этих главок. Это не помогло. В присланной Вами корректуре я их просто перечеркиваю – и только в таком виде могу подписать книгу к печати. Нельзя печатать ничего из перечеркнутого, но если будут напечатаны «Встреча в редакции» и «Авессалом» – мне остается повеситься. Но я уверен, что я напрасно волнуюсь. Все разрешается тем, что я признаю свою вину, готов немедленно вернуть Гизу стоимость набора этого полулиста и гонорар за него (см. «обязательство»). Кроме того, обращаю Ваше внимание на то, что в книге пропало заглавие «Шум времени». После Ег‹ипетской› Марки перед главкой «Музыка в Павловске» нужно сделать прокладку – белую страницу – и на ней: «Шум времени» – внутренний титул.

В Ег‹ипетской› М‹арке›, состоящей из фрагментов, пропущен целый ряд «спусков». Они очень важны. Я их отмечаю. Обложку я просил бы поручить Митрохину.

Прошу Вас передать мой привет Груздеву, Слонимскому и Лидии Мойсеевне, если она вернулась, а также благодарность за отличное «оформление» «Стихотворений». Прилагаю письмо к Д.Н. Ангерту. Это – крайняя мера. Вряд ли представится надобность его передавать. Я думаю, Вы и так все уладите. В этом письме я повторяю о сокращении Ег‹ипетской› Марки и, кроме того, говорю о своих счетах. Покажите это письмо Груздеву или Слонимскому.

Прочтите его сами и передайте содержание моих финансовых вопросов т. Лихницкому. Покажите ему это письмо. Скажите, что я добиваюсь максимальной ясности в своих расчетах с Гизом. Хочу понемногу расплатиться, если что-нибудь должен. Прошу подвести баланс после выхода моих книг. Это скажите Лихницкому и Ангерту. Затем вот что: несколько недель назад юрисконсульт Гиза предложил мне вернуть деньги или неустойку по какому-то договору – между тем мы с Лихницким привели все расчеты в состояние равновесия и запротоколировали это. Бумага юрисконсульта до меня не дошла: затерялась в третьих руках, будучи послана не на мое имя – так что я не знаю, в чем дело. Очень прошу Измаил‹а› Михайловича навести справку и подтвердить то, что я в письме к Ангерту называю «незыблемостью нашего соглашения». Если, при соблюдении этого соглашения (пункты его, их всего четыре, перечислены мной в письме к Ангерту), я все-таки остаюсь должен Гизу, прошу сообщить сколько и из какого расчета. «Звезде» просил бы передать, что для нее работаю, денег никаких от нее не жду; очень жалею, что опоздал. Вторая повесть в «Звезде» будет.

Жду с нетерпением Вашего ответа.

Адр‹ес›: Ялта. «Орлиное Гнездо».

О. Э. Мандельштаму.

С тов‹арищеским› приветом

О. Мандельштам

Осип Мандельштам – Эмилию Вениаминовичу Мандельштаму (отцу)

Середина февраля 1929 года

Дорогой папочка,

За это время случилось столько событий, что не знаешь, о чем писать. Во-первых, я страшно по тебе тоскую и при первой возможности вырвусь в Петербург. Впрочем, как увидишь дальше, возможно, что мы тебя пригласим пожить в Киеве… История Надиной операции тебе, наверно, известна от Ливщица. Похоже, что здесь, в Киеве, положен конец застарелой медицинской ошибке. Как только мы приехали, даже еще в дороге начались обычные боли и температура. Я обратился к женщине-хирургу проф‹ессору› Гедройц. Это моя старая знакомая, случайно оказавшаяся в Киеве царскоселка, член «Цеха поэтов», в давние времена придворный хирург. Когда-то оперировала Вырубову. Теперь ей простили прошлое и сделали здесь профессором. Около месяца она продержала Надю в постели, подготовляя к операции. Сразу сказала: аппендицит, но была уверена, что есть и туберкулез, до того была уверена, что перед самой операцией предупредила меня: если очень далеко зашло, то отростка удалять не будем, а вскроем и зашьем. Не стоит повторять, что тебе уже известно. Скажу только, что Надя проявила такую редкую силу воли, такое спокойствие и самообладание, что красота была смотреть. Все в клинике ее полюбили. Редкая больная. Они только таких уважают. Сначала все шло хорошо. Потом, на 7-й день, вдруг сильный жар. Перепугались осложнений, но через три-четыре дня прошло. Видно, заразили гриппом. Девять дней назад Надя вернулась домой, проведя 17 дней в клинике. Всего, вместе с домашним лежанием, она пролежала 6 недель. Мне приходилось очень круто. Денег почти не было. Родители Нади люди совсем беспомощные и нищие. В квартире у них холод, запущенность, связей никаких. Мать очень плохая хозяйка. Каждая чашка бульона, какую я таскал в больницу, давалась мне с бою. У меня был постоянный пропуск в клинику, и так как я получил отдельную палату, то проводил там целые дни и даже ночевал, заменяя сестру и санитара. Самое трудное было подготовить Надино возвращение домой, вытопить печи, согреть комнаты, раздобыть на хозяйство, на прислугу. В сильнейший мороз я привез Надю. Она была такая слабенькая, еле ходила, но теперь ее не узнать. Силы прибывают. Жизненный подъем. Здоровый аппетит. Только шов еще побаливает. Мы с ней гуляем, немного, пешком, конечно. У нас довольно уютно. Обеспечены вперед недели на три, т. е. на весь период выздоровления, температура нормальная. В Киеве до самой операции мы работали над М‹айн-›Ридом, и за минуту до отъезда в клинику Надя сложила и упаковала сама рукопись. Лежа в постели, она помогала мне: составляла примечания, рылась в научных книгах, переводила. Вот это помощница! Настоящий человек!

Зиф, как тогда летом в Ялте, не хотел выслать денег. Но, мерзавцы, все же выслали. Это оказался последний гонорар. Договор, ты знаешь, расторгнут. Вернее, Ионов объявил его расторгнутым, попроси Лившица показать тебе копию письма, которое я отправил этому самодуру. Ты поймешь, что я затеял серьезную борьбу. Дело не в М‹айн-›Риде, которого мы, должно быть, бросим, но я – обвинитель. Я требую реорганизации всего дела и достойного применения своих знаний и способностей. Возможно, мы с Лившицем начнем судебный процесс, или же дело решится в общественном и профессиональном порядке. Скажу только, что я глубоко спокоен, уверен в себе как никогда. Мне обеспечена поддержка лучшей части советской литературы. Я это знаю. Я первый поднимаю вопрос о безобразиях в переводном деле – вопрос громадной общественной важности, – и, поверь, я хорошо вооружен.

Но, милый папочка, все это уже потеряло для меня насущную остроту. Выяснилось, что можно бросить эту каторгу и перейти на живой человеческий труд. Сам не верю – но это так. Я приехал в Киев – чужой город. Маленькая русская газетка, и больше ничего. Ради 5 червонцев пришлось устроить вечер, и представь: есть друзья, есть какие-то корни, зацепки, есть преданные люди. Проживающий здесь писатель Бабель свел меня с громадной украинской кинофабрикой Вуфку. Он умолял меня бросить переводы и не глушить больше мысли и живой работы. Пользуясь интересом, который вызвал мой труд, и теплыми заметками в местных газетах, Бабель, очень влиятельный в кино человек, вызвался определить меня туда редактором-консультантом. Сегодня от него пришла записка: директор фабрики дал принципиальное согласие. Он уехал на два дня в Харьков. Вернется и оформит. Это будет очень легкая и чистая работа: выезжать на 2 – 3 часа ежедневно на фабрику, на Шулявку, в загородном трамвае и что-то писать, кажется, отзывы о сценариях в своем кабинете. Жалования рублей 300. Мы с Надей боимся верить такому счастью. Конечно, останемся в Киеве. Здесь чудесная весна и лето. В мае переедем на дачу, поближе к кинофабрике, может, в Святошино. Съездим в отпуск на лиманы, куда зовут на баснословную дешевку новые знакомые. Кроме того, по моей мысли, киевские литературные организации затеяли единственный на Украине русский журнал. Его должна разрешить центральная власть в Харькове. Не желая прослыть дельцом, я только издали направляю это дело; сегодня составил для них докладную записку, которую сам не подпишу. Киевский партийный центр поддерживает. На меня очень рассчитывают как на литерат‹урного› редактора: намечают рублей 200 в месяц. Вот, папочка, какие дела. Как видишь, я не боюсь житейских невзгод. А в Москву все-таки по делу Зифа съезжу на несколько дней: подать в суд, в Р. К. И. и поднять газетную кампанию.

Осип Мандельштам после ареста. Фотография НКВД. 1938 год

В редколлегию госиздата

26 апреля 1929 года

В Редколлегию ГИЗа

Сделанное мне через т. Усиевич предложение – дать пробу или подробный конспект содержания задуманной прозаической вещи (как условие для заключения договора), – считаю для себя неприемлемым.

Интересующихся тем, что я могу сделать, я отсылаю к тому, что уже дал в области прозы («Шум времени». «Египетская марка», изд. Ленотгиза).

Полагаю, что вопрос о доверии к совершенно определившемуся писателю не может быть поднимаем заново при каждом новом с ним контакте.

В связи с этим полученный мною ответ я вынужден рассматривать как ничем не мотивированный отказ от совместной работы.

Адр‹ес›: Москва, Страстной 6, кв. 14

Хазину для Мандельштама.

тел. 3-12-31

О. Мандельштам

Ленинградским писателям

11 июня 1929 года

Дорогие товарищи!

Если теперь сразу собрать Исполбюро, я прошу ленинградцев потребовать смены редакции «Литгазеты», которая казнила меня за 20 лет работы, за каторжный культурный труд переводчика, за статью в «Известиях», за попытку оздоровить преступно поставленное дело, – казнила пером клейменного клеветника, шулера, шантажиста, выбросила из жизни, из литературы, наказала варварским шемякиным судом.

Я требую – вырвать «Литгазету» из рук захватчиков, которые прикрываются

Вашими

Именами.

Федерация с ее комиссиями превращена в бюрократический застенок, где издеваются над честью писателя, над его трудом и над советским – да, над советским делом, которое мне дорого.

Я призываю вас немедленно телеграфно объявить недоверие, резкое осуждение редакции «Литгазеты» и исполнительным органам Московской Федерации. После того, что со мной сделали, жить нельзя. Снимите с меня эту собачью медаль. Я требую следствия. Меня затравили как зверя. Слова здесь бессильны. Надо действовать. Нужен суд над зачинщиками травли, над теми, кто попустительствовал из трусости, из ложного самолюбия. К ответу их за палаческую работу, скрепленную ложью. Я жму руку вам всем.