Текст книги "Серебряный век. Письма и стихи"

Валерий Брюсов – Иоанне Брюсовой

24 августа 1914 года, Варшава, гостиница Франция

Милая Jeanne!

Сегодня варшавское, польское «Общество Литераторов и Журналистов» устроило заседание в мою честь. Было много народа. Произносились речи по-польски, по-русски и по-французски. Говорили, что сегодня – великий день, когда пала стена между польским и русским обществом. Что еще два месяца назад они не могли думать, что будут в своей среде приветствовать русского поэта, хотя бы столь великого, как я (это – их слова, извиняюсь). Что с этого дня, со дня моего чествования, наступает новая эра русско-польских отношений и т. д. и т. д. Я, сколько умел, отвечал, конечно, по-русски, но и на польской речи, которую был должен понимать. Потом декламировались мои стихи «К Польше»[38]38
  Речь идет о стихотворении Брюсова «Польше» (1914).


[Закрыть]. Редактора ‹так!› приглашали меня сотрудничать в их польских журналах. Одним словом, еще один «триумф». Ах, что из них пользы! Куда еду отсюда, не знаю. Хлопочу о разных возможностях, но все еще неопределенно. От Тебя не получил ни одного письма. Объясни, наконец, за что это?

Целую Тебя нежно. Всегда Твой Валерий.

Валерий Брюсов и его жена Иоанна Брюсова (урожденная Рунт). Начало XX века

Валерий Брюсов – Иоанне Брюсовой

7 октября 1914 года, Варшава, гостиница Брюль

Милая хорошая Jeanne!

Наконец-то я собрался написать Тебе подробно. Не сердись, что часто «отделываюсь» несколькими строками. Я постоянно или в разъездах, или пишу статьи. За это время напечатано много в «Русских Ведомостях» до 4000 строк, да в «Голосе», да в «Русской Мысли» («Война вне Европы» написана здесь). А сколько написанных статей не напечатано! И еще сколько не послано (Ты знаешь мою строгость к себе самому!) Где же тут было писать письма!

Кроме того, я редко подолгу живу «оседло». Сочтем. Выехал я из Москвы 13 августа; по сегодняшний день, 7 октября, прошло 56 дней. Из них надо вычесть: путь до Вильно – 2 суток; в Вильно – 5 суток; путь до Варшавы – 1 сутки; поездка на север Плоцкой губернии (описание поездки, строк 600, увы! не дошло до редакции!) – 7 суток в Пултуске – 2 суток в Ярославе – 7 суток в Гройце – 1 сутки в Белостоке (с поездками за Остроленку и Осовец) – 7 суток итого – 32 дня. Следовательно, в Варшаве, в «своей» комнате, где можно работать, я провел всего 24 дня. Да из этих 24 дней надо исключить те, которые я отдыхал от утомительнейших переездов, как в Ярослав или из Белостока (всю ночь стоял).

Но странно, эта жизнь мне по душе. Я слишком долго жил мирно, переходя от своих книг к делам Кружка[39]39
  Литературно-художественный кружок – клубное объединение писателей, актеров, музыкантов, ученых, художников в Москве. Брюсов избран председателем дирекции в 1908 г. С подачи Брюсова под его редакцией с 1913 г. издавался журнал «Известия Литературно-художественного кружка».


[Закрыть] и от Кружка к книгам. Сейчас, разъезжая в автомобилях по нашим позициям, трясясь в здешних почтовых каретках, стоя целые ночи в проходах переполненных вагонов, – я отдыхаю. Я смотрю на эту мою жизнь, как на некое искупление. И самому мне еще не хочется отрываться от нее и возвращаться в Москву к Ивану Ивановичу Попову[40]40
  Иван Иванович Попов – товарищ председателя Московского Литературно-художественного кружка, информировавший Брюсова о делах Кружка.


[Закрыть], к моим книгам и к M-lle Синегуб. Здесь я все же, хотя и за дверями, но у порога великих событий.

Говоря «за дверями», я намекаю на свое положение неофициального корреспондента. Отвечая на одно Твое письмо, скажу, что да, мне было досадно, когда я узнал, что не попал в число избранных, но пока чувства обиды не испытываю. Надо выяснить, почему избранным оказался также Нодо. Если хлопотами за него «Русских Ведомостей», конечно, это – обида, и я должен немедленно сложить с себя звание их корреспондента. Если же это произошло помимо редакции «Русских Ведомостей», обиды в этом нет, так как «разрешающие» сферы, конечно, ко мне не расположены, и нет у них причин быть расположенными. Что им моя поэзия!

Я написал в «Русские Ведомости» запрос относительно этого, но не надеюсь получить откровенный ответ (если вообще получу ответ, – они обыкновенно довольствуются телеграммами в 5 слов). Поэтому я очень прошу Тебя, узнай у кого-нибудь, как дело. Может быть, знает Иван Иванович Попов или скажет Н.Е.Эфрос. Мне это узнать важно. Быть на вторых ролях я, разумеется, не хочу. Если «Русские Ведомости» предпочли мне другого, я должен с ними распроститься и тогда тотчас вернусь в Москву. Если же Нодо сам получил разрешение и потом предложил «Русским Ведомостям» свои услуги, я могу, без обиды, еще остаться здесь, что самому мне хотелось бы.

Хотелось бы потому, что кое-что еще осталось сделать. Скоро должно, по моему твердому убеждению, начаться отступление немцев (если только они не изменят своего плана и не обрушатся на Варшаву всеми своими силами). Мне хочется это отступление наблюдать. Потом у меня замышлена еще одна большая поездка: ее должно совершить. На то и другое уйдет дней 10–12. Таким образом, если не произойдет ничего неожиданного, я закончу свои дела здесь к 18–20 октября. От 13 августа это составляет именно те 2 месяца, на которые я вообще собирался уехать. Я так с самого начала и говорил, что еду на 2 месяца, помнишь?

Во всяком случае, к концу октября я вернусь. Не говоря о том, что при всем моем удовлетворении работой корреспондента здесь, я все же скучаю, и очень, по Тебе, по дому, по всему «нашему», у меня есть в Москве два неотложных дела: Вергилий и «Юпитер». «Юпитера» надо сдать в «Русскую Мысль» в середине ноября, а он еще не дописан! Следует доперевести и Ѕ книги Энеиды. Есть и еще кое-какие литературные обещания, заставляющие меня непременно ноябрь и декабрь провести в Москве.

Что до денег, то надеюсь, мы все же «устроимся». Ты получила с «Сирина» 600 р., из коих у Тебя осталось 400 (если 200 отдала Саше, но, отдавая, получай обратно вексель). На днях Ты получишь гонорар из «Русской Мысли» – рублей 200; 1 ноября с нее же (я условился со Струве) – 100 р. Итого у тебя будет около 700 р. Постарайся, чтобы их Тебе хватило на октябрь и ноябрь, и хорошо было бы, если бы немного осталось на декабрь, когда надо платить за квартиру. Затем следовало бы получить должное с Сабашникова, Батюшкова и Энциклопедического Словаря – в общем тоже рублей 200!

Королевский замок. Варшава. 1914 год

Сознаюсь, что здесь я трачу много. Не на жизнь (хотя и она стоит, №, кофе, обед, ужин, прачка снимает рублей 7–8 в день), но на поездки. Я писал тебе, что поездка в Ярослав стоила троим до 700 р. Две поездки из Белостока стоили мне свыше 100 р., а из них я ничего не мог извлечь для статей, так что эти 100 р. были просто брошены. (Разве расскажу, что со мной случилось, после войны.) Предстоящая поездка потребует не менее 200 р.

Ближайшие дни (дней 6–7) я проведу в Варшаве. Не беспокойся обо мне, если в Москве ходят «страшные» слухи о Варшаве. Все преувеличено. Опасностей от здешних «случайностей» не больше, чем в Москве от трамваев и авто. В день «случайностям» подвергается человек 30–40. При 800.000 жителей надо 60 лет, чтобы им подверглись все. Простой арифметический расчет успокаивает. И хотя я пишу в стихах, напечатанных в последней книге «Русской Мысли»: «Хочу я гибели; давно, упрямо ее ищу», но это не значит, что я стану так! подставлять себя под пули или бомбы.

За Твои письма очень благодарю Тебя. Они мне очень дороги. Все перечитываю по два и по три раза. Пиши все, – о себе, о Кружке, о наших, о чужих, о Твоих впечатлениях от моих статей. Мне все интересно. И прости, что я отвечаю кратко. Ведь все внешнее обо мне Ты знаешь из моих корреспонденций. В них все – правда, вымысла нет.

Еще – прости, что обременяю Тебя поручениями в «Русские Ведомости». Это – необходимо. Впрочем, замечаю, что и при сношениях через Тебя иное стало теперь теряться…

Письмо написано неаккуратно. 3 часа ночи. Раньше некогда было. Писал в «Голос». Принял ванну, поужинал, запил лимонадом (вино здесь везде запрещено) и стал писать к Тебе. Сейчас живо ощущаю Твою близость. Будь Москва ближе, приехал бы поцеловать Тебя. Но трудно будет из Москвы вернуться на «театр военных действий», а мне, право, жаль с ним расстаться…

Ну, пора закончить. «Листки исписаны кругом». Целую Тебя нежно.

Твой всегда,

Валерий

Стихов пишу мало, и все «политические». Посылаю одно стихотворение из 5, отправленных сегодня в «Русскую Мысль». Остальные четыре пришлю. Некогда переписать.

Валерий Брюсов – Иоанне Брюсовой

11 октября 1914 года, Варшава, Гостиница Брюль

Милая Jeanne!

Сейчас получил от Тебя, наконец, письмо после долгого перерыва. В нем Ты, хоть и чуть-чуть, но упрекаешь меня за неясность выражений в моих письмах. Вот что я должен написать Тебе по этому поводу и что Ты, может быть, прочтешь. В настоящее время, вполне официально, установлена цензура для писем. Письма вскрываются и прочитываются, конечно, некоторые, но ведь не угадаешь какие. Я убедился, что мои письма, адресованные прямо в редакцию, цензуруются все. Последнее время я заметил, что цензуруются и письма к Тебе. Поэтому я не всегда могу говорить в письмах прямо, а иное выражаю обиняком. Так, например, из Белостока я писал, что поеду «на Север», это означало, что я хочу поехать в Пруссию, в Бялу, Лык и др. Как Ты знаешь, это путешествие не удалось, а то оно заняло бы дней 5. Та же причина заставляет меня иногда давать Тебе поручения к А.А.Мануйлову. Я думаю, что Ты давно об этом догадалась. Извести меня, получила ли Ты это откровенное объяснение.

Последние дни я все ездил по окрестностям Варшавы, осматривал поля бывших битв. Пишу об этом в «Русские Ведомости». Дня через два опять уезжаю в довольно длинную экспедицию, о которой пока писать рано. Немцы пока от Варшавы прогнаны, и жить здесь, поистине, вполне безопасно. Аэропланы теперь редкие гости. Работаю для «Русской Мысли», но из нее опять ничего не получаю. Пиши мне. Если соберусь уехать из Варшавы, телеграфирую. Целую Тебя.

Твой Валерий.

Валерий Брюсов – Иоанне Брюсовой

20 апреля 1915 года, Варшава

Дорогая Jeanne!

Сейчас получил Твое «отчаянное письмо». Я очень прошу Тебя, не делай того, о чем Ты пишешь. Решительно ничего страшного нет, и Ты не поняла моего письма. Я писал Тебе, что Ты свои слова разумеешь в одном смысле, именно в том, о котором говорит «отчаянное» письмо, я же имел в виду совершенно другие обстоятельства. Повторяю Тебе очень серьезно: если Ты хочешь, чтобы все устроилось хорошо, дай мне довести все до конца. Я приеду к Тебе (и приеду уже скоро) во всех смыслах таким, каким Ты меня хочешь видеть. «Спасать» меня нет надобности и нет причин. Говоря, наконец, прямыми словами, я скажу просто: морфием я не пользуюсь уже давно и совершенно, и я говорил не об нем. Итак, ради всего нашего хорошего будущего, не нарушай всего хорошо налаженного мною. Сегодня я писал А.А. Мануйлову, сообщая ему, что остаюсь здесь еще на 2 недели, чтобы закончить разные дела, после чего возвращаюсь в Москву на неопределенное время. Итак, после 4 мая я выезжаю отсюда и убедительно прошу Тебя: жди меня. Ты меня очень огорчишь, если поступишь иначе. Подробнее напишу вечером: подожди этого письма.

Обнимаю Тебя. Твой Валерий.

Валерий Брюсов – Иоанне Брюсовой

18 августа 1924 года, Коктебель

Милая Jeanne!

Спасибо за телеграмму. Но, признаюсь, она меня все же удивила. Неужели Тебе недостало денег? Мне казалось, у Тебя их вполне достаточно, чтобы прожить с Колей до 20-го и доехать до Москвы. Говорю это потому, что явились новые обстоятельства. Есть упорный слух (пока, впрочем, не вполне подтвержденный), что Госуд‹арственное› Издательство[41]41
  Госиздат – первое крупное советское издательство, которое было образовано в 1919 году.


[Закрыть] совершенно реформируется, почти ликвидируется и что все договоры, заключенные с авторами, аннулируются. Если это так, приехав в Москву, не только я не получу ожиданных 2 тысяч рубл., но вообще мы окажемся в очень затруднительном положении, потому что вся наша надежда, денежная, была утверждена на Гос‹ударственном› Издат-е. Боюсь, что, приехав в Москву, я не получу ничего, кроме пенсии, а Ты знаешь, надо и за квартиру заплатить, и Аннушкины долги покрыть[42]42
  Речь идет об Анне Ивановне Обручниковой, домработнице Брюсовых, жившей у них много лет с семьей.


[Закрыть], и многое иное. Если у Тебя денег все же хватит, лучше, мне кажется, ехать Тебе в Москву не откладывая. Тем более что получить билет из Севастополя, кажется, очень нелегко, а дальше будет еще труднее.

Что до меня, то здоровье мое все же улучшается, хотя медленно, рука все болит; я не купаюсь, никуда не хожу, вечером прячусь от ветра, мажу руку какой-то целебной грязью, которая имеется здесь, и т‹ому› под‹обное›. Но до сих пор только с большим трудом могу этой рукой двигать. Даже бреюсь одной рукой. Кроме того, у меня болит еще нога, об чем я уже никому не говорю. Вообще – болен. Однако уехать бы уже мог, если бы, во-первых, не это скопление отъезжающих из Севастополя. Мне ответили, что все билеты на мягкие вагоны разобраны на весь август. Надеюсь это затруднение преодолеть при помощи разных «влиятельных» лиц, но на это нужно некоторое время. И если бы, во-вторых, не отсутствие денег. Пришлось платить доктору, купить сандалии, покупать лекарства и т. д., и у меня денег тоже не хватило (помнишь: у меня и было их немного, ибо я рассчитывал выехать в Москву дня через три, а сижу здесь уже девять). Я написал в этот самый «Словарь»[43]43
  Речь идет о работе над изданием Большой советской энциклопедии.


[Закрыть] и, надеюсь, оттуда пришлют, но сюда по телеграфу переводить деньги нельзя, и приходится ждать почты, которая приходит лишь три раза в неделю.

В общем, все очень невесело, даже хуже того. Я впал в совершенное уныние: болен, надо ехать, уехать нельзя, в Москве печальные перспективы… Досадую на себя очень, что поехал в этот Коктебель. Все сплошь здесь для меня неудачно и неприятно. Скучаю по Тебе и по Коле. Беспокоюсь за Колю очень. Все боюсь, что с ним что-нибудь случится. Береги его всячески. Пишу ему несколько слов на обороте.

Целую и обнимаю Тебя.

Всегда Твой Валерий.

На обороте

Милый Коля! Все еще я болен, не купаюсь, не гуляю, скучаю по Тебе. Камушков Тебе не собрал, но купил целые полфунта (они маленькие). Там есть очень хорошие и почти драгоценные: аметисты, яшма, лунные и другие. У берега камней здесь нет, а все или песок, или мелкие камушки. И гор здесь мало; ходим по ровным дорогам: это скучно. Зато здесь много винограду и он очень дешев: 10 копеек, 15 копеек фунт, и очень вкусный. В горах зайцев нет, но есть дикие барсуки – я их не видал. Много здесь скорпионов, но маленьких, не очень ядовитых. Много змей, тоже не очень опасных. Что деревьев нет, я Тебе уже писал. Видишь: страна не очень веселая. Будь умным, слушайся Жанну. Я Тебя очень люблю, всегда об Тебе думаю и смотрю часто на твои портреты. Целую Тебя крепко. Твой дядя Валя.

Хребет Сюрю-кая с видом Коктебеля, Крым. Начало XX века

Вячеслав Иванов – Иоанне Брюсовой

19 октября 1924 года, Рим

Дорогая Иоанна Матвеевна,

Только что долетела до меня плачевная весть. Не думал я никогда, что переживу Валерия. Он пророчил себе когда-то очень долгую жизнь, и я ему поверил. Как ни хворал он за последние годы, мысль о возможности скорого конца не приходила мне в голову. Нет Блока, нет Брюсова: наша старая группа уходит из нового мира… «И, мнится, очередь за мной…» В эти траурные дни русской словесности думаю я все же не о словесности. Ведь Валерий мог бы повторить о себе слова Цезаря: «satis vixi vel vitae vel gloriae» – «довольно я жил для жизни, довольно и для славы». Я думаю о вашем личном горе. Всю свою жизнь, каждое дыхание ее вы отдали ему, ему одному. Величайшие страдания, которые несла с собою эта жертвенная любовь, были все же пронизаны той радостью, которая составляет самое душу любви, – радостью о том, что любимый жив и с вами. Увы, мера ваших страданий еще не исполнилась, а радость близости любимого – отнялась. Вы чувствуете, конечно, что собственная жизнь ваша как бы вырвана из земли с корнем… Мужайтесь, дорогая, благородная страдалица, – и подумайте прежде всего о принятом вами на воспитание мальчике. Он должен быть вам утешением. Прекрасна эта страница жизни Валерия и вашей. Вспоминаю, как при последнем свидании нашем в июне Валерий при мне говорил с ним и ему улыбался. Эта ласковая улыбка человека, глубоко омраченного, при взгляде на любимого ребенка, эта столь несвойственная ему глубокая и стыдливо спрятанная умиленность в обращении с ним – меня тронули и вызвали во мне тихое восхищение. Думайте о нем. Думайте о том, что великое закономерно искупается великими жертвами. И о том также, что наши человеческие достижения не отделимы от наших заблуждений. Молитесь за душу Валерия… Не забывайте в горе о вашем далеком верном друге – Вячеславе Иванове.

Адрес мой: А1 Signor Venceslao Ivanov.

172, via Quattro Fontane 3° p. (Presso Placidi), Roma.

Мемориальный кабинет Валерия Брюсова.

Дом-музей В.Я. Брюсова, Москва

Валерий Брюсов – Иоанне Брюсовой

2 сентября 1924 года, Москва

Милая, дорогая Jeanne!

Сейчас получил Твое письмо, направленное в Москву. Объясняю весь ход дела.

В Коктебеле я задержался прежде всего от болезни. Полторы недели я не мог разогнуть руки и жестоко хромал на одну ногу. Оправился около 20-21 и тотчас начал хлопотать о билете. Но билетов не было. В кассе предлагали на 5 сентября! Обращался в местком Феодосии. Приняли любезно, но билеты предложили на 2-ое. Так я бился с неделю. Наконец решился дать червонец носильщику. Тот в тот же день достал билет. (NB – А в вагоне потом оказались свободные места!) Но билет получил я 3-го класса и на почтовый поезд. Ехал двое суток, в духоте, на досках. Приехал в Москву чуть живой. Так было со мной.

Теперь относительно Тебя. Получив Твое письмо, где Ты просишь выслать денег, я удивился и смутился. Явно, что в Коктебеле денег у меня не было. Но были основания думать, что и в Москве их не будет. Были слухи, что все договоры Госиздата аннулированы. А пенсии едва должно было хватить на уплату за квартиру за 2 мес‹яца›. Тогда я написал Тебе, предлагая скорее ехать, и думал, что у Тебя на отъезд еще сохранились деньги от 27 червонцев, что я Тебе оставил. Приехав в Москву, я узнал от Аннушки, что, по Твоей просьбе, Сережа был в Институте и что там обещали Тебе послать 100 р. Я успокоился, думая, что они Тебе послали, и отправил Тебе свою первую телеграмму из Москвы. В Институт я попал лишь вчера, в понедельник, и узнал, что деньги не посланы. Тотчас я распорядился перевести Тебе по телеграфу 120 р. и отправил Тебе свою вторую телеграмму. Так было по отношению к деньгам.

Теперь вопрос: хватит ли Тебе 120 р.? Если будет возможность, переведу еще немного, но это узнаю только сегодня. Ехать в 3 классе очень плохо. Всячески старайся ехать во 2-м. Затем прими во внимание, что в Москве и подъезжая к Москве – очень холодно. Я сейчас болен от перемены климата. Имей пальто и теплые вещи под рукой.

Письмо неожиданно оборвалось. Хотел написать еще многое. Но, пока я писал, пришел Павел Никитич. Долго разговаривали. Сейчас уже нет времени писать. Надо бежать в Наркомфин за пенсией. А письмо хочу послать срочной почтой.

Целую Тебя. Жду Тебя. Соскучился без Тебя. Дома пусто (кстати: здесь Тейфук Касимов). Приезжай как можно скорее. Еще телеграфирую.

Всегда Твой

Валерий.

Милый Коля! Благодарю за письмо. Скучаю по Тебе. Приезжай скорей. Тебя ждут камушки. Здесь все дождь, но это ничего. А кур у Аннушки украли. В доме Тебя все вспоминают и ждут. Очень Тебя целую.

Твой дядя Валя.

P.S. «Дела благополучны» в телеграмме значит, что с Госиздатом все вновь устроилось.

Вячеслав Иванов – Иоанне Брюсовой

30 ноября 1924 года, Рим

Дорогая Иоанна Матвеевна,

Благодарю вас за грустный рассказ и последние стихи. Просьбу вашу «написать, soit en prose, soit en vers, молитву, современную молитву» – исполняю, как умею, как мне свойственно, как я должен. Молитва моя не хочет быть «современной», но кажется мне трагически своевременной. Пишите мне еще, как другу.

Неизменно преданный вам В.И.

 
Как листья ветр, – у Вечности преддверий
Срывает Смерть, что украшало нас;
И в строгий, нелицеприятный час
Я о душе твоей молюсь, Валерий,
О вечной памяти – не здесь, в молве,
На поколений столбовой дороге, –
Но в ждущей нас недвижной синеве,
Но в искони помыслившем нас боге.
 

Вяч. Иванов

Александр Блок

…Из Москвы вообще много благоприятных веяний

Александр Блок – Зинаиде Гиппиус

2 августа 1902 года, Шахматово

Многоуважаемая Зинаида Николаевна.

Извините, что отвечаю Вам не сейчас же. Это происходит от того, что у нас посылают на почту только около двух раз в неделю. Ваше письмо и Ваши похвалы моим стихам были для меня неожиданно приятны и важны. Конечно, я с величайшим удовольствием и согласием отдаю их в «Новый путь». Ваше письмо еще было мне важно тем, что навело на новые разъяснения. Ведь «широкая белая лестница», (если не ошибаюсь, ее «лирическое истолкование» можно найти в словах:

 
И вплоть до зари, пробуждения вестницы,
Я в мире свершений. Я радостно сплю.
Вот узкие окна… И белые лестницы…
 

«рассекающая» сферу «здешнего» по пути к «небу верхнему» – нездешнему – есть, следовательно, подъем. Чем выше, тем «слитнее» видно все; значит, видно и то, как сходятся внизу пропасти и как нет причины миновать одну для другой. Обо всем ведь надо помнить. И вот на вершинах лестницы вспоминаем мы, может быть, то, что помнили только детьми (об этом есть у Дмитрия Сергеевича[44]44
  Д.С. Мережковский


[Закрыть]), вспоминаем «странность существования», открываем удивленные глаза. И вот тут, по слову Аристотеля («Философия началась с удивления»), закипает на последней ступени лестницы истинный разум и присоединяется к «чуянью» второй ступени и к «примитивной грубости» и «чувственности» (однако, может быть, не лишенной «жизненной», живой, необработанной правды) первой ступени. Приблизительно такова «Ваша» лестница к синтезу; она, таким образом, сама будучи мистической, избавляет от «крайностей» мистицизма, от его «декадентства». Ибо, еще не поднявшись на высшую ступень, мы увидим только одну пропасть, отразим в себе только её правду, затоскуем, «размечтаемся» под ветхозаветным «кедром ливанским», забыв прекрасное древо «Нового завета». И вот в этом пункте Ваши слова нашли мои мысли этих дней, ибо именно тут (перед получением Вашего письма) захотелось мне сойти с чисто мистической дорожки и спокойно взглянуть на нее сверху. И пришло Ваше письмо о третьей «разумной» ступени, о «требованьи понятности во имя Непонятного», о том «мире свершений», где сон – радостен, удивление разумно и видно далеко и «слитно», как весело странствуют «притихшие дети», бесстрашно ищут, высматривают «зарю, вестницу пробуждения». Ваша картина, поистине «эллински» гармоническая, однако открывает мне другие страны «уныния», «забвения». Здесь возникает мне параллельный, «схожий» образ других лестниц, переходов, «лесов»:

 
Мы бродим в неконченном здании,
По шатким, дрожащим лесам,
В каком-то тупом ожидании
Не веря вечерним часам.
 

(Вал. Брюсов. Tertio Vigilia)

Об этом иногда страшно думать, потому что и это «действительно», хоть и «до времени». Это – опрокинутый бог, человек, забывший свое «подобие божие». Вот сейчас провалятся леса, город тихонько вздрогнет и поднимется, испарится, прилетит большая птица Человеческой Надежды, совьет, разовьет крылья и исчезнет. А куда – неизвестно. Вот оно – неверие, «декадентство», [ «реализм действительной жизни-с»]. Ваши слова о двух синтезах примирительны; но я не всегда могу принять их. Иногда из-за логической гармонии смотрит мне в лицо безмирное отрицание. И я все еще не могу решить, что это: только ли «страх со змеиною колючею ласкою» или «страх божий», боязнь испытывать. В последнем случае, может быть, еще сильны романтические когти.

Еще раз благодарю Вас, Зинаида Николаевна, за письмо, также за приглашение приехать к Вам. Но не знаю в точности, до каких пор буду в деревне. Здесь также не было лета, а только осень, теперь уж скоро настоящая, желтая, красная.

Преданный Вам Ал. Блок.

Обложка журнала «Мир Искусства». 1902 год