Текст книги "Парадокс Тесея"

– Что потеряли?

– Ключ от класса.

– Вот же, – Нельсон вытянул за кольцо пластиковый зеленый брелок, ярко торчавший из-под бумаг.

– И правда… – Савва комом осел на стул и безвольно уронил руки на колени. Проговорил жалобно: – Все теряю нынче, Митя. Как так вышло? Что дальше делать-то?

В сухих воспаленных глазах не было гнева или разочарования – лишь недоумение человека, который засунул куда-то жену, монографию и собственную жизнь и теперь никак не может их найти, будто это очки и без них он близоруко всматривается в будущее, а в настоящем существует неуклюже, опрокидывая предметы. Чувствуя неловкость, Нельсон тронул Савву за хрупкое плечо. Тот вздрогнул.

– Ну, мне пора. К ректору. Ключ у тебя? Давай сюда.

Опершись о руку Нельсона, Савва медленно поднялся и побрел к двери.

* * *

Нельсон проводил искусствоведа до ректорского кабинета. Сам воспользовался боковой лестницей, миновал шесть кем-то оставленных на площадке покоробленных венских стульев (на одном в роденовской позе расположился скелет), свернул раз-другой и достиг кладовки, где хранились расходники. Вообще студенты самостоятельно покупали себе все необходимое, но в аудиториях постепенно скапливались полуотжатые тюбики краски, облысевшие кисти и прочий недоиспользованный или забытый художественный скарб, который уборщицы, не рискуя выкидывать, тащили сюда. Здесь же были свалены реставрационные материалы с истекшим сроком годности.

Кладовку Нельсон случайно обнаружил на третьем курсе, когда плутал в коридорах академии. Позже она не единожды его выручала. Однако о ее существовании поразительным образом мало кто знал, а слышавшие считали не более чем легендой. Нельсон, впрочем, от этого скорее выигрывал, поэтому о местоположении полезного чулана лишний раз не болтал.

Он отыскал бутыль просроченной смывки – для его нужд сойдет и такая. Из коробки, звякнувшей инструментом, беспечной ощупью выудил затупившийся скальпель. Нельсон оглядывал полки, размышляя, не нужно ли взять что-нибудь еще, например растворитель, когда дверь кладовки внезапно распахнулась.

– Что вы тут делаете? – раздался женский голос. – Это разве ваше?

Нельсон неспешно повернулся. На него, грозно сведя брови, уставилась субтильная темноглазая девица в клетчатой рубашке, которая была ей так велика, что доходила почти до колен. Реставратор. Та самая, с птичьим голоском. С лесов слезла, догадался он.

– Допустим, если не мое, то кому ты об этом расскажешь? – спросил Нельсон, нацепив лучшую из самых наглых своих улыбок.

– Заведующему, – ответила она надменно. Немного подумав, добавила: – И охране.

Судя по тону, она была предельно серьезна. А еще, надо отметить, красива – нечто врубелевское было в ее бледной до синевы коже, круглых влажных глазах и вороной косе, из которой выбилась волнистая прядь, прикрывая заложенный за ухо карандаш.

– Ну и замечательно, – Нельсон склонил голову набок. – А я расскажу, как вы, девушка, банками в людей кидаетесь. Так ведь и убить можно.

– Ой, это были вы! – она так удивилась, что не удержала на лице напускную суровость. Опомнилась и хмуро, но без прежней заносчивости, проронила: – Так вы не просто вор, но и шантажист к тому же.

– Не дуйся, мне для хорошего дела, – Нельсон понял, что сказал это «хорошее дело» ровно с теми же интонациями, что и Савва полчаса назад, и про себя невольно додумал «но мелковато». Вслух сказал:

– Врачую Петербург помаленьку.

– Как это?.. Ты что?

От возмущения девушка задохнулась и тоже перешла на «ты» – Нельсон шустро вынул у нее из-за уха карандаш. Продолжая улыбаться, оторвал кусок от ватмана, угодливо свесившегося с полки. Написал на нем адрес дома с витражом.

– Если интересно, приходи. Я там до вечера, – вложил мягкий клочок бумаги в холодную ладонь, побросал бутыли и инструменты в рюкзак и ушел.

Грозовая хмарь на улице рассеялась. Резкое солнце пекло плечи. Желеобразная смывка кошмарно воняла, но действовала отменно: застарелая краска на витраже набрякла и пошла хлопьями. Остатки Нельсон снимал то шпателем, то скальпелем, после чего долго оттирал растворителем листья и бутон стеклянного тюльпана. Весь закостенел, пусть со стремянки, вежливо добытой у жителя квартиры на первом этаже, работать было удобнее, чем с отбойника. Еще бы – несколько часов ковырять краску, не меняя позы.

День клонился к закату. Пора ему закругляться, завтра продолжит.

– Так ты отмываешь витражи?

Пришла все-таки. Любопытная.

– Как тебя зовут?

– Лиля.

Нельсон спрыгнул со стремянки и отворил подпертую кирпичом дверь.

– А я Нельсон. Или Митя, как тебе больше нравится. Пойдем внутрь, посмотрим, что получилось.

В парадной играли красные и зеленые лучи солнца.

Глава третья

Лидия Владимировна почуяла добычу. Не зря встала пораньше. С максимально незаинтересованным видом она прошлась взглядом по пестрому ассортименту, разложенному на влажной газете с волглыми прогалинами.

Толстая, в рыжей коросте, подкова. Складной театральный бинокль – один глаз выбит. Запеленатый в целлофан пульт от телевизора с запавшими кнопками. Набор аленьких дулевских тарелочек из популярного в семидесятые сервиза «Рубин», есть пара сколов на ободках. Всякая мелочь – обломки советской бижутерии вперемешку с китайской, значки, наперстки. И три фарфоровые статуэтки: бисквитный щегол (черная маска на красно-белой мордашке и лимонные крылья напоминают наряд Арлекина), юный мечтательный Пушкин с пером и свитком за круглым столиком и девчушка в ажурном платьице пастельных тонов. Чудо как хороша девочка: чуть выпятила губки, головку кокетливо склонила к плечу, в руке – кисельного цвета гольфик, к подолу острым ухом прижался котенок. Испанская работа, Lladró, лимитированная коллекция. Тысяч за двадцать человеку сведущему – легко.

Рядом с расстеленной газетой переминался с ноги на ногу верзила в потертой кожаной куртке, вертел на мясистом мизинце автомобильный брелок.

– Ну что, Лидия Владимировна, приглянулось вам что-нибудь? – спросил он, расплываясь в подобострастной улыбке.

Еще как приглянулось, но тебе, дорогой, я об этом не скажу. Если старая перекупщица сразу покажет на красивую фарфоровую девчулю, даже такая неграмотная дубина сообразит, что надо запросить побольше. Зайдем иначе. Не подведи, Александр Сергеевич.

– Да вот Пушкин… Почем солнце русской поэзии?

На пористом, как пемза, лице верзилы забегали глазки – очень уж боялся прогадать.

– Три штуки, – ошалев от собственной дерзости, выпалил он.

Вот заломил. Пушкин и в самом деле ничего – Ленинградский фарфоровый завод, не битый (обычно первым отваливается перо), но конечная цена ему – полторы-две тысячи. Хотя ей-то это на руку.

– Вася, ты меня обманываешь, – с ласковой строгостью бабушки, решившей пожурить любимого внука, сказала Лидия Владимировна.

Вася устоял.

– Я же знаю, что вы перепродадите дороже, – заявил, насупившись.

Цель у Лидии Владимировны была другая, но привычка к торгу дала о себе знать. Ощущая приятное покалывание вдоль позвоночника, она глянула на брутального Васю с веселым вызовом.

– Давай за полторы.

Они препирались долго и со вкусом. Договариваться с Васей было все равно что в одиночку двигать книжный шкаф с полным собранием сочинений русских классиков, которых этот детина едва ли читал. Присмирев для вида, Лидия Владимировна сдалась.

– Ладно, Вася. Победил. Две восемьсот. Но докинь тогда еще эту, – она пренебрежительно ткнула пальцем в вожделенную статуэтку. – Бракованную.

– Че? В смысле?

– Посмотри, какие цвета тусклые. Брак окраски.

По соседству с яркой арлекинистой птичкой и белоликим поэтом девчушка, выполненная в фирменной приглушенной палитре испанского фарфорового дома, и впрямь смотрелась бледновато.

– Ну если так, берите. Дарю, – не верящий своему счастью Вася, похоже, решил проявить широту души (еще бы – впарить Пушкина почти за три тысячи, тем более такой оборотистой старушке). И газеток дал, завернуть.

Несмотря на ранний час выходного дня, на Удельной бойко, с матерком, шумела торговля. Первые продавцы, вроде Васи, приходят к шести – раскладывают несистемно скупленный по квартирам товар на земле или на шатких столиках в дальнем конце блошиного рынка, куда редко добирается случайный клиент. С семи утра, дребезжа рольставнями, открываются павильоны. Их арендаторы – кто с термосом чая, кто с напитком покрепче – заглядывают друг к другу в гости: обменяться сплетнями и заодно разведать, что новенького сосед выставил на витрину.

Лидия Владимировна прошла мимо очередного захламленного павильона. Перед ним, вперив отрешенный взгляд в пустоту, на утлом барочном стуле сидел трухлеватый дед и меланхолично крутил деревянными пальцами рычажок музыкальной шкатулки. Механизм, надрываясь и отчаянно фальшивя, испускал «К Элизе».

– Аркаша, взбодрись, – бросила ему Лидия Владимировна.

Тот шамкнул что-то приветственное. Ну хоть машинку свою тренькающую несносную отложил.

А вот дальше обосновалась крайне симпатичная пара. Из их отсека во все стороны разбегались зеленовато-голубые солнечные зайчики: казалось, что в каждый из сотни аптечных пузырьков и косметических флаконов, которыми были заставлены полки, налито жидкого света. Молодые ребята, переехавшие из Москвы, – вихрастый, востроносый, всегда небритый паренек в охотничьем комбинезоне и его смешливая спутница с озорной косынкой на волосах, то и дело поправлявшая темные очки-стрекозы (винтажный аксессуар был ей великоват), – скорее археологи, чем старьевщики. Они копали культурный слой: ворошили помойки и исследовали заброшенные дома в поисках артефактов. Находили в основном битые склянки, монеты, столовые приборы. Изредка им попадались действительно любопытные штуковины – только на прошлой неделе Олеся показала румяна двадцатых годов, обнаруженные в подвале, и даже, не дрогнув, обмахнула круглые щечки заплесневелой пуховкой.

К удовольствию Лидии Владимировны, на Удельной молодели и продавцы, и покупатели. Хипстеров не пугали ларьки китайского ширпотреба и вещевые ряды, которые требовалось преодолеть на пути в ретро-рай. С азартом завзятых коллекционеров в развалах барахла копошились стилисты, реквизиторы киносъемок, энтузиасты-реконструкторы, дизайнеры. Девчонки, например, обожали разбирать на украшения видавшие виды часы, причем некоторые понимали в них получше иных специалистов. Будут на пенсии тоже мотаться сюда, как она, по делам.

Собственно, дел-то на сегодня почти не осталось. Лидия Владимировна обошла угнанную из супермаркета тележку, доверху заполненную дохлыми противогазами с ребристыми хоботками. Только забрать у Ленки сардинницу для клиента. Удельная Ленка, ушлая дебелая баба – не самая приятная (откровенно говоря, невежественная), но товар через нее можно достать первосортный. И всех продавцов она знает наперечет. А главное, смогла побрататься с перекупщиками и великолепно осведомлена, кто в чем эксперт, у кого какая клиентура, в конечном счете приманила их к себе за комиссию, будто штатных агентов. Откажешься или нагреешь – в следующий раз предложит другому. Лидия Владимировна порой думала, что Ленка торгует не антиквариатом, а связями и вообще от профессионального сводничества балдеет больше, чем от старья.

Ленка тем временем орала в телефон:

– Альбом с марками! Да!.. Дядя способноплатежный… Четыреста тыщ, пошел снимать… Есть у тебя? А я уже сказала, что есть! Ты проверь там, что порванных и дырявых нет. Все, у меня тут Лидия Владимировна. Что ты телишься, неси, кому говорю!

С неожиданной грацией она повернулась в загроможденном пространстве – пируэт смазанно отразился в мутноватом зеркале (резная рама крепкая, без жучка) – и поставила на прилавок квадратную сервировочную шкатулку. На крышке красовалась серебряная рыбка тонкой работы.

– Какова сардинница, а? Бомба!

С Ленкиной оценкой сложно было не согласиться. Витые ручки, цветки шиповника на фарфоровых вставках – ручная роспись, не переводная деколь. Превосходная вещь. Пока Ленка упаковывала сардинницу в пузырчатую пленку, предназначенную исключительно для дорогих товаров, Лидия Владимировна обратила внимание на надорванную коробку, придвинутую к стене. Оттуда, зацепив отклеившуюся полоску скотча с мучным отпечатком картона, торчал какой-то металлический декор.

– Лен, я посмотрю?

Та добродушно отмахнулась:

– Да сколько угодно, я еще сама не разбирала. Там всякая горелая рухлядь, обломки канделябров, может, мебели. Вчера принесли в скупку.

Лидия Владимировна выложила на обитом фанерой полу некогда золоченные накладки, почерневшие от времени и копоти: стилизованные пальмовые листья, бутоны роз, венки – все плоские с обратной стороны. Сердце вдруг осеклось. Не с канделябров это декор. И не с мебели. Она столько часов просидела над эскизами Росси, что не может ошибиться. Перед ней скромно лежали подлинные бронзовые элементы, до войны украшавшие двери Елагина дворца.

– Сколько возьмешь? – спросила Лидия Владимировна, не узнав свой по-старчески треснувший голос.

– Две за все.

Не торгуясь, Лидия Владимировна вынула кошелек.

* * *

Елагин был сложным проектом. От снарядов, разорвавшихся в сорок втором, дворец охватил пожар. Обрушились перекрытия. Выгорело все: живописные плафоны, расшитый золотом штоф на стенах, наборные паркеты, бесподобные двери. Сразу после окончания войны специалисты зафиксировали уцелевшие элементы отделки (весьма немногочисленные), а непосредственно к реставрации приступили только в пятьдесят втором, когда был готов проект восстановления дворца.

Молодой, но уже опытный реставратор, Лида вместе с коллегами работала над утраченными накладными деталями дверей. Пришлось сделать множество обмеров и поднять кипы документов: чертежей, дворцовых описей, фотографий, и все равно в точности воспроизвести декор удалось не везде. Каждая дверь была уникальным творением архитектора – украшения не повторялись. Там, где не хватало информации, нужно было хоть и чуть-чуть, но проявлять художественную смелость и проектировать по аналогии – с достаточной долей достоверности, но не гарантируя полной идентичности с подлинником. Все получилось: бригада столяров изготовила полированные двери, отделанные мореным кленом и красным деревом, мастера-литейщики отлили и прочеканили новый декор.

Но вот, годы спустя, с десяток оригинальных деталей все-таки нашли ее на Удельной – небось растащили в военное время, пока остов дворца стоял погорельцем. Вновь разглядывая бронзовые накладки, теперь при искусственном освещении метро, Лидия Владимировна с удовлетворением отметила, что некоторые ее собственные эскизы вышли, в общем-то, получше оригиналов. Тетя Надя за такие мысли дала бы по лбу, будь жива.

Благодаря тете, секретарю Инспекции по охране памятников, она и стала реставратором – как еще тринадцатилетняя девчонка в разгар войны могла попасть в только открывшееся архитектурно-художественное училище? Первый набор – сто шестьдесят исхудавших подростков со страшно взрослыми глазами; большинство, как и Лида, сироты. Из них растили специалистов по восстановлению декоративной живописи, скульптуры, дерева, камня, металла, мозаики – город уже готовили к возрождению, несмотря на то что война еще полыхала. До выпускного дожили не все. Семерых убило осколками снаряда у входа в училище. Дымящаяся, горько пахнувшая железяка упала тогда прямо к Лидиным ногам. Словно загипнотизированная, она наклонилась и зачем-то взяла раскаленный черепок. Тут же, вскрикнув, выпустила. На ладони не осталось живого места. Месяц карандаш не могла держать – волдыри нагноились, ожоги затягивались болезненно, оставив на память грубые рубцы.

Тетя Надя, понятно, всю оставшуюся жизнь чувствовала перед ней вину. Да и Лидия Владимировна, наверное, в глубине души так и не смогла ее простить. Это от тети мама – поэтесса, безвозвратно проводившая мужа на фронт, – наслушалась, как сотрудники Инспекции планируют защищать город: укрывать сфинксов и Медного всадника, закапывать в землю коней Клодта и статуи Летнего сада, фиксировать, невзирая на риски, разрушения зданий-памятников, вывозить музейные экспонаты. Мама, мучимая бессилием своих бесплотных стихов, тоже хотела совершить осязаемый подвиг.

А однажды тетя Надя рассказала про альпинистов. Вражеские летчики использовали шпили и купола как артиллерийские ориентиры. Блестящие доминанты нужно было немедленно спрятать: там, где позволяло покрытие, закрасить серым, где нет – замаскировать сусальное золото чехлами. Из скалолазов, состоявших в спортивном сообществе «Искусство», собрали спецбригаду. Мама, заядлая альпинистка, разумеется, не раздумывая присоединилась к ней, как только представилась возможность.

Тяжелейший, изнурительный труд при любой погоде, под авианалетами. Мама возвращалась домой после подъемов («мои золотые высоты», как она их называла, в общей сложности около двадцати пяти объектов) и садилась на пол прямо в прихожей коммунальной квартиры. Потом, царапая обои, ковыляла до комнаты по смрадному нескончаемому коридору, жаловалась, что все время тошнит и кружится голова. Как-то пришла, а у нее в кровь исколоты руки – теснясь на дощечке в основании Адмиралтейского шпиля, альпинистки сшивали толстыми иглами края гигантского, в полтонны весом, брезентового полотнища, чтобы парусину не сдуло ветром. Когда Лида прижалась к маме, та сказала лишь: «Это все мелочи. По Леле вон чуть очередь не прошла, в чехол попала… но высоту взяли…» И отключилась.

Наступили холода. Верхолазы взялись за Петропавловский собор. Беспощадные шквалы, шедшие с Невы, не давали подобраться к шпилю. Продвигались крайне медленно, беспрестанно переделывали – на морозе шаровая масляная краска мгновенно затвердевала и сходила слоями. Долгие ночи провели альпинисты наверху – там, где не было ничего, кроме пронизывающего ветра и ледяного золота. К переохлаждению прибавились голод и физическое истощение: весной сорок второго мама умерла от воспаления легких. Уходила в лихорадке, дико металась по кровати. Несмотря на квартирную стужу, упорно сбрасывала одеяло, которое тетя Надя на ней поправляла.

* * *

Водогрей, мерно гудевший синим огоньком, источал тоненький запах газа. На шкафчик над засаленной плитой Лобановых кто-то из соседей прилепил свежую записку. «В вашем углу дежурным вчера обнаружен огромный рыжий таракан. Срочно примите меры!» Почерк решительный, в слове «вашем» шариковая ручка прогрызла верхнюю дужку у первой буквы. Ниже, почерком полегче, с долей фатализма продолжено: «Нам отныне с ними жить, но как?» Зоны общего пользования воистину не отличались чистотой. Кухня – неприглядное, заселенное паразитами чрево коммуналки, санузел – клоака.

По престарелому дровяному очагу с уголка недоотжатой наволочки на бельевой веревке, неверно отмеряя секунды, щелкали капли. Лидия Владимировна поставила сардинницу на чугунную варочную панель подальше от беспокойной водицы и отперла дверь, ведущую в закуток перед черным ходом. Обтянутый тисненой кожей сундук клацнул замками, протяжно зевнул – раритетная сервировочная вещица была до поры до времени припрятана, и Лидия Владимировна направилась к себе.

В комнате ценный товар она не хранила. Сосуществование в коммунальной квартире наделяло жильцов своего рода экстрасенсорикой: все знали всё обо всех, даже если сами того не желали. Стены, перегородки, ширмы и занавески становились проницаемыми границами совместного быта, мало защищавшими от пассивного (а иногда и активного) любопытства. В условиях всеобщей хронической осведомленности какой-либо пустячный признак, нарушавший привычный уклад, будь то загруженный в холодильник экзотический фрукт или внеурочно надетое нарядное платье, уже порождал конспирологические теории. Что говорить о внезапном появлении на полках дорогих вещей – не фарфоровых «безделиц», истинной стоимости которых все равно никто не знал, – а драгоценных товаров из золота и серебра. Внимание к частной собственности у людей, деливших жизненное пространство «по справедливости», было обострено до предела. Поэтому Лидия Владимировна, безошибочно определявшая минуты пустования кухни по нутряному, десятилетиями выработанному чувству коммунального распорядка, предпочитала держать особо важные клиентские заказы в сундуке – в закутке за дверью, которую все принимали за прямой выход на черную лестницу и никогда ею не пользовались за неимением ключа.

Единственным ключом, равно как и другими жилищными секретами, единолично распоряжалась Лидия Владимировна. Объяснялось это тем, что многоквартирный доходный дом с жестяным куполом-шапочкой когда-то принадлежал ее деду, владельцу строительной компании и железоделательного завода (девочкой она постоянно смотрела под ноги – нравилось находить название конторы на крышках канализационных люков).

Предприимчивый, но неизобретательный архитектор с животноводческой фамилией продал деду и еще нескольким заказчикам нечто вроде типового проекта здания в стиле модерн, тасуя свои коронные приемы: высокий угловой эркер, глазурованный кирпич, рельефные вставки и застекленные перегородки между парадной и черной лестницами. Недавно Лидия Владимировна, зайдя в подъезд, вдруг ощутила благолепный трепет, будто очутилась в безлюдной церкви, а затем увидела на площадке третьего этажа потустороннее цветоносное свечение – неизвестный ремонтник самоотверженно расчистил сохранившийся фрагмент витража из рифленого стекла с монохромным полураскрытым васильком.

В доходном доме дед жил сам и сдавал помещения в аренду: первый этаж под продуктовую лавку и булочную, квартиры – главным образом банкирам, служащим страховых компаний, предпринимателям, инженерам и их семьям. После революции дом уплотнили. По словам деда, поначалу можно было выбирать, кого подселить к себе на «лишние метры», поэтому первые соседи были «людьми приличными», неизменно сконфуженными своим вторжением на чужую территорию. С насильственным прибавлением новых жильцов (некоторые выходцы с рабочих окраин вселялись в уверенности, что наконец получили причитавшееся им по праву) стены сдвинулись теснее, приведя к регулярным вспышкам классовой борьбы. У деда от барских апартаментов осталась всего одна комната, и та неполноценная – половина бывшей гостиной. Здесь он и жил с сыном и невесткой, неудобно отгородившись от них буфетом, здесь родилась и выросла Лида.

Потеря дедовой недвижимости не очень огорчала Лидию Владимировну – она никогда и не воспринимала этот дом безраздельно своим. Но вот за коллекцию было обидно до дрожи. Дед – мещанин, перешедший в купеческое сословие только в начале века, – был убежден, что человек богатый и успешный непременно должен вкладываться в искусство. В подражание потомственным московским предпринимателям он покупал живопись (и даже специально ездил за ней в Первопрестольную). По примеру Щукина и Мамонтова, пусть и не обладая их капиталами, брал новаторские работы художников-современников – искал по мастерским да эпатажным выставкам. Его, впрочем, это вполне устраивало – коммерсант грезил, что таким образом помогает молодым талантам, и сам чувствовал себя в некотором роде участником творческого процесса.

А потом грянула революция… Лидия Владимировна полагала, что самый тяжкий удар по деду нанесла не национализация предприятий, не оккупация жилплощади, а судьба живописи. В то время как коллекции московских коммерсантов принудительно включали в музейные собрания, а сами купцы превращались в галерейных смотрителей и экскурсоводов, дедову подборку картин признали лишенной художественной ценности и распродали за копейки. И совершенно напрасно, как показало время, ведь наряду с бездарями, коих в коллекции было достаточно, незадачливый меценат нечаянно умудрился проспонсировать имена, ставшие впоследствии звездами раннего русского авангарда.

В этой истории, случившейся за много лет до рождения Лидии Владимировны, несправедливым было абсолютно все. Дедову коллекцию надо было собрать заново – чем она и занималась в течение сорока лет. Следы картин второразрядных художников вели в антикварные магазины и на блошиные рынки. Далеко не всегда Лидия Владимировна возвращалась с полотнами, зато прихватывала по мелочи – то латунный подсвечник купит, то чайную пару. Раз-другой выгодно перепродала находки, помаленьку набрала клиентскую базу и незаметно для себя вошла во вкус.

Кроме удовольствия, перепродажа приносила деньги, а они были необходимы. Лидия Владимировна усердно, истово копила. Несколько работ членов «Бубнового валета» и других авангардистов из фамильной коллекции мелькали на выставках (с непременными комментариями про некие «частные собрания» на пояснительных табличках), порой всплывали на аукционах. И стоили, понятное дело, баснословно – от восьмидесяти до двухсот тысяч долларов.

Собрание было невелико – около полусотни полотен. Все перечислены в брошюре «Опись моей коллекции», отпечатанной у Вольфа в тысяча девятьсот шестнадцатом году. Каждый экземпляр дед любовно пронумеровал и подписал. Его личный экземпляр за первым номером достался в наследство внучке.

Текст расхристанной книжицы ершился дореформенной орфографией, но Лидия Владимировна плавно скользила взглядом по палевым страницам. Из недорогой части собрания она разыскала по старьевщикам и коллекционерам тридцать два холста – их неуемная красочно-экспериментальная природа изрядно озадачивала соседей (мать семейства Лобановых все норовила подсунуть ей гуашевые абстракции своего младшенького в бесперспективной попытке понять, чем детсадовские каляки отличаются от «этих ваших настоящих картин»). Что хорошо – слишком странные, крикливые полотна не возбуждали позывов к воровству.

Шестнадцать дорогостоящих экспонатов были более-менее на виду – Лидия Владимировна пометила себе, что пара работ Ларионова и Гончаровой на месяц отправилась в венскую Альбертину на выставку, посвященную лучизму. И Удельная Ленка давеча прислала сообщение с именем нового владельца натюрморта Машкова с вяленой сельдью. Некий бельгиец, надо как-то разведать о нем побольше.

Но одна картина – «На эстраде» Прыгина, изображавшая лихой оркестрик в неведомом питейном заведении, – как в воду канула. Лидия Владимировна тщетно перерыла все публикации, имевшие к художнику хоть какое-то отношение: материалы выставок, аукционные каталоги, труды искусствоведов, мемуары. Даже, казалось бы, всесильная Ленка тут признала поражение. Не помогла и дедова брошюра: тот описывал картины как умел, старательно, но неинформативно. Впечатления от концерта заезжего венгерского оркестра в Петрограде в пятнадцатом году (выступление дед явно застал лично) заняли больше места, чем характеристики полотна. Дед сообщал, что «мастер точно передает своими излюбленными потешными людскими фигурами разгульный дух сей грандиозной ресторации». Что это был за ресторан? Что за гастролирующий оркестр? Одному богу известно.

Эту картину да показать бы искусствоведу Диденко, чьи, с позволения сказать, «научные» статьи обзывали Прыгина самозванцем. Лжеэксперт, враль со степенью. Что за ерунду мелет? Вся теория основана на одном хронологическом совпадении, остальное притянуто за уши… Да, смерть жены заставила художника сделать паузу и подтолкнула к смене творческого стиля, да, позднее он попал под влияние супрематистов – дело-то понятное, со всяким могло случиться.

«На эстраде», судя по упоминанию потешных людей, могла бы убедительно доказать, что Прыгин после кончины Веры не сразу изменил неопримитивистской живописной манере, не сразу ударился в опыты с абсолютной абстракцией. Лидия Владимировна не видела работу пятнадцатого года воочию, но готова была поставить все скопленные деньги, что та выполнена в стилистике ранних арабесок Прыгина: легчайший контрастный мазок, положенный летучим касанием кисти, разудалый колорит, портретика на грани шаржа. Как принято у авангардистов, он вдохновлялся народными промыслами, в особенности городецкой росписью, которой украшали прялки (отсюда специфическое прыгинское затенение верхних углов, отсылающее к форме донца). У нижегородских мастеров он почерпнул декоративную условность, жанровость сценок и хулиганскую энергетику. Невероятную творческую свободу. Живопись Прыгина производила эффект моментальный и мощный, как звонкая оплеуха. Пропавшая картина наверняка не была исключением.

И пусть попробует этот павлин поспорить!

Чем больше Лидия Владимировна предавалась односторонней заочной полемике, тем пуще негодовала. Ругалась в воображении с незнакомым искусствоведом, как скучающая пенсионерка с телевизором. Вот же захотелось человеку дешевой сенсации. А следом сама же бралась оправдывать: вдруг он в эту теорию искренне верит? Все-таки старался, диссертацию защищал.

Верит или не верит, для Лидии Владимировны автор публикаций был вопиюще неправ – и все тут. Но без картины это недоказуемо.

* * *

По потолку, сминая заросли гипсовых ирисов, проехала тень троллейбуса и сползла по некстати расположенной стенке. Лидия Владимировна с усилием отвела взгляд от подернутого жирным никотиновым налетом рожка люстры и принялась пересчитывать валюту. Пять тысяч, семь, пятнадцать, двадцать… Может, и хватит на тот ученический этюд Розановой, который должны выставить на торги в пятницу.

В дверь постучали. С таким чахоточным призвуком оповещал о себе только одинокий сердечник Николай Васильевич. Дверная ручка екнула и робко повернулась. Застигнутая врасплох Лидия Владимировна (поди ж ты, задумавшись, не заперлась) успела накрыть пасьянс из банкнот помятой газетой, в которую была упакована фарфоровая статуэтка. Не дай бог увидит, в долг попросит.

– Лидия Владимировна… там на кухне бельишко упало постельное… Не ваше? – покашливая, спросил щуплый мужчинка, сквозняком проникая в комнату.

Подслеповато прищуренные, слезящиеся, как у собаки, глаза придавали ему вид одновременно невинный и виноватый. К жидкому, в катышках, свитерочку пристал пушистый комок спутавшихся волос, который прежде носился крошечным перекати-полем по коридору. Лидия Владимировна заметила канцелярский файлик, зажатый в гречишной от пигментных пятен руке. Ишь какой. Прикрывает свою чахлую бесцеремонность добрососедством. Что-то ему нужно.

– Не мое, Николай Васильевич.

Мужчинка засмотрелся на бронзовую пальметку из Елагина дворца, лежавшую на паркете в окружении таких же декоративных деталей.

– Все реставрируете?

– Работаю с ними, – уклончиво ответила Лидия Владимировна. – У вас случилось что?

С предосторожностями, говорившими о запущенном геморрое, сосед занял свободный стул.

– Вы, Лидия Владимировна, нужны мне как женщина. Посоветоваться, – начал он и вытряхнул перед ней содержимое полиэтиленовой папочки.