Текст книги "Парадокс Тесея"

Ее учили, что без фотографа с профессиональной техникой в реставрации не обойтись. Нельсон на это размахался телефоном, разве что в грудь себя им не бил, – но чем выше будет разрешение кадров, тем лучше. Кто-то должен качественно зафиксировать результаты предварительного осмотра зала для дефектной ведомости: общие планы, характерные элементы отделки и особенно утраты декора. Еще полезно бывает повторить снимки, найденные в архивах, с того же ракурса – легче сравнивать.

Однако крутой репортажный фотограф мог пригодиться и для другого – привлечь деньги. Мечта Нельсона обогатиться, сбыв холст, Лилю нервировала. Она все еще подвергала сомнению подлинность картины, а в моменты, когда допускала это вместе с последующей сделкой, ощущала себя виновной. Словно знала о готовящемся преступлении, но никому не рассказывала (что было отчасти правдой). Наверное, поэтому она ломала голову над альтернативными источниками средств – полагала, если достанет деньги на его дражайший бальный зал, Нельсон передумает, а ей зачтется метафизическая заслуга.

Лилю осенило, когда она наткнулась в ленте на пост «Уголка» про пожертвования. Краудфандинг. Люди охотно спонсируют всякие проекты, необязательно социальные. Творческие личности заводят странички на платформах, где каждый пользователь может стать меценатом. Один сайт для монетизации контента так и назывался – «Меценат». Завести профиль – пять минут. Снимки зала они открыто размещать не смогут – особняк идентифицируют те, кому не надо, – но отчеты с волонтерских расчисток в домах, не имевших статуса памятника, – запросто. Сочувствующие должны откликнуться.

Все это Лиля изложила в письме Кире, добавив просьбу встретиться. Та явилась и, пока следовала за Нельсоном в зону отдыха через учебный зал, раскритиковала план в пух и прах, улыбаясь винной помадой в ответ на злобные оглядки кислолицего администратора редкого здешнего мастер-класса. Лилю так и подмывало спросить, зачем она тогда приехала, к тому же с фотосумкой. Спасибо, Нельсон сделал это за нее.

– Ты прям как героиня Шварца. «Три дня я гналась за вами, чтобы сказать, как вы мне безразличны». О том, что наши акции на «Меценате» ничего не соберут, ты могла и по почте сообщить. Но ты здесь.

– Да, – с достоинством ответила Кира, устраиваясь на диване и подбивая плоскую, как берет, подушку. – Потому что знаю, как это изменить.

Нельсон посмотрел исподлобья. Дескать, давай, впечатли меня.

– Не поймите меня неправильно, ваши инициативы замечательны. Но как инфоповод слабоваты. Сколько краудфандинговых проектов каждый день запускается на «Меценате»? А вообще в интернете? Как вы будете конкурировать с объявлениями типа «Мальчику со спинальной мышечной атрофией срочно нужно лекарство»? Или «Дерзко-стильно-креативные стартаперы ищут капитал для разработки инновационного стульчака»? Да ваши волонтерские анонсики захлебнутся в потоке информации. Никто о них не узнает. Тем более что целевая аудитория, которую эта проблема трогает, ограниченна.

Лиля не понимала, к чему она клонит:

– И что ты предлагаешь?

– Заявить о себе. Прицельно донести ваш месседж до людей, которые в теме. И повысить осведомленность тех, кто раньше ни о чем таком не думал. Targeting and raising awareness, в маркетинговых понятиях. Но для этого, – Кира оправила нательную цепочку, висевшую на манер портупеи поверх белого в рубчик топа, – нужна акция. Не волонтерская. Нечто емкое и эпатажное, что могло бы завируситься в социальных сетях. Подготовить почву для краудфандинговой кампании. Некий перформанс. Идеально – с вовлечением публики. Нет, это слишком. Тогда, наоборот, надо придать вашему движению оттенок подпольного сопротивления. Анонимные партизаны-реставраторы. Как Бэнкси, но вдобавок с благородными целями. Мощага.

– А как подобное вообще придумывают? – Лиля пала духом. – Я не представляю, с какого конца взяться.

Нельсон тоже выглядел сбитым с толку.

– Оттолкнемся от вашей темы и ресурсов. Сфера специфическая, придется плясать вокруг объектов. Особняк этот по описанию очень эффектный. Может, все-таки задействуем? Как-нибудь феерически обнародуем? Вот смотрите, люди добрые, какие тут разрушения. Позорище.

– Ни в коем случае, – всполошилась Лиля. – Во-первых, увидят органы и мигом прикроют всю нашу реставрацию. Во-вторых, по известному адресу сразу ломанется публика. Порушат и растащат то, что осталось.

Кира поковыряла пальцем с минималистичным маникюром (черный ноль на прозрачно-гелевом ногте) прожженный следочек от пепла в диванном чехле.

– Поняла. Правильно! Мы сопроводим кампанию интригующим текстом с намеком на секретный петербургский проект эпических масштабов. Который будет раскрыт избранным, только когда наберется определенная сумма. Да не напрягайтесь вы так, без разницы, кто это будет. Сами назовете. Или генератор случайных чисел запустим. Пользователи падки на лотереи, неважно какой приз. Нам бы копирайтера грамотного.

– Без понятия, насколько он грамотный. Зато впишется, гарантирую, – Нельсон поведал Кире, как пылкий Глеб дал ему в камере ОВД приснопамятный совет «надеть оранжевый жилет и ни в чем не сомневаться».

Краем уха слушая знакомую историю, Лиля прокручивала в уме схему, предложенную Кирой. Провокационная художественная акция, чтобы привлечь внимание. Регулярные посты с анонсами и репортажами из парадных – поддерживать интерес подписчиков. И таинственный объект – для интриги. Но к акции все равно надо подобрать здание.

У нее, представьте себе, был ответ. Дом-призрак на канале Грибоедова. Призрак – потому что от него остался один лишь фасад. Ни крыши, ни перекрытий – ничего. Сквозь стыки в строительном заборе виднелся дикий, буйно разросшийся сад на месте бывшего первого этажа. Но у проходящих мимо стены, затянутой вылинявшим до белизны и держащимся на честном слове виниловым фальшфасадом, складывалось впечатление, будто здание цело. Щит с паспортом объекта с две тысячи девятого года возвещал, что жилой дом на реконструкции; в графах «сроки», «инвестор» и «ответственный за производство работ» точно кто-то многократно прошелся канцелярской замазкой – даты и ФИО обновлялись от руки раз в несколько лет.

Услышав про выцветший фальшфасад, Кира оживилась.

– Он натянут? Типа экрана, да? Пушка! Журнал, для которого я снимаю, выступал рекламным партнером фестиваля. Там заказчик захотел 2D-маппинг, это когда изображение или видео проецируют прямо на здание. Большой тренд среди диджитал-художников и брендов. У нас арендовано оборудование. Оно, правда, тяжеленное… Но если исхитриться и установить его в доме напротив, можно вывести картинку на фальшфасад. И не париться насчет подгонки под рельеф.

– А потом сорвать его, – неожиданно подал голос Нельсон, восхитив Киру.

– Да! Так даже лучше! Проецируем – надо придумать, что конкретно, – а в конце предъявляем развалины.

Они втроем накидывали идеи для проекции битых два часа, но все было недостаточно медийно, по мнению Киры, которая ерошила кипенно-белое каре своим дизайнерским маникюром. От бесплодного мозгового штурма Лиля умаялась, а Нельсон с Кирой едва не подрались. Один, попыхтев, высказывал мысль – другая забраковывала на полуслове, он в свою очередь громил ее предложения. Сидели теперь раскаленные, взвинченные. Докритиковались.

– Перерыв, – объявила Лиля, пока они окончательно не переругались. – Давайте мы чего-нибудь попьем. Принесешь нам кофе?

Нельсон любезно оскалился – не к добру. Сейчас начнется представление. Не упустит, плут, возможности подсунуть Кире эротическую керамику, чтобы сбить с нее спесь.

Не тут-то было. Кира взяла у Нельсона чашку из пористой малахитово-зеленой глины, отпила – и узрела глазурованный член, показавшийся из крепкой кофейной пенки, словно микроскопический батискаф. Наклонила емкость к себе, прищурилась, покрутила. А затем сделала то, что Нельсон предсказать никак не мог, – рассыпалась в похвалах его мастерству. Спросила, имеется ли еще такое, телесно ориентированное?

Польщенный и несколько озадаченный керамист повел ее в рабочую зону – к полке с сервизом, количество предметов в котором сгодилось бы для королевского чаепития, крайне, так скажем, фривольного. Каждое изделие украшали половые органы – попадались и мужские, и женские – вислокожие, морщинистые, с намеченными волосками или родинками. Лиле керамический натурализм претил, а вот Кира не скупилась на комплименты: актуальная пластика, бодипозитив. Какие мы богемные, ну-ну, куда там Лиле, девочке из Всеволожска, постичь концептуальное искусство.

Кира попросила разрешения у Нельсона отснять работы и пообещала, что отправит фото в редакцию журнала – глядишь, подготовят материал. Получив утвердительный ответ (обалдевший от дифирамбов керамист был согласен абсолютно на все), приступила к рекогносцировке. Скомандовала освободить подоконник; пока Нельсон спешно ставил на пол чужие кувшинчики и тарелочки, сноровисто хватала всякие, видимо, подходящие для кадра предметы: крафтовую бумагу, веточки сухостоя, доску из мореного дуба.

– Филимона тоже? – Нельсон указал на монструозное алоэ.

Поразмышляв, Кира решила, что Филимон должен уйти. Нельсон снял с подоконника запачканное краской кашпо с колючими щупальцами и всучил его Лиле, а сам по сигналу фотографа начал подавать похабную керамику. Горшок с подсохшей землей был тяжелым, хтоническое растение, пошатываясь без привычной опоры на стекло, впивалось тентаклями в голую Лилину шею. Ища, куда бы его пристроить, она медленно двинулась к столу, но задела какую-то посудину, из тех, что убрали из кадра на пол. От треска расколовшейся глины Лилю замутило, и она чуть не выпустила ношу из вспотевших ладоней. Замерла – только бы не разбить что-то еще, прижимала к себе Филимона, словно искала у него утешения. Эти двое даже не оглянулись.

Когда Кира и ее новообретенный ассистент закончили хлопотать вокруг своего бодипозитива, Лиля избавилась от злосчастного алоэ и, изнывая от угрызений совести перед незнакомым мастером, собрала черепки.

– Что с проекцией-то? Думаем дальше? – напомнила она.

– Да я уже не соображаю, – запротестовал Нельсон, воровато закуривая (в соседнем помещении все еще шел мастер-класс, и администратор, если унюхает, начнет по обыкновению нудить). – Поехали лучше на Петроградку. Покажем Кире особняк. Когда там твой химик будет в Питере? Как его, Денис?

* * *

Денис прикладывался то лбом, то виском к вибрирующему стеклу в попытке найти комфортное положение для затекшей шеи. Скоростной поезд скальпелем резал пространство; сбоку бежала полоса расшитого елями и березками заоконного полотна. Долгоногий проводник с огненными угрями на щеках тяжко, точно в гору, толкал по проходу тележку с товарами, под стать ему непропорционально вытянутую кверху. Денис отвернулся. Бесполезный труд, кому захочется покупать корпоративные ручки да брелочки и недешевую косметику.

Лиля позвонила ему в четверг – ничто, как водится, не предвещало. Заговорила о беспределе вокруг самарской дачи, где они познакомились, потом несмело позвала в Питер. Приглашение было безумным – приехать на выходные ради того, чтобы взять соскобы в каком-то заброшенном особняке и увезти их на экспертизу в Москву. Но Денис и рад свалить из столицы – хоть немного передохнуть от папы и его повседневного культа Танатоса.

Папа Дениса, как и дедушка до него, работал в так называемой ленинской лаборатории. Вместе с коллективом ученых – биохимиков, гистологов, анатомов и хирургов – он оберегал останки Вождя от плесневелого дыхания вечности. Помимо Владимира Ильича на попечении Биотехнологического института в разное время были Сталин, Хо Ши Мин, Ким Ир Сен и еще полдюжины почивших правителей со всего мира.

Блюсти целостность Ленина было особенно нелегко, и вот почему. Когда отец русской революции преставился зимой тысяча девятьсот двадцать четвертого, партийные опекуны не собирались сохранять тело. Вождя довольно-таки тривиально подготовили к погребению: функционер назначил дату похорон на конец января, патологоанатом при вскрытии, как положено, ввел стандартный консервирующий раствор кратковременного действия. И то и другое стало ошибкой. Прощание затянулось, колонны скорбящих делегатов к мерзлому от февральских холодов Владимиру Ильичу все прибывали. С таянием снегов и разливом вешних вод достославный труп, запав глазницами, начал подгнивать.

После того как партийное руководство решило бренную плоть все-таки сохранить, ученые, поставив на кон репутацию, пошли на рискованные бальзамические опыты. Тело опустошили, промыли, отбелили трупные пятна перекисью и уксусной кислотой, накачали консервантами, причем не по сосудам (остатки кровеносной системы были для этого почти непригодны), а через кожу – примочками, микроинъекциями, ваннами с раствором. Чтобы лучше пропитать ткани, Ленина без конца надрезали, распиливали, сверлили и заделывали. Затем обмотали прозрачными резиновыми бинтами поверх вымоченного в защитном маринаде белья. А дальше по плану каждые полтора года – купание в глицерине, формальдегиде, уксуснокислом калии, спирту, перекиси водорода, ацетате натрия – дьявольское омовение для вечной жизни в драгоценном ларце на главной площади страны под рассеянным светом розовых лампочек, призванным дополнительно оживить парафинно-бледного кадавра.

Впрочем, несмотря на все процедуры, вечность жизни оставалась под вопросом. Капризный покойник продолжал предательски тлеть. Хорошо оплачиваемые сотрудники второго поколения ленинской лаборатории, к коим относился папа Дениса, тщательно выискивали приметы разложения (то пигментное пятно, то очажок грибка) и время от времени заменяли органические ткани искусственными. В ходе реставраций Вождь обзавелся заплатками из синтетической кожи, обновленными суставами и мышцами, глазными протезами, над которыми сомкнулись полимерные ресницы. Ученые реконструировали Владимиру Ильичу нос и долго бились над ушными хрящами. От исходного биологического материала – того, что стоял на броневике, – по прикидкам Дениса, до современников дошло процентов сорок.

Какая доля Ленина, равно как и его учения, должна сгинуть, чтобы коммунистические мощи захоронили и мракобесный обряд прекратился, размышлял Денис, пялясь сквозь мелькавшие косые кресты железнодорожного моста на разлив реки. Сколько можно держать усопшего, более соприродного чучелу, для всеобщего обозрения?

Папа Дениса, естественно, ничего макабрического в своих изысканиях не видел. Для него и других ученых уход за экспонатом был беспрецедентным научным экспериментом. Никто и никогда прежде не пытался предпринять что-либо сопоставимое – десятки лет поддерживать мертвое тело в неизменном состоянии, не превращая его в иссушенную мумию. Специалисты лаборатории совершили множество открытий, разработали новые методики введения консервирующих жидкостей, разнообразные средства лечения загробных «болезней», оптимальный режим температуры и влажности в саркофаге. Весьма ограниченная практическая польза сих достижений бальзамической науки папу не смущала – он-то, напротив, считал, что наработки лаборатории помогут потомкам решать некие сложные футуристические проблемы, например доставлять на Землю погибших в далеких галактиках космонавтов.

Будничное отношение папы к занятию насколько зловещему, настолько и абсурдному, было лишь половиной беды. Он задался целью двигать науку и после собственной кончины – и на этой почве напрочь слетел с катушек. Завещал свое тело лаборатории для опытов, изнурял супругу и сына отвратительно детальными посмертными инструкциями, за ужином со смаком рассуждал, каким именно манипуляциям подвергнут коллеги его труп. Мама от таких бесед похудела и приобрела траурную резкость черт – можно было подумать, что она уже овдовела. Денис тоже чувствовал себя как бы преждевременно осиротевшим при живом отце, но от родителей не съезжал – берег мать.

Папа вовсю готовился к длительному круизу по Стиксу. Преодолевал всякие формальности с документами, уделял, как ни парадоксально, много внимания здоровому образу жизни: соблюдал режим сна и диету, занимался спортом, читал блогеров, иногда прибегал к нетрадиционной медицине. Последний его «биохак» – трехлитровую банку, в которой, словно жирные нефтяные капли, плавали медицинские пиявки, – Денис обнаружил в холодильнике, на одной полке с маринованными огурцами.

К ЗОЖу папу привел все тот же Ленин. Протоколы вскрытия содержали подробные описания того, как искорежила Вождя болезнь с ее приступами, парезами и параличами (по официальному диагнозу – распространенный атеросклероз, патологоанатомы отмечали скопища холестериновых бляшек на стенках сосудов). В противоположность Владимиру Ильичу, который попал в руки ученым порядком изношенным, папа желал преподнести тело науке в наилучшем виде.

Иногда Денис почти сочувствовал родителю. Ну а как на подобной службе не рехнуться? Сам он отцовским ожиданиям категорически не соответствовал – прежде всего потому, что взбунтовался и не пошел в штат лаборатории. С толикой злорадства тоже получил диплом химика, еще и в реставрации, – правда, анализы брал у памятников архитектуры, а не у разлагавшегося революционера. На таком же мстительном мажоре недостойный сын доставал сигарету, набивал первую татуировку, прокалывал ухо и на техно-вечеринке в «Мухоморе» клал на язык лиловую таблетку сердечком, от которой окружающие размывались мажущими улыбками и следующие три часа хотелось пить одну водичку.

Медовый голос из динамиков, прервав размышления, оповестил дам и господ о скорейшем приближении к Санкт-Петербургу. Угреватый проводник (на сей раз гораздо бодрее) прогнал тележку для мусора, пассажиры, зевая, зашевелились. Сидевшая рядом с Денисом дородная тетка, которая при посадке разложила вещи так чинно и обстоятельно, будто намеревалась провести в поезде по меньшей мере год, грузно сопя, поменяла тапочки обратно на туфли.

Отъехала в сторону вагонная дверь. Сквозь дождь в нос пробился чадок дешевых сигарет, людских испарений и креозота. Денис потолкался на перроне под грохот гимна великому городу с аккомпанементом десятков рокочущих колесами чемоданов, прошел через вокзал в метро и с проволочками добрался до Сенной. На площади зонт дернуло и вывернуло наизнанку, обнажив малопривлекательные, как мушиные лапки, спицы. Денис попробовал его наладить, не уронив объемистой сумки, но тут с мокрым хлопком купол выгнулся как надо. У пандуса восседала обставленная ведрами растерзанных гладиолусов и махровых георгинов закаленная дачница в запотевшем полиэтиленовом дождевичке и просеивала ячменным глазом толпу на предмет потенциальных родителей первоклашек.

Из объявления Денис запомнил, что квартира, которую он снял через сервис посуточной аренды, находилась на углу Казначейской и канала Грибоедова. Но когда приблизился к дому, увидел, что тот не похож на фотографию на сайте ни цветом, ни фасадом. Ему нужно было респектабельное пятиэтажное здание песочного оттенка с красным куполком и бородатыми атлантами, а у этого домишки всего четыре этажа, полоумно-желтый колер, некоторые окна заложены и заштукатурены, никакой лепнины…

Сверился с навигатором – да нет, вот канал, вот Казначейская. Кинули его? Деньги невелики, но до чего лень заново возиться с поиском под дождем. Сервис нещадно тормозил, подгружая бронирование. Такое ощущение, что еще на вокзале время прищемило дверью «Сапсана», и теперь оно, растягиваясь, продлевало ожидание на светофорах, эскалаторах, платформах метро – да и вообще любое ожидание, которое в этом городе становилось самодостаточным занятием, словно петербуржцы не живут, а коротают жизнь, вместе с тем нисколько не пытаясь ускорить приход неизвестно чего.

Бронь все-таки загрузилась, и Денис связался с хозяином квартиры. Обозвав себя полным кретином, описал ситуацию, на что собеседник с предельной деликатностью, в которой, однако, сквозило согласие по поводу умственных качеств Дениса, осведомился, на каком именно из четырех углов Казначейской и Грибоедова он стоит. Выяснилось, бесовской канал сгибал в этом районе колено, и улица упиралась в него как распорка – обоими концами.

Шут с ним, главное разобрались. Выставив зонтик против дождя, Денис дошел по набережной до правильного угла с Казначейской. Вот они, упомянутые в объявлении атланты. А уж подъезд – ах, извините, забыл, что в Питере – парадная, реально ведь парадная, в смысле декора, тут тебе и камин, и скульптуры, и напольная плитка, и лестничная ковка (справа даже остался изящный начальный столб, метра полтора в высоту, редко подобные встретишь). Почему ж только все такое раскуроченное, неухоженное, недолюбленное, забытое под тоннами грязи и масляной краски?! Но некогда ему стенать – Денис хотел поскорее скинуть лишние вещи и ехать по адресу. Лиля написала, что они уже там. Интересно, они – это кто?

* * *

Денис всяких руин насмотрелся на работе, но особняк его поразил – не высокой архитектурой и даже не разрушениями, а цинизмом запущенности. В сравнении с ним парадная на Казначейской – образец порядка. Эти миазмы, плесень, мусор – в общем, треш. В таких условиях удерживать от распада единственный зал – жестокая навязчивая греза, какая-то извращенная духовная практика, дающая силы творить над бездной (а силы им понадобятся).

От него, как он понял Лилю, требуется немного – помочь с расчистками, которых она раньше сама не делала, послойно дойти до исторического колера, собрать для анализа пробы краски и дерева. Хочет, чтобы он определил первоначальный цвет стен и состав паркета. Дениса смутил махровый грибок, обметавший следы протечки, – чуял, что балку надо бы пролечить от гнили, да как ребятам управиться, потолок в зале они точно не разберут. Конструкторов у них нет, но тут и без них ясно, что с перекрытиями все плохо.

Кроме Лили в особняке были двое – ее староватый, бритоголовый, кряжистый как дровосек мужчина, который встретил Дениса на улице и не без гордости провел экскурсию по забросу, и блондинка-фотограф, обронившая приветствие красивой хрипотцой. Лиля как раз задавала ей ракурсы и наносила себе на схему галочки в местах, куда они ставили штатив. Отклеившись от видоискателя, блондинка сузила на москвича глаза, оценивая фактуру – армейские ботинки, порванные задорого джинсы, стеганую куртку-бомбер, проколы в ушах и точечно выбитые на шее – кстати, у питерского мастера – часовые стрелки без циферблата (классические татуировки и массивный пирсинг Денис не любил за их явную контркультурность).

К досаде Дениса, представляя его, Лиля зашла с козырей – так и так, наш химик-технолог, сын реставратора останков Владимира Ильича. Посыпались вопросы. Да, тот самый. Да, прямо целый штат неотлучно следит за большие деньги. Да, лютая дичь, негуманно, давно пора закопать. Сложно сказать зачем, он и сам не понимает. Органики – меньше половины, остальное искусственное, непонятно, можно ли еще считать Ленина настоящим. Во-во, как с этим кораблем.

– Честно говоря, вся ваша реставрация слегка напоминает попытки забальзамировать покойничка, – язвительно заметила Кира. – С домами творите примерно то же самое, что и с Ильичом. С теми же успехами. Питер – эдакий подлатанный живой мертвец. Может, его надо, как Ленина, перестать терзать и пассивно созерцать естественную гибель? Ну нет способа преодолеть смерть, ничего не попишешь. К чему потуги?

– Разница есть, – вскинулась Лиля. – Средств и квалифицированного труда на Ленина тратится куда больше. Да если бы у нас каждый памятник получал такой уход…

– Ленин! Нам Ленин нужен для акции! – внезапно завопила Кира, рубанув ладонью воздух.

– О чем речь? – Денис перевел взгляд на Лилю, которая в раздумьях уткнула нос в кулак, потом на Нельсона (тот с одобрением усмехнулся).

Так Денис узнал о готовящейся акции с фальшфасадом. Да эти ребята даже более отбитые, чем он предполагал. Но душевные.

– Что-то фотки из Мавзолея все низкого качества, – Нельсон успел полистать картинки в телефоне.

– На кой нам фотки? – дернула плечом Кира. – Нужно видео. И желательно не в саркофаге, а на процедурном столе. И чтобы над ним копошились люди в халатах. Запикселим физиономии, наложим QR-код с манифестом – то, что Лиля сказала. Типа если бы о каждом памятнике Питера так же заботились и все такое… Ооо, я прямо вижу! Назвать в духе «Ленин или Град» с вопросительным знаком. Ден, сможешь раздобыть запись?

– Они не в халатах, а в защитной экипировке с головы до пят, стерильность, – зачем-то поправил он, – и вообще…

– И вообще, может, Денис не готов в этом участвовать, – вставила Лиля, должно быть, беспокоясь, что он пошлет их куда подальше и откажется брать соскобы.

А Денис был очень даже готов, коль скоро акция способна взбаламутить интернет и показать папе, как его рутинные манипуляции с трупом смотрятся в двадцать первом веке. У того по объяснимым причинам сместились границы нормы – не может ведь человек постоянно рефлексировать, что занят какой-то дикостью. Семью он не слышит. Одна надежда на суд общественного мнения.

* * *

Через два дня дома, в папином кабинете с видом на остроконечную высотку, увенчанную звездой, точно кремлевская башня второго порядка, Денис подумал об этом снова – уже не столь уверенно.

Случилось следующее. Протокольные съемки перебальзамирований он легко нашел и скопировал (папа имел привычку с провизорской строгостью каталогизировать контент компьютера). Но кроме них из терабайта данных Денис выудил свежие аудиофайлы и за каким-то хером их прослушал.

Они оказались диктофонными записями, по-научному бесстрастными и одновременно исповедальными. Папин голос сообщал, что в феврале он приступил к испытаниям инновационного метода, призванного приостановить процесс окисления и гидролиза липидов в клетках, что достиг многообещающих результатов в альфа– и бета-тестах, что решился в обход инструкций продолжить опыты на пациенте – и какой катастрофой они обернулись, вызвав необратимые изменения тканей тела. Папа настаивал, что ответственность за произошедшее – на нем одном, а его коллеги добросовестно стараются спасти положение инвазивными чистками и протезированием. Судя по всему, отныне вместо Ленина в саркофаге Мавзолея покоилось подобие манекена с редкими вкраплениями подлинных мощей.

Наряду с аудиозаписями в папке имелись другие файлы: данные микроскопий, электронные документы, сканы. Рукописные отчеты, в отличие от сдержанных вордовских версий, были испещрены правками, несли свидетельства внутренней борьбы – отец вставлял и вычеркивал целые абзацы, корректировал неточные формулировки, принуждал себя не оправдываться, а непредвзято излагать факты. В науке, говорил он когда-то сыну, не бывает провальных экспериментов. Любые эффекты подлежат фиксации, чтобы те, кто придет после нас, учли наши ошибки. Признания он надиктовал, видимо, с той же целью.

Получается, папина маниакальная идея с завещанием – своеобразная компенсация за косяк. Плоть за плоть. Денис тупо смотрел в экран и не мог взять в толк, как ему поступить. За внушительным письменным столом, из которого еле-еле, за ключик, вытягивались ящики, сиделось некомфортно – чтобы печатать, приходилось складывать лапки заинькой, как на детском утреннике. Смеркалось; в кабинете густо заваривался вечер, окутывая горы распухших папок на казенных, с инвентарными номерами, стульях. Денис встал и включил настенный светильник. Бесполезно – советское бра, архаичный образчик сталинского ампира с плафоном, похожим на еловую шишку, высветило кружок потолка да угол гробовидного шкафа из массива ореха, в котором книги умещались в два ряда. Сверху издевательски забелел бюст – Вождя, кого ж еще.

Аудио и документы Денис не собирался показывать никому, но вот стоит ли давать ребятам видео штатных процедур, как они просили? Сегодня в курсе дела только сотрудники лаборатории, однако после акции из-за утечки протокольных кадров туда хлынут проверки, халатность вскоре раскроется, а там – штрафы, санкции, увольнение с позором. Не исключено, что вовсе свернут адскую лавочку. При мысли о том, что Биотехнологический институт могут закрыть, Дениса разобрало едкое возбуждение. В крови зашипело, словно погасили уксусом соду. Исход травматичный для папы, но целительный для семьи.

Ежели акция не сработает, диктофонными откровениями можно распорядиться как-то иначе. Видно будет, заключил он, скачал файлы и вытащил флешку.