Текст книги "Парадокс Тесея"

– Памятник ценен как носитель информации. Как свидетель ключевых событий. Образчик культуры прошлого. Материалы, из которых он состоит, – отражение прогресса, инженерных достижений эпохи. Все это реставратор должен раскрыть. И эстетические качества тоже, конечно. И то и другое. И историю, и красоту.

– Предположим, специалисты собрали данные об объекте. По-твоему выходит, что все равно нельзя заново отстроить как было, с соблюдением старых технологий?

Лиля с удовольствием вошла в роль эксперта.

– Бездумно – нельзя. «Как было» – весьма условный момент. Какую дату ты возьмешь за точку отсчета? Период строительства? Тогда придется уничтожать более поздние культурные пласты, тоже ценные – скажем, декор. Представь, что в здании восемнадцатого века сто лет спустя установили скульптуры… Куда их, сносить, что ли? В прошлом, кстати, реставраторы так и поступали. Стремились привести памятник к стилистическому единству, но это устаревший подход, – на лбу у Лили обозначились трогательные морщинки-птички. – Короче, сильно упрощая, выбор оптимальной даты – целая история. Затык в другом. Когда мы пытаемся воссоздать подлинное, мы как бы фальсифицируем его. Подделываем. Это ведь не та штукатурка, не те кирпичи, пускай и очень похожие. Не памятник, а макет в натуральную величину. Наивысшая степень деструкции, как утверждали некоторые радикалы. Для каждого памятника мера обновления, допустимого и необходимого, определяется индивидуально.

От этих слов в памяти Нельсона пробудились миражи: древнегреческий зал в Эрмитаже, краснофигурные вазы, борода отца уподобляет его Громовержцу.

– Парадокс Тесея, – пробормотал он. – Если все составные части исходного объекта были заменены, остается ли объект тем же объектом?

– Да, но… Откуда это?

Нельсон с грехом пополам извлек из клеклой, рыхлой массы своей эрудиции упомянутый миф. Считалось, что греки сохранили корабль, на котором Тесей после победы над Минотавром возвратился в Афины. Ежегодно его снаряжали в плавание со священным посольством на остров Делос и перед очередным спуском на воду чинили. По прошествии лет на судне не осталось ни единой подлинной доски.

– Философы спорили, – резюмировал Нельсон, – остается ли корабль Тесея тем же самым кораблем после того, как его элементы неоднократно меняли. Если да, то что конкретно делает его настоящим?

Увидев, что Нельсон понял, о чем она, Лиля приободрилась, хотя вскрытый пробел в знаниях, несомненно, ее уязвил. Привыкла, ласточка, летать выше других, ласково подумал Нельсон.

– Аналогия с кораблем точная, – согласилась она. – Памятник «тем самым», «настоящим» делает хрупкое равновесие исходной материи и наслоений. Перестройки, естественное старение, пресловутая благородная патина… Потому-то современная реставрация отходит от полного воссоздания и стилизации. Больше того, может, ты видел, сегодня реставраторы иногда специально маркируют свои вмешательства, чтобы стало понятно, где подлинное, а где – новодел. Само собой, бывают исключения, каждый проект уникален… Но в приоритете консервация. То есть защита от разрушения, плановый ремонт, постоянный уход, – Лиля обвела глазами зал и опять погрустнела, – которого так здесь не хватает.

– Ты говоришь о равновесии… Ведь замысел автора – законченное высказывание. Руины живописны, но в них утрачена изначальная гармония, – Нельсон не спорил, скорее пытался разобраться. – Вспомни, с чего у меня все началось. С пробоины в плиточном полу. Как не залатать дыру?

– Повторюсь, если по эстетическим или утилитарным соображениям требуется что-то восполнить, это возможно. Но после тщательной архивной работы и согласований со многими инстанциями. Я отнюдь не уверена, что мы сможем добыть по особняку достаточно сведений. О разрешениях вообще молчу. Знаю-знаю, что ты мне скажешь, дай закончу, – в волнении Лиля безудержно терла бадлон на ребре, скребла ногтями псориазные бляшки через плотный хлопок, не получая облегчения. – Видишь ли, реставрация прекращается там, где начинается гипотеза. Это из Венецианской хартии. Реставратор – не художник и не творец, а исследователь. Он не вправе воплощать собственные идеи взамен утрат и тешить креативные амбиции. А ты, извини, своим символическим актом сопротивления тлену, по сути, предлагаешь сделать с бальным залом именно это.

Нельсона неожиданно разозлил ее менторский тон. Заладила – «нельзя», «не вправе». Связана запретами и сомнениями, шагу за пределы дозволенного ступить не может.

– И как соблюдение всех этих принципов помогло тебе сохранить самарскую усадьбу?

Спросил и пожалел. Но заткнуться не смог.

– Неужели тебе никогда не хотелось взять и начать что-то делать просто потому, что ты можешь? Без уверенности, что поступаешь правильно. Без гарантий, что непременно получится. Что будет, если ты перестанешь цепляться за надуманные ограничения, а, наоборот, вольешься в поток? Не пробовала разрешить себе свободу и радость от деятельности ради нее самой? Ты не заметишь, как включится режим тотального созидания. Когда все, на чем фокусируешься, – это творение твоих рук и ты забываешь о чужом мнении, об условностях. О том, что принесет тебе завтра…

Нельсон умолк, дожидаясь реакции. Наступила тишина. Стало слышно, как снаружи от порывов ветра тоскливо чиркает по фасаду зеленая сетка.

– Знаешь, я тебе завидую, – наконец выдавила Лиля. – Свобода… она же не только внутри, но и в обстоятельствах жизни.

Лучше бы она вспылила, лучше бы едко выложила то, что у нее на уме.

Что ему сорок лет, а он живет и столуется у пожилых родителей.

Что он безответственен.

Что ему достаточно грошей, которые он зарабатывает дрянными керамическими сувенирами, – главное, на пиво и сигареты хватает.

Что он разгильдяй и оппортунист – не в экономическом смысле, а так, по своему modus vivendi.

Что его акции в парадных – симптом кризиса среднего возраста, легкий способ показать себе, какой он молодец.

Но Лиля промолчала и тем отняла у него возможность невысказанное опровергнуть. Заставила его подумать все это про себя самостоятельно. Кто он такой, чтобы учить ее жизни? На поверку Лиля гораздо взрослее него. Перед ним никогда не стояли те проблемы, с которыми она сейчас сталкивается: чем заниматься дальше, как себя обеспечивать. А кроме них приходится решать вопросы позаковыристей. Сумеет ли она реализовать себя? Есть ли смысл идти выбранным путем? Каждодневно Лиля испытывает такое давление будущего, что трещит ее настоящее. Какой уж там поток… Это он может позволить себе паясничать перед вечностью – ее горизонт планирования существенно ближе.

С фантазией о восстановлении бального зала можно распрощаться. Без Лилиных знаний Нельсону не справиться. Но убеждать ее он больше не мог. Не понимал как. Да и ни к чему подкидывать в этот костер – из переживаний и неудовлетворенных насущных потребностей – позолоченные гнилые дровишки в виде утопических реставрационных задач.

Пока Нельсон донимал себя этими думами, Лиля бродила по залу. Поначалу витала невесомой дымкой, будто старалась постичь пространство. Потом принялась понемногу осваивать: обследовала сколы лепнины, поскоблила разложившийся от сырости паркетный лак, собрала фрагменты разбитого панно. Сосредоточенно всматривалась по очереди в оба зеркала – изучала их крапчатую поверхность, минуя свое отражение. Слегка поглаживала шероховатые, со струпьями краски стены, подобно тому как сам Нельсон любовно касался ее, Лилиной, шелушившейся кожи. Не потому ли она пошла в реставрацию? Чтобы, излечивая здания, помогать себе?

Болезнь определенно изводила ее, причем разум страдал не меньше тела. Когда они только познакомились, Нельсон отметил некую скованность, по-своему даже привлекательную, которую списал на юный возраст и неопытность. Вся зажималась – он буквально ощущал кончиками пальцев, как твердели от настойчивых прикосновений, будто глина после обжига, ее мышцы под одеждой. А эти ледяные русалочьи руки… Но он же, в общем, не трепетный мальчик, на одних лишь прогулках по Петербургу да разговорах долго не протянул бы. Что-то изменилось в тот вечер, когда они стали очевидцами замороченной акции на Литейном, а после пришли в мастерскую. Она расстегнула рубашку – и стояла перед ним расцвеченная проклятием безысходной неземной красы. Тогда он и узнал, что ее внешняя стесненность обманчивого свойства – как холод кипящей воды или прочность ртути.

Однако Лилин псориаз вовсе не был проклятием, чем она его считала. Он просто был. Рисовал на коже прихотливые формы вроде несуществующих багряных созвездий – и Нельсон гадал по ним, словно волхв, будто путник вникал в эти небесные карты, которые, по его убеждению, могли привести к Лиле с той стороны, куда она сама смотреть не желала. Временами к любви Нельсона прибавлялась еле заметная жалость – как дождь опресняет соленое море, – но не из-за недуга, а из-за ее отношения к нему. Из-за того, как она одергивала длинный рукав, стоило показаться пятнышку, как торопливо стряхивала с простыни отмершие клеточки кожи, напоминавшие овсяные хлопья.

Той ночью, когда Лиля впервые уснула рядом с ним в мастерской, он лежал, чувствуя на плече тепло и тяжесть ее сна, скульптурную хрупкость всего ее состава. Курил, благостно опустошенный в паху, и вдруг вспомнил о своей натуралистичной, плотской керамике. Возникла идея. Осторожно, чтобы не потревожить Лилю, Нельсон затушил сигарету и встал со впалого дивана. Круг включать нельзя, загудит – разбудит. К счастью, заготовка, которую они вылепили, только-только начала подсыхать. Он взял сыроватое изделие и ковырнул глину проволочной петлей инструмента так, что от стенки отделилась пластинка размером с арбузное зернышко. Раздавил ее плоским концом стека, им же нанес рельефную овсяную текстуру. Сделал россыпь таких хлопьев, весьма правдоподобных, после чего перенес их пинцетом обратно на смоченный изгиб вазы. Поставил сушиться подальше, чтобы она не попалась на глаза Лиле.

Обнаружив наутро, что эксперимент удался, Нельсон решил продолжить. За три месяца испробовал всякие техники, чтобы повторить шершавый узор псориаза, пусть и не был уверен, что покажет результаты Лиле. Может быть, когда-нибудь. Преодолел неприязнь к гончарному кругу – ручной лепкой невозможно передать совершенство Лилиной сути – не столько тела, сколько ее непримиримого, сверхтребовательного стремления к идеалу, которое довершало ее, как негативное пространство в рисунке есть часть художественной формы, придающей ему целостность.

* * *

Меж тем Лиля все больше сливалась с бальным залом, на ощупь читала со стен его прошлое. Сколько времени они промолчали? Бог знает.

Одно из овальных окошек под потолком наполнилось солнцем. Это был уже не тот прожектор, который раньше беспощадно высвечивал изъяны особняка. В зале засиял мерклый граненый луч – скорее даже лунный, не солнечный – и, найдя на полу неподалеку от Лили в складках сбитого сукна нечто блестящее, высек сноп сиреневатых радуг.

Лиля опустилась на колени, будто служительница храма этой странной дневной луны. Искры прошли сквозь пальцы, а на ладони остались хрусталики – подвески исчезнувшей люстры. Она зажала их в кулаке.

– Давай попробуем.

Короткая фраза на мгновение вышибла из Нельсона дух.

– Ты серьезно?

– Да. Только не рассчитывай на полное восстановление. Приведем в порядок, законсервируем, что сможем.

Нельсон кинулся было к ней, но споткнулся о тряпку и, падая, со всей дури всадил локоть в стену. Что-то треснуло, руку проштопали мириады электрических игл. Лиля вскрикнула.

– Сломал!

– Не, – Нельсон медленно согнул и разогнул онемевший локоть, – нормально. Ушибся немного.

– Ты кронштейн сломал!

Да ну не может быть. Действительно, сорвал гипсовый кронштейн, поддерживавший полочку под зеркалом. Это же насколько хлипкое тут все, размышлял Нельсон, осматривая брешь.

– Это знак, – сказала Лиля. Отвернулась, пугалась взглянуть. – Не надо нам ничего трогать!

– Погоди, по-моему, здесь что-то есть.

Нельсон раскидал остатки штукатурки и просунул неповрежденную лапу в отверстие:

– Как тебе такое за знак?

Извлек продолговатый сверток, обмотанный побуревшими газетами.

– Извещения и постановления Советов и Учреждений… – зачитала Лиля из-за его плеча, – плохо видно, можно мне… Петроградской Трудовой Коммуны. Тысяча девятьсот восемнадцатый, с ума сойти.

Лист за листом она аккуратно снимала бумажную шелуху. Нельсон уже давно бы сорвал.

– Ценные наслоения, помнишь? – пояснила, уловив его нетерпение.

Незатейливая обертка защищала трещиноватый холст, накрученный на плотный газетный валик живописным слоем наружу. Быстрыми, легкими мазками художник изобразил небольшой оркестр, вихрившийся на подмостках. Нарочито примитивная и по-ярмарочному пестрая картина, несмотря на отсутствие реалистичных деталей, искаженную перспективу и потемневшие, загрязненные краски, сразу брала зрителя за грудки. Впечатление усиливал заставленный снедью стол в нижней части картины. Нельсон точно сам оказался среди хмельной ресторанной публики – созерцал карикатурные фигурки музыкантов поверх плетеной сдобы, зажаренных цыплячьих ножек, пахучих ананасов и слив, слишком сытый, чтобы пуститься в пляс.

– Авангардненько, – оценила Лиля. – Такая живопись всегда была выше моего понимания. То есть я мозгом разумею, что привнесли эти колумбы от искусства, но нутром не отзываюсь. Серовы-Коровины как-то родней.

– А представь, это самый настоящий русский авангард? Некоторые художники безумных денег стоят. Вот тебе и фонд на реставрацию!

– Размечтался… Удобный рояль в кустах. С чего ты взял, что это подлинная вещь? Может, это реквизит с какого-нибудь квеста? Проводили тут, мало ли.

Нельсон осклабился.

– Спорим?

– Спорим! – она задрала клювик, будто собиралась тюкнуть. – Как ты будешь это проверять, интересно?

– Прикачу тебе из кустов второй рояль. А за ним вынесу на круглом вращающемся стульчике друга семьи, искусствоведа и эксперта по русскому авангарду. Небезызвестного тебе преподавателя Савелия Петровича Диденко. Который и с архивной работой по особняку нам поможет, раз уж на то пошло.

Когда Лиля ввязывалась в спор (а случалось это нередко), она чрезвычайно напоминала Нельсону маму. Та же боевая серьезность, которой хватило бы поднять с колен средневековую Францию. Тот же шумный возмущенный выдох при перспективе поражения. Надо все-таки познакомить ее с родителями.

* * *

Кто-то поднимался по лестнице. Лиля тоже услышала надсадное кряхтенье и трясущимися руками свернула холст.

В дверном проеме, распространяя слезоточивый дурман немытого и нестираного, возник бомж – патлатый, со вздувшимся лицом утопленника и бордовым буем вместо носа. Одежда его, прежде состоявшая из вещей различных (в нательном отрепье опознавались свитер, жилетка, тренировочные штаны), за годы мытарств слилась расцветкой и формой во что-то плачевно однородное.

– Вы мне тут только не натопчите, – по-хозяйски просипел бездомный, показав слякотную пасть с испорченными зубами.

Нельсон инстинктивно отпрянул, ища глазами давешнюю балясину.

– Простите, пожалуйста, мы вам помешали? – спросила Лиля. – Вы здесь живете?

Какого хрена? Вопреки всем ожиданиям она приблизилась к убогому персонажу. Попыталась разговорить, но бомж, застенчиво представившийся Женечкой, на вопросы отвечал односложно (зато трезво, чего не предвещала вдрызг испитая физиономия). О себе сообщил немного. Он и впрямь воспринимал себя временным распорядителем особняка, своего рода сторожем и домовым. Попенял, расхрипевшись, на неряшливых визитеров – шатались намедни, натоптали.

Нельсон на всякий случай загородил собой место сорванного кронштейна: дырка в стене могла свести на нет миролюбие инфернального мажордома. Ему, однако, было не до того – с проспекта донеслась тяжелозвонкая конская рысь. Бродяга занервничал – водянистые глаза вылезли из орбит, подбородок задергался. Он успокоился, лишь когда автомобильное движение заглушило медный стук копыт.

Лиля возобновила расспросы – чего бы Женечка хотел, есть ли у него документы. Узнав, что тот по собственному желанию сторожит особняк, потому что любит труд и готов работать «хоть двадцать четыре часа, да хтош вонючего возьмет», посоветовала обратиться в благотворительное учреждение «Уголок» на Моховой.

– Там можно помыться, постричься. Койку дадут вам. И бесплатно помогут документы восстановить. Проконсультируют, как найти работу.

Бомж Женечка к рекомендации отнесся с недоверием – видно, привык ожидать от посторонних не участия, а проблем. Но Лиля как-то сумела его убедить.

– А на хозяйстве-то хтош останется, если я уйду?

– Мы, – откликнулся Нельсон. И рассказал, что они затеяли сделать с залом.

Женечка оттянул гуммозной пятерней нагрудный кармашек жилетки. Корка сохлого гноя на тыльной стороне его кисти навевала ассоциации с колонией подводных организмов, наросших на древнем волнорезе.

– Нате, так вам сподручнее будет. А окно заколотите. Мне нечем было.

Подавив непроизвольный спазм отвращения, Нельсон принял Женечкин дар – липкий ключ от входной двери, к которому прилагались устные наставления по дому.

Едва бродяга убрался, уложив кое-какое имущество в клетчатую сумку на визгливых колесиках, Нельсон шлепнул себя ладонью по макушке:

– Как?.. Почему? Ты два часа тому назад утверждала, что бомжи уничтожают памятники…

– Не бомжи, а арендаторы. Бездомные способствуют – это факт, но чаще всего по неосторожности или по пьяни. Неумышленно. Люди лишились дома и ищут ночлег. Я волонтерила в «Уголке» прошлым летом, так получилось. Раздавала суп, чай. Знаешь, что меня поразило больше всего? Я сваливала на личную ответственность бездомных, на их жизненный выбор. Но многие оказываются на улице по стечению обстоятельств, глупому и бесчеловечному. Из-за чужой подлости и своей мягкотелости. Это тоже факт. Подруга моя, которая попросила помочь на раздаче, увидела среди посетителей столовой своего бывшего педиатра. Мошенники развели на квартиру. Не веришь? И такое случается. А потом мыкаются, как вот Женечка, без понятия, куда им податься. Кому они нужны, без документов. В Питере, в отличие от других городов, известно куда и кому.

Выговорилась и поникла. Довольно болтовни на сегодня. Нельсон приобнял Лилю и повел к выходу.

Глава шестая

В прихожей на Жуковского пахло нафталином, кабачковыми оладьями и – чуть-чуть – кошачьими метками. Шикарный хвост Каспарова обвился шелком вокруг голени, мешая Лиле расстегнуть сапог. Она почесала подвижную спинку – шерстяные колтуны на ощупь напоминали войлок.

– Ну-ка отстань от нашей девочки, – шуганула кота Софья Дмитриевна. – Лиля, вот ваши тапочки, – удовлетворенно кивнула. – С размером угадала.

Велюровая обувка была новой – из правого тапка еще торчал жесткий ус от бирки. Лиля что-то благодарно пролепетала. Опять стушевалась до немоты от особенного к ней отношения – как и в прошлый раз, в день знакомства, когда мама Нельсона торжественно выдала ей персональную кружку, предварительно проверив сосуд с тщанием инспектора санэпиднадзора. Понятно, почему – искала керамические фаллосы, результаты непристойного сыновьего творчества.

Нельсон все никак не мог разуться: чертыхаясь, теребил окаменевший клубочек шнурка. Ленился нормально завязывать – засовывал узлы прямо в ботинки – и на тебе, пожалуйста. Не зная, куда себя деть, Лиля вежливо разглядывала меховую манжету дубленки, висевшей в коридоре, несмотря на неподходящий сезон. Небольшая вешалка была навьючена куртками и пальто, как терпеливый ослик. С хранением обуви обстояло не лучше: утконосые сапожки со стоптанными каблучками повалились на раздавленные штиблеты (наверняка на них порой наступали в сутолоке), к ним приткнулась пара заслуженных туфель-работяг – их чубарые стельки совсем отслоились.

Софья Дмитриевна обратилась к сыну:

– Точно чаю не попьете?

– Ага, мам, мы ненадолго. Савва здесь? – Лиле до сих пор резало слух то, как фамильярно Нельсон называл уважаемого преподавателя истории искусств.

Надушенный доцент уже выплыл из комнат, такой же бестелесный и чрезмерно изысканный, как и шлейф его одеколона. Аристократизма Савелия Петровича не умаляла даже мелкая промашка – застегнутый не на ту пуговицу воротник сорочки.

– Софья Дмитриевна, супруг вас просит подойти, – возвестил он. – И зачем я вам, друзья мои, понадобился? – будучи ниже Нельсона на полголовы, искусствовед тем не менее взирал на него сверху вниз из-под вальяжно опущенных век.

– Соня, я сейчас сам себя подстригу, и тебе не понравится, – долетел из кухни нетерпеливый голос.

– Нашел цирюльника, леший! – закатила глаза Софья Дмитриевна. – На юбилей собирается. Вы тут как-нибудь сами, хорошо? – и засеменила вглубь квартиры к мужу.

Нельсон затворил дверь, пропустив Лилю и Савелия Петровича в свою комнату – герметично зашторенную берлогу с низким лежбищем без покрывала, застеленным трогательным (из-за узора в душистый горошек) измятым бельем. Пока Лиля бережно доставала холст из тубуса, он доложил преподавателю о бальном зале и нечаянно вскрытом тайнике.

– Что-то вы такое рассказываете, как бы выразиться потактичней… – протянул искусствовед, раздвигая усталые портьеры, и запнулся при виде распростертого полотна, – невероятное.

Нахмурившись, Савелий Петрович навис над столом. Сканировал холст рентгеновским взглядом, пожевывал тонкие, бескровные, как виноградный жмых, губы. Не произнеся ни слова, выскочил из комнаты, через мгновение ворвался назад, сжимая кожаный футляр с очками. Включал-выключал лампу, по-разному подсвечивая мазок, затем повелительно потряс в сторону Лили мобильным телефоном, процедив: «Фонарик». Заставил Нельсона подробнее повторить, откуда взялась находка, выспросил все про газеты, в которые она была обернута. Заново припал к картине и принялся скрупулезно исследовать монограмму в правом нижнем углу.

– То, что я вам намерен сообщить, сугубо конфиденциально, – заявил искусствовед, покончив с осмотром.

Лиля по-школярски встрепенулась. Савелий Петрович взглянул на нее поверх черепаховой оправы. Блуждающие глаза его горели, точно голубоватые огни, которые зажигаются по велению болотных духов над спрятанным в трясине кладом. А что, подумалось Лиле, Петербург в конце концов – та еще топь.

– У меня есть веские, но не абсолютные основания полагать, что данный холст принадлежит кисти Прыгина, сиречь Евсеевой. Несомненно, то самое мышление. А уж техника, сводчатая форма верха, имитация донца прялки! Двухуровневая композиция, видите, музыканты условно в верхнем ярусе, а стол с блюдами – внизу. Тоже городецкие мотивы… Это я вам говорю как составитель каталога-резоне и автор монографии о Евсеевой. Детища, не увидавшего свет, – ввернул искусствовед, скорбно обвиснув ртом. – Но без изучения провенанса и химико-технологического анализа мое знаточеское чутье остается субъективным мнением. Митя, ежели я тебя правильно понял, вам требуется помощь с архивами. Так вот, я поучаствую. Мне, сам понимаешь, нужно получить ответы относительно происхождения полотна. Его описание нигде не попадалось, ни в письмах, ни в мемуарах. Но, может, после целенаправленных поисков я смогу что-то установить о владельцах… Начну с особняка.

– Но если это и вправду работа Прыгина тире Евсеевой, – Нельсон подергал себя за истрепанную, словно из джута свитую, бородку, – сколько же она стоит?

Спросил, потупясь: опасался ненароком оскорбить преподавателя приземленным финансовым интересом. В обществе ментора Нельсон становился на диво обходительным, совсем не таким, как с отцом и матерью.

Савелий Петрович, однако, отозвался моментально – вероятно, сам уже прикинул сумму:

– Около ста тысяч долларов – но после реставрации. Состояние полотна приемлемое. Видимо, в тайнике создался благоприятный микроклимат. Но все равно нужно продезинфицировать основу с обратной стороны. И укрепить красочный слой с лицевой. Заметили пузыри и складки, похожие на фалды? Надо убрать. И от поверхностных загрязнений очистить. Хотя что я распинаюсь, как дряхлый резонер. Вы, дорогая, помалкиваете, а ведь смыслите в этом не меньше меня, – искусствовед обернулся к Лиле, обдав ее пряным дыханием с мускусной примесью шипра. – Вы же обучались на кафедре живописи и реставрации, если мне не изменяет память?

– Лиля – реставратор-архитектор, – вклинился Нельсон.

Разумеется, ему-то все одно.

– Бакалавриат в ГАСУ – да, по архитектурному профилю. Но магистратура в академии у меня по реставрации изобразительного искусства, – уточнила Лиля.

– Славно. Стало быть, возьметесь, – Савелий Петрович не спрашивал, а утверждал. – Вот как мы поступим. Я беру холст на сохранение к себе на кафедру. Для удобства. Ресурсы академии будут к нашим услугам. Лиля, вы выпустились? Работаете? Можем оформить вас как моего ассистента. Проверите для галочки пару-тройку бесталанных курсовых, не беда.

Лиля обомлела – ее только что приняли в штат? После новостей из Самары желание искать работу отпало напрочь. И она даже не рассматривала академию – одни реставрационные фирмы – быть может, напрасно. Непредвиденный шанс задержаться под тепличным куполом и обнадеживал, и смущал. Конечно, трудоустройство формальное; оно позволит, не провоцируя расспросов, заниматься картиной и копаться в архивах. Но с официальным наймом появятся зарплата и должностные обязанности. Вдруг с нее начнут спрашивать? Что подразумевает проверка курсовых, которую Савелий Петрович упомянул между делом? Эта мысль отчего-то пугала больше, чем реставрация полотна стоимостью в сотню тысяч долларов. На Лилю накатила невыносимая уверенность в собственной для всех очевидной несостоятельности. Она обреченно посмотрела на Нельсона.

– А как разыскать покупателя? – тот гнул свое.

– У меня на примете несколько кандидатур. Из бизнесменов-коллекционеров. Наведу справки. Но, Митя, ты же понимаешь, как устроен рынок, – многозначительно произнес искусствовед, натирая очки батистовым платком с линованными кромками. – Экспертиза, посредничество – это труд…

– Савелий Петрович, о комиссии вам на монографию договоримся. Не чужие.

Так сверхъестественно звучал рассудочный, прагматично сухой разговор между двумя до крайности неделовыми людьми – будто предметом продажи выступал подержанный автомобиль, а не творение именитого авангардиста. Не фантастическая находка, подлинность которой пока ничем не подкреплена, кроме экспертного мнения. Авторитетного экспертного мнения потенциального руководителя, одернула себя Лиля. Ей и самой хотелось верить, что полотно настоящее. Но тогда возникает вопрос.

– Разве холсту место не в музее? При условии, что это подлинник Прыгина. Простите, Евсеевой, – исправилась Лиля. – Его должен видеть любой, кто захочет, не один лишь коллекционер, – логичный довод внезапно показался ужасно наивным. – И отреставрируют профессионалы как следует, – прибавила негромко.

Савелий Петрович с Нельсоном переглянулись. Преподаватель с чувством обрисовал, как преют и превращаются в труху ценные экспонаты в музейных запасниках. Затем пустился в рассуждения о коллекционерах, которые, напротив, постоянно предоставляют шедевры для экспозиций, не говоря о том, какую роль они играют для развития искусства (термины «цайтгайст» и «дискурс» в десятиминутной проповеди доцент употребил больше раз, чем иные люди за всю свою жизнь).

– Если отдадим картину государству как клад, ни гроша не получим. Ведь мы достали ее без согласия собственника. Я изучил Гражданский кодекс на досуге. И потом, тебе же она даже не нравится, – сказал следом Нельсон, как будто личное отношение Лили к русскому авангарду было решающим фактором. – Но если продать… Прикинь, сколько можно наворотить в особняке на эти деньги? Город буквально благословил нас. И обеспечил ресурсами.

Тему восстановления бального зала Лиля всеми силами обходила. Кляла себя последними словами, что уступила (у вас, деточка, низкая культура отказа, сочувственно диагностировала одна преподавательница, заметив, как Лиля осталась в аудитории убирать колонковые кисти по просьбе слинявшей на свидание подружки). Лиля пробовала напитаться оптимизмом Нельсона, подобно тому как разделяла многие его эмоции, – и не могла. Скорее наоборот, шла на убыль, до песчинки мельчала перед неподъемным, заведомо провальным проектом. Ночами просматривала на повторе один и тот же кошмар – будто суровая комиссия заваливает ее на творческом конкурсе в университете. Почему она согласилась? Из любви, врала себе Лиля, поскольку ему это важно. Может, и не врала, но до конца не была с собой откровенна, утаивала то, что принимала за малодушие, – эгоистичный порыв к сиюминутному безответственному бытию. Вместе с тем стоило отпустить ситуацию, как волшебным образом нашлась работа. Стратегия осознанного пофигизма проявила себя в действии.

Воспользовавшись заминкой, Савелий Петрович огласил намерение сейчас же, не откладывая, отнести холст на экспертизу в академию. Собственноручно упаковал в тубус, дивясь сохранности полотна («Бог мой, словно и не лежало годами в холодном мрачном застенке».). Велел Лиле подойти с документами в деканат в понедельник и был таков. Нельсон тоже потянул ее в прихожую.

– Что вы с ним сделали? – с подозрением спросила Софья Дмитриевна, только что закрывшая за искусствоведом дверь. – Сто лет не видела, чтобы седовласые мэтры так быстро бегали.

Нельсон скользнул пяткой по обувному рожку.

– Да так, проконсультировались по Лилиному проекту. Не исключено, что навели на способ добыть-таки деньги для издания монографии. Рано говорить, посмотрим.

* * *

Кира считала, что ничего у них не выйдет. Так и заявила без обиняков, едва переступила порог керамической мастерской. Нельсон победно глянул на Лилю – он изначально был против того, чтобы привлекать резкую девицу с Литейного. Упирался до тех пор, пока Лиля не предложила ему самому найти другого фотографа. Но даже тогда решительно отказался сразу вести Киру в особняк. Исключительно в мастерскую. Будто она должна эту честь заслужить.

Воздействие боевитой Киры на Лилю, казалось, можно было пронаблюдать, как в физическом опыте. Как-то на одной естественно-научной выставке в Политехническом Лиля увидела феррофлюид – жидкость с железосодержащими частицами, которая сильно поляризовалась в присутствии магнитного поля. Сжималась в комок, шла волнами, по-ежиному выпускала иголки, ползала по стенке стакана. Некие компоненты Лилиной материи схожим образом реагировали на Киру. Но сохранялась в Кире и некоторая непознанность малораспространенного природного феномена. Эффект, генерируемый ею, был понятен, ее собственная сущность – нет. После забега по дворам (их единственной встречи) Лиля все маялась, проверяя электронную почту, в предвкушении обещанных снимков; получив, непривычно себе на них понравилась. Когда реставрация особняка стала неотвратимой реальностью и им пришлось задуматься о команде, позвать Киру для Лили было чем-то само собой разумеющимся.