Текст книги "Парадокс Тесея"

По лакированной столешнице разъехались образцы тканей, какие бесплатно дают в магазинах, – схожие зубчатым краем с почтовыми марками. Преимущественно шерстяные, и все каких-то землистых оттенков. Николай Васильевич склонился над ними, показав жалкую геометрию залысин.

– Видите ли, хочется мне сшить осеннее пальто. Но только очень хорошее, шикарное, – с придыханием сообщил сосед. – А какую ткань лучше взять, не знаю. Не подскажете?

Лидия Владимировна перебрала мягкие ломтики и остановилась на образце самого благородного, коньячного цвета.

– Эту. Двухслойная – не замерзнете, в нашем-то климате. И качественная. Чувствуется кашемир в составе.

– Ну да, ну да. Дорого, правда, – посетовал Николай Васильевич и указал на пепельный, в гусиную лапку прямоугольник в опасной близости от валюты под ненадежным покровом жеваной газеты, – а эта?

– Да ведь это костюмная. И женская к тому же. Не надо, не берите, – тотчас среагировала Лидия Владимировна и отбросила лоскуток прочь.

Ткань подешевле и погрубее, вроде шинельной, Николай Васильевич категорически отверг. Мол, такое у него уже было. Прочие варианты тоже его не устроили. Опять повторил, что пальто ему нужно шикарное («Понимаете, выбор ответственный»), и страстным шепотом любовника пообещал вернуться, когда наберет больше образцов.

Сдалось ему это пальто в июле месяце, подумала Лидия Владимировна. Его пенсии никогда в жизни не хватит такое сшить, раньше помрет, чем накопит. А если и хватит, как он, интересно, собирается носить его со своими молью траченными свитерами да залоснившимися брюками? Красота неземная.

– Не надумали по поводу комнатки-то? – напоследок осведомился Николай Васильевич.

– Нет, – отрезала Лидия Владимировна.

На коммуналку имел виды верткий предприниматель, возжелавший расселить жильцов по однушкам на окраины и организовать какое-то подобие навороченного общежития, которое его белозубый агент обзывал квелым нерусским словечком «коливинг». Съедет она в Новое Девяткино из родового гнезда, как же. Однако некоторые соседи, получившие шанс обменять комнату на какую-никакую, но собственную квартиру, привязанности Лидии Владимировны к этим стенам не разделяли. Николай Васильевич принадлежал к категории колеблющихся – все ждал, когда с какой-либо стороны образуется подавляющее большинство, к которому можно присоединиться.

Выпроводив соседа, Лидия Владимировна с облегчением сдернула со стола газету и потянулась было к деньгам, но пересчитывать их расхотелось. Чем она, вообще говоря, лучше Николая Васильевича и его шикарного пальто со своей безумной мечтой собрать картины? Предположим, наскребет она на один шедевр – и? Снова начинать откладывать? Сколько раз? Сколько лет? Лидии Владимировне стало так паскудно на душе, точно это не она посмеялась над соседом, а кто-то другой позубоскалил над ней – над ее нелепым задором, над спортивной, не соответствовавшей годам и статусу одеждой на пожилом теле (высушенном, но по-прежнему живом, как березовый веник, – и со столь же хлестким нравом), над интересом к молодежи – словом, над выбранным ею способом существования, безапелляционно, глупо отрицающим смерть.

Пристыженная и угнетенная неочевидным сходством их с соседом обреченных чаяний, Лидия Владимировна обернула деньги вместе с дедовой брошюрой пакетом и уложила сверток в камеру изразцовой финской печи под лист заржавелого, вспученного от золы железа.

* * *

Вдалеке бахнул пушкой полдень. Вот-вот должен прийти Алеша.

Тут же трижды свистнул дверной звонок. Сколько соседи ни обсуждали затею провести каждому свой, все без толку – гостям по старинке приходилось количеством нажатий показывать, к кому именно из жильцов они пожаловали. Как правило, любые разговоры о коллективном улучшении (или хотя бы примитивном ремонте) общих зон заканчивались раздорами. Инициаторы перемен бунтовали против разрухи – их обвиняли в неприличном материальном благополучии и преступной безучастности к тяготам менее обеспеченных соседей. Чинить за свой счет им тоже воспрещалось – а вдруг через суд потом взыщут? Попытки договориться прекращались. Может, со звонками оно и к лучшему – по всему коридору и так висели неопрятные мотки проводов, похожие на жадные воздушные корни оранжерейных растений.

– Приятно бывать у вас в гостях, Лидия Владимировна, – пробасил Алеша, сотрясая фарфоровые статуэтки своей тяжелой поступью. – У бабушек в комнатах обычно лекарствами пахнет, а у вас каким-то парфюмом. Вкусным.

Нашел бабушку, фыркнула про себя Лидия Владимировна. И не каким-то парфюмом, а вполне определенным. Винтажный «Манон», на трюмо скопился сонм початых флаконов (если видела, обязательно покупала). Оригинальный, столь любимый мамой вешний букет давно увял и выветрился; от загустелых духов консистенции травяного бальзама исходил терпкий, перепревший аромат распада. Надо сказать, что для человека, от которого перманентно разит конским потом, Алеша проявлял удивительную чувствительность к запахам. Молодой помощник Лидии Владимировны по комиссионному бизнесу занимался еще и тем, что за денежку катал гостей города верхом на дряхлой гнедухе.

– Как там Лиза?

– Да скрипит кобыла. С суставами у нее что-то, пришлось ветеринара вызывать. Ноги почти не сгибаются.

Алеша с упоением перечислял все возможные лошадиные суставные недуги, пока разбирал сумку. Под артриты и артрозы из недр спортивного баула появились четыре разновеликие ложки, мраморная, в жилках, нога от настольной лампы с керамическим патроном, зеленый плафон от нее же на манер грибной, вроде молодого опенка, шляпки, закисший складной нож, набор елочных игрушек «Малютка», вышитая крестиком икона Богородицы и сырная доска. Ай да Леша, ай да фартовый парень.

– Что, что я принес?

По выражению лица Лидии Владимировны он догадался, что им светит приличный доход, но не мог определить, какой именно предмет наиболее ценен. Косился на ложки, а там все, за вычетом одной, со штихельной гравировкой, мельхиоровые. Фартовый, но неопытный.

– Во-первых, доска. Она гарднеровская, коллекционная. С правильным красным клеймом. Я попозже проверю с лупой, но, кажется, без дефектов. Может, под углом проступят царапины от ножа. В любом случае, это тысяч шестнадцать, не меньше.

Алеша ликующе хлопнул себя по ножище.

– А ведь я эту доску сам заметил, пока чай пили. Хозяйка и не собиралась ее продавать! – Спохватился:

– Погодите, а во-вторых?

– Лампа, Алеша, лампа. Отдадим ее Семенычу дальше по коридору, он ее за бутылку переберет, проводку поменяет. И развлечется мужик в процессе. За сколько взял запчасти?

– Пятьсот.

– С новой проводкой выставим за двадцать пять.

Парень аж подскочил. Но он молодец, что тут скажешь. Удачный выезд.

Несмотря на то что с Алешей нужно было делиться, Лидия Владимировна партнерством дорожила. Детей у нее не случилось – блокадная юность отозвалась бесплодием. А экспертные знания кому-то надо передавать. Этот мальчик отлично соображал. И чуйка у него была. И пользы для бизнеса он приносил достаточно: в свободное от коней время ездил по адресам, скупая добро, фотографировал, размещал объявления на «Авито» и eBay, отправлял товар клиентам. Она, конечно, еще ого-го, но по городу столько не накатает. Опять же, люди в скупку звонят всякие. Кто-то по радостному поводу – например, приобрела семья квартиру и хочет избавиться от чужого хлама. Или нищеватый студент продает гжель покойной бабушки, чтобы сводить девушку на свидание. Но чаще имели место сюжеты печальные (невыплаченные кредиты, неизлечимые болезни и внезапные смерти) и сюрреалистические. Один настырный мужик пытался загнать Алеше ножной протез своего товарища, пока тот пьяно, по-пиратски, храпел за стенкой. Не больно-то хочется с подобными субъектами сталкиваться на излете жизни. А парень пускай практикуется, ему наука.

Алеша совершал пассы с телефоном вокруг сырной доски и фарфоровой девочки с гольфиком. Сфотографировав, стал заполнять объявления, время от времени консультируясь с Лидией Владимировной по поводу формулировок.

– А что с этими штукенциями? Размещаем? – спросил он погодя, имея в виду дверной декор с Удельной.

Вопрос обескуражил Лидию Владимировну. Не для этого ведь она их взяла. А для чего тогда? На память? Память у нее вроде и так слава богу. Грех жаловаться. Она силилась постичь, что подтолкнуло ее на рынке к покупке, и не могла: утренний эпизод лишился явственных причинно-следственных связей, будто засвеченная пленка – деталей. По всему выходило, что эти бронзовые накладки для нее важны. Быть может, как свидетельство подлинности – но не интерьеров Елагина дворца, а собственного прошлого, которое ее сознание изо дня в день реставрирует по аналогии, проявляя, хоть и немного, творческую смелость.

Алеша по-своему истолковал молчание.

– Да вы не беспокойтесь, что горелые. Точно купят. На какую-нибудь дачу с претензией на роскошь. Отшкурят, позолотят и будет евро. Ну или в модном кафе повесят как есть. Классно получится.

– Классно, говоришь, получится… – повторила Лидия Владимировна.

Еще раз окинула взором артефакты из юности.

– Размещай.

Иные воспоминания тоже бывают получше оригиналов. А денежки сами себя не накопят.

Глава четвертая

Он опаздывал на целых десять минут. Несмотря на знойный июньский день, от зеленоватой невской воды веяло зыбкой стужей. Мокрые гранитные ступени, поросшие чем-то мутным и мягким, не внушали доверия. Казалось, зазеваешься – уведут в равнодушную глубину, прямиком на осклизлое дно. Лиля вмиг озябла и поспешила обратно к месту встречи, нагретому солнцем постаменту пожарно-алой Ростральной колонны.

Ожидание раздражало. Лиля покачивала носком босоножки многопудовую чугунную цепь. Теребила билеты – откуда, скажите, это необъяснимое желание оторвать перфорированный контрольный корешок? Неподалеку у каменного вала набережной суетился загорелый мужичонка. Сверкая вставным зубом, предлагал прохожим свое жилистое предплечье с цепкой парой изнуренных, напоминавших потрепанные чепцы голубей.

Неужели так сложно выйти вовремя? Каждый раз одно и то же. Хуже всего было, когда этот великовозрастный, ветром подбитый балбес опоздал в Дом кино и пришлось пробираться к своим креслам в мерцающей темноте – с шепотом извинений, по чужим ногам, обмирая от стыда.

Вспомнив тот вечер, Лиля невольно повеселела. Сеанс был поздним. Невнятный польский фильм они зачем-то досмотрели до последней строчки титров. В пустом фойе третьего этажа – распахнутое настежь окно, видно, проветривали. Нельсон легко вскакивает на подоконник, призывно машет, она в панике озирается, просит слезть… Разумеется, напрасно. Вместо этого он делает шаг в прямоугольную пропасть белой ночи и уже стоит на площадке строительных лесов. Улыбается, зараза такая. Они глядят друг на друга: Нельсон – лукаво, она – неуступчиво, упрямо, хотя сама знает прекрасно, что выйдет к нему как миленькая. Он-то сколько угодно может там торчать, ему начхать, если их поймают. Это Лиля будет краснеть за двоих перед ветхой бабушкой-смотрительницей, пошаркивающей в отдалении. И действительно полезла за ним по косым лесенкам до самого верха, к крылатым львам с умильными глуповатыми мордами. А там – серебристые скаты крыш, пломбир неба (хоть ложкой ешь), и вдруг на горизонте искрами сыплется салют. И Нельсон с такой гордой физиономией, будто он сам все это срежиссировал. Аферист. Умеет очаровывать впечатлительных девушек.

Вон он идет по Дворцовому мосту – лениво, по-прогулочному. Мог ведь для приличия сделать вид, что торопится, ан нет. Лиля и хотела бы на него рассердиться (опять заставил ждать!), но уже не получится – так обрадовалась, готова кинуться на шею. Только головой покачала, когда наконец подошел. Нельсон смущенно развел руками, а потом взял да и обнял крепко. Тут уж она не вытерпела, поцеловала.

– Ну что, к чучелам? – махнула билетами.

– Да, но сначала кофе, – Нельсон сонно зажмурился. – Помню, там забегаловка была при входе.

Лиля не очень понимала, с чего это ей на днях внезапно приспичило в Зоологический. Но Нельсон ничуть не удивился – сказал, музей детства, конечно, почему бы и нет. Будто, чтобы поглазеть на жутковатые экспонаты, не нужно никаких особых причин.

А ведь и правда, Лиля тоже последний раз была здесь еще школьницей, с родителями. Семья жила во Всеволожске: мама-домохозяйка, папа-инженер, сперва в «Русском дизеле», потом на автомобильном заводе, который открыли в двухтысячных в тех же цехах. В Петербург выезжали на выходных – погулять, посетить какой-нибудь музей или дворец. Для Лили, впрочем, сам город стал одним большим дворцом. Пыльные проспекты и набережные изумляли ее не меньше, чем анфилады и галереи Эрмитажа, а щербатые завитки и маскароны на облупившихся фасадах смотрелись так же изысканно, как золоченая лепнина в домашнем театре князя Юсупова.

В Зоологическом Лиля не была лет пятнадцать. Судя по всему, с тех пор место мало изменилось. Замерло во времени, точно музей чучел сам постепенно превращался в чучело музея.

Напротив гардероба, как прежде, помаргивало оранжевой диодной лентой слово «кафе». Из-за деревянной стойки на них воззрилась крутобокая буфетчица в накрахмаленном переднике и строго спросила: «С сахаром?», когда Нельсон заказал эспрессо и капучино. А Лиля уже приготовилась получить не машинный кофе, а серовато-приторную бурду с пенкой, разлитую половником по глянцевитым кружкам, единственный уместный тут напиток. Данный конкретный экспонат в музейном кафетерии отсутствовал, зато сохранились остальные: заветренные бутерброды с сыром, половинки яиц под майонезом в мельхиоровых креманках, граненые стаканы с компотом, в лучшем из которых светился бледной луной абрикос. И ценники, ценники! Рукописные, с угловатыми цифрами, какими заполняют поле индекса на конверте.

– Я готов, – Нельсон залпом допил кофе и смял брызнувший стаканчик.

Первая же витрина, размещенная над главной лестницей, вызвала у Лили приступ восторженного интереса. Затрепетав, словно юный натуралист, она уставилась на тройку чучел за стеклом. На верхней полке застыл в несуразном принужденном полушаге короткошерстный терьер, туловищем похожий на истлевший диванный валик. Под ним разинул пасть другой пес, с могучей шеей, представитель исчезнувшей породы быкодавов. Слева от собак высилась гнедая Лизетта; огромная кобыла приветствовала редких посетителей сардонической усмешкой на вислой морде, тупой и вытянутой, как сапог.

Все животные, согласно табличке, принадлежали Петру Первому. Из-за почтенного возраста чучела выглядели неестественно, гротескно и при этом знакомо. Воспоминания детства? Да, но было что-то еще…

– Они как нелепые страдающие звери со средневековых миниатюр, – заметил Нельсон, и Лиля сообразила.

– Точно! В академии есть церковный кабинет, такой готический шкаф для реликвий. Там по дереву инкрустации, сущий бестиарий…

– Из гравированной слоновой кости, – продолжил Нельсон, воспроизводя гнусавую интонацию профессора кафедры дизайна мебели.

Опять забыла, что они, считай, однокашники – даром что с разницей в двадцать лет.

За лестницей раскрылось просторное светлое помещение. На тонких опорах парил исполинский скелет синего кита. Его окружали, словно свита, остовы поменьше – недобро оскаленная косатка, нарвал с крученым рогом и другие участники фантасмагорической воздушной процессии, чьих названий Лиля не разглядела. Миновали жидкую экскурсионную группу, которая осматривала семейство плюшевых тюленей (сановитый гид с длинными усами сам напоминал упитанного клыкастого моржа), и прошли в следующий зал.

В прозрачных музейных сумерках таинственно сияли стеллажи. Их населяли засушенные морские твари, заспиртованные гады и, само собой, сотни больших и малых, шерстистых и пернатых чучел. Утконосы и ехидны, броненосцы и муравьеды, павианы и гиббоны, китоглавы и колибри… Эти реалистичные фигуры разительно отличались от чучел при входе, статичных и громоздких, как старомодная мебель.

Два часа Лиля с Нельсоном бродили между рядов, держась за руки (какие холодные, говорит, буду греть). Изучали полные нешуточной драмы таксидермические композиции: мангуст вонзает зубы в спину индийской кобре, волчица отгоняет конкурентов от увязшей в снегу мохнатой лосиной туши – остановленные и заключенные под стекло мгновения жизни.

Порой Лиля чувствовала, что Нельсон больше разглядывает ее, чем экспонаты. В эти моменты становилось жарко, нервно, вдобавок как-то неудобно было молчать. Она тут же лихорадочно придумывала нехитрый комментарий к ближайшему чучелу («Ты видел пустельгу в природе?»), а затем, увлекаясь, невольно забалтывалась.

Нельсона, похоже, ее восторг немало забавлял. Когда Лиля надолго застряла перед диорамой – дикий утес, кипящая стая чаек – он легонько коснулся ее спины, вызвав игристую щекотку, но не на коже, а где-то внутри, как от шампанского. Насмешливо указал на девчушку лет шести в полосатом платьице. Привстав на цыпочки и подрагивая косичками с голубыми бантами, она прислонила нос к той же самой витрине и отрывалась, лишь чтобы протереть рукавом запотевшее от дыхания стекло.

Ну а сам-то – завис над бабочками на втором этаже. Проняло, и еще как! Всматривался, морща лоб, в распятые крылья с тонкими сборками, точно вырезанные из вощеной бумаги. Все прицокивал и бормотал про глазури: «Какой переливчатый блеск с перламутром… можно сделать люстром с восстановительным обжигом… а у этой узор в мелкую трещинку, ну чисто кракле». Особенно привлекла его внимание одна голубянка – необычным переходом окраса (приглушенно-лазоревым, с деликатным коричневым просветом) и изящной каймой черно-белых лент по краю крыла. Нельсон даже повторно зашел к ней на обратном пути.

* * *

Из Зоологического Лиля с Нельсоном выбрались в гулкий грязноватый двор. Оттуда, хлебнув влажного ветра, – на набережную. Нева млела в розовом вечернем свете, которому в это время года не суждено сгуститься до настоящего заката. Лиле померещилось, что все – и река, и клин моста, и призрачная гряда зданий на том берегу, и небо – соткано из одних и тех же звенящих нитей. Что нити эти прокалывают кожу, пронизывает Лилю насквозь, туго сшивают с материей мира. Она с трудом могла сделать вдох – от болезненной остроты чувств, от мгновенной абсолютной связности с миром и тотальной уязвимости перед ним.

– Тебе когда-нибудь бывает так красиво, что почти больно? – спросила она тихо.

– Пожалуй, – задумчиво ответил Нельсон, заново прикуривая погасшую сигарету. – Может, не буквально, но я понимаю, о чем ты. Слишком высокая интенсивность ощущений.

Направились к Невскому. Рисовали какой-то нечеткий дальнейший план – то ли погулять, то ли выпить еще кофе – но он на глазах расплывался пятном акварели, в которую с избытком капнуло водой с кисти. Нельсон был по-прежнему ласков, мягко пошучивал, однако во взгляде появилась блуждающая сосредоточенность человека, решающего в уме задачу, а пальцы чуть сминали Лилину ладонь, точно стремились придать ей форму. Ясно, что керамисту не терпится сесть за глину, похимичить с глазурями. Сославшись на вымышленные студенческие долги (Нельсон, естественно, не помнил, что выпускная сессия была благополучно закрыта неделей раньше), Лиля попросила проводить ее до метро.

Где-то у Дома книги поверх серого уличного гама внезапно выстрелили золотые пассажи трубы. Вдоль кованой ограды канала по узкому тротуару распределилась толпа. Над ней на каменной тумбе парапета, словно на пьедестале, стоял немолодой трубач и, симпатично пуча щеки, исполнял известную советскую мелодию. В Лилиной голове промелькнули песенные обрывки: картинка в букваре, скамья у ворот – родители любили старые фильмы.

– Дядя Миша! – радостно произнес Нельсон.

Лиля опешила.

– Это твой дядя?

– Что ты, – расхохотался он. – Его просто все так зовут. Он своеобразный питерский дух, один из них. Хорошая примета – его встретить.

Они остановились у дверей метро, гонявших туда-сюда потоки сладковатой подземной сырости. Нельсон прижал к себе Лилю, и ей сразу захотелось послать к чертям свои наспех сочиненные дела. Сдержалась – вот и умница, может хвалить себя хоть всю дорогу до Купчина.

В вагоне было малолюдно. Лиля присела на краешек синего пластикового сидения. Собиралась достать телефон – открыть книжку или включить музыку – но на нее навалилось тягостное оцепенение, и она застыла, запустив руку по локоть в сумку, в напряженной позе, с неудобно выпрямленной спиной.

Всякий раз, возвращаясь из центра в Купчино, Лиля испытывала глухое уныние. Все в этом гнетущем перегоне до конечной говорило, что она прибывает в совсем другой город. Будто она вновь после праздничных, нарядных выходных приезжает с родителями во Всеволожск. Когда вырасту, обязательно найду способ остаться, обещала тогда себе Лиля. Что же – сбылось, с жестокой, почти мифологической иронией: она жила в любимом Петербурге, но тем не менее каждый день была вынуждена его покидать.

Дорога от метро вела через пустырь вдоль трамвайных путей. По некошеной сорной траве от ветра расходилась шелестящая рябь. Впереди, словно чудовищных размеров многопалубный корабль, выступал панельный брежневский дом. Крошечную квартирку на первом этаже Лиле сняли родители с уговором, что через полгода после окончания учебы она начнет обеспечивать себя сама. Лиля сумела оттянуть этот срок, поступив в магистратуру в художественную академию после бакалавриата в архитектурно-строительном университете. Но сейчас, защитив второй по счету диплом, она совершенно не представляла, что дальше: как искать работу, на что существовать. Реставрация толком денег не приносит…

Больше всего мучил страх, что Лиля так и останется в этой бедной, негарантированной жизни на окраине. Или, не выдержав, вернется во Всеволожск – кому она там сдалась со своей прекрасной специальностью? Неизвестно еще, что хуже. Как Нельсону удается жить, ничем не обременяясь, в полной свободе от мыслей о завтрашнем дне? Вечный подросток, дотянул же как-то до сорока – и ничего, думала она со смесью нежности, досады и, неожиданно, зависти, открывая дверь квартиры.

Лиля повесила сумку в коридоре и прошла в чистенькую кухню. Высыпала на сковороду блескучие ото льда овощи с примороженным рисом, поелозила лопаткой, залила яйцом. Поела, обстоятельно намыла плиту. В ванной, ломано извернувшись, достала до молнии и медленно сняла платье. Складывала его на стиральной машине, снова брала и снова складывала, разглаживала морщинки на струящейся штапельной ткани, стараясь не смотреться в зеркало.

Ладно, какой смысл оттягивать.

Худенькое тело в отражении было недурным, даже красивым: гибкая талия, аккуратная грудь, томная родинка в ямочке ключицы. Все чудесно, если бы на коже тут и там – повсюду – не багровели злые зудливые изъеды, будто тело хранило следы ядовитой росы. Лиля коснулась красного шероховатого пятна и с угрюмым удовлетворением сняла с него ломкий белый лепесток, вызвав кровинку. Расковыривать псориазные бляшки нельзя, но кого это останавливало? С этой хворью вообще много чего нельзя – есть вредное, употреблять алкоголь и в особенности нервничать (спокойствие, только спокойствие, взволнованно повторяла мама). Лиля криво усмехнулась. На коже, как в дневнике гимназистки, были дотошно зафиксированы все сколько-нибудь сильные потрясения: началось с локтей в гремучем пубертате, на животе расцвело после переезда, шелушащаяся россыпь под ребрами на левом боку – первая сессия.

Лиля с тревогой вглядывалась в лицо, очищенное от косметики, исследовала кромку волос. С пятнами на груди и спине было трудно (в раздевалках смотрели как на прокаженную – уж не заразно ли, она жутко комплексовала, но за годы попривыкла, научилась справляться: закрытая одежда, высокий ворот. Одно непонятно – как быть с лицом, если (когда?) болезнь до него доберется. За лицо страшно. Его не скроешь. Помертвев, Лиля нащупала бугорки за ушами – они шли по голове поганым обручем, спрятанным в волосах. Пару дней назад их не было, а теперь подползли ко лбу, сволочи, так близко…

Она достала из шкафчика пластмассовый бутылек. Рассматривала его в нерешительности, цепляла ногтем уголок этикетки. Попыталась начисто отклеить, но ламинированная бумага, сперва поддавшись, на середине заупрямилась и разошлась неровными махровыми слоями. Лиля хотела загладить этикетку обратно – получилось неказисто, пришлось размачивать горячей водой и соскребать взбухшие клейкие комочки.

Лосьон Лиля держала как крайнюю меру. Гормональные средства быстро снимают воспаление, результат магический, но через непродолжительное время пятна вновь разрастаются, лютые и умноженные, будто морды Лернейской гидры. Редкий случай, когда и врачи, и обитатели интернет-форумов проявляли единодушие: у глюкокортикостероидов куча побочных эффектов, а если подсядешь, невозможно слезть – вызывают привыкание. Чудес не бывает. Однако все испробованные ранее методы не сработали: ни жирные, маркие мази (нафталановые, ихтиоловые, карталиновые), ни салициловая кислота, ни препараты фтора и цинка, ни тягомотные дезинтоксикационные капельницы, ни безрадостные поездки за ультрафиолетом к морю.

Лиля поспешно открутила крышку, треснув пластиковой пломбой. Выдавила на ладонь прозрачные маслянистые капли с резким химическим запахом, отдаленно похожим на ацетон, втерла в кожу головы. Суетливо спрятала флакончик, а потом долго и тщательно мыла руки.

Она уже практически уснула – лежала теплая, сомлевшая. Вдруг с пронзительной ясностью возникла мысль: рано или поздно она умрет. Лиле стало сложно дышать – как тогда, на звенящей розовой набережной. Только теперь, объятая паникой, она ощущала, как безжалостное лезвие рассекает ослабшие нити, несколькими часами прежде связавшие ее с миром. Когда распоролась последняя, Лиля провалилась в темноту.

* * *

– Ох, что я нашел, – обычно невозмутимый Нельсон лопался от возбуждения. – Идем, идем!

Он и так почти бежал. Заинтригованная Лиля старалась не отставать. Это было не так-то просто, ведь на Литейном, как всегда после шести, бурлила людская река со множеством притоков и скрытых течений. Нельсон уверенно продвигался вперед. Лиля, как ни виляла, то и дело притормаживала, натыкаясь на прохожих. Словно бочонок, из толпы на нее выкатился толстяк в цветастой панаме; по его потной лучезарной физиономии Лиля пробовала угадать, в какую сторону он сместится. Толстяк пытливо глядел на нее, очевидно желая понять то же самое. Оба ошиблись и теперь по-дурацки топтались, не могли разойтись. Нельсон поймал ее за локоть и увлек прочь от случайного партнера по неловкому танцу – через арку, в глухой двор, весь в зеркальных лужах, будто кто-то неосторожно расплескал здесь небо.

К удивлению Лили, они свернули за кислую помойку, прыснувшую мухами. Там обнаружилась новая арка – двор отнюдь не колодец, как показалось. В следующем, таком же обшарпанном и ухабистом, было две арки: одна вела прямо, другая – та, которую выбрал Нельсон, – налево. Когда Лиля совсем перестала ориентироваться в удлинявшемся пространстве проходных дворов, ирреальном, но подчиненном загадочной фрактальной размерности, как графика Эшера, они очутились на мостовой. По знакомой барной вывеске, по топорной малоэтажке, торчавшей среди почтенных доходных домов, Лиля узнала улицу Маяковского.

– Пришли, – Нельсон остановился перед мрачноватым коричневым зданием.

Чтобы целиком охватить его взглядом, понадобилось перейти дорогу. Отсюда стало заметно, что цвет фасада неравномерен. У первого яруса оттенок был самый темный и насыщенный – его фактурная, грубо вытесанная облицовка впитывала всю уличную грязь. Средний ярус с арочными окнами, попарно разделенными пилястрами, имел серовато-перечный тон. На нем выпукло светлела лепнина: чередующиеся факелы и медальоны, обрамленные гирляндами листьев, бесстрастные физиономии одинаковых Меркуриев в крылатых шлемах. Верхний, самый лаконичный этаж – уже бледно-оранжевый, точно отмытый петербургскими дождями благодаря своей близости к небу. Плоские, как театральные декорации, аттики над карнизом, в которых в прошлом, вероятно, были установлены вензеля, зияли овальными проемами (в левом, будто в окуляре, видно, как проплывает белесое облако). Из фасада выступали три стройных эркера-башни на массивных кронштейнах – там, где отбилась штукатурка, теперь топорщились лохмотья дранки.

Дом по всем признакам принадлежал к любимому Лилей модерну, но что-то в нем было не так. Чем дольше она рассматривала фасад, тем явственнее ощущала дисгармонию. Наверное, так чувствует себя человек с абсолютным слухом, когда при нем играют на слегка расстроенном пианино. Зачем Нельсон ее сюда привел?

– Мне почему-то здесь неуютно, – наконец сказала она с виноватыми нотками в голосе.

Нельсон плутовски сощурился.

– Маленький кошмар для твоего внутреннего перфекциониста. Неужели не видишь?

Не почудилось, значит. Должна быть на этом фасаде некая печать несовершенства, тревожащая диспропорция… Но что? Смещенная относительно центра парадная? Нарушение архитектурных ритмов? Нет, все не то. И тут Лиля увидела.

– Эркеры! За правым стена шириной в целое окно. А за левым фасад сразу смыкается с соседним.

Нельсон кивнул, но Лиле не требовалось подтверждение – настолько вопиющей стала асимметрия здания. Как она раньше не поняла?

– Но почему?

– Ты же любишь загадки. Вот и скажи мне.

Он откровенно наслаждался ее замешательством. Лиля состроила строптивую гримаску, сама тем временем усиленно соображала. По новой придирчиво обследовала фасад, пока не увидела табличку: улица Маяковского 36–38.

– Они объединили два дома?

– Практически. Сперва построили дом тридцать восемь с двумя эркерами. Спустя несколько лет хозяин купил участок слева и попытался расширить его симметрично за счет третьего эркера. Но места не хватило.

– Ух, я бы не смогла тут жить. Это же невозможно развидеть, – Лиля потерла глаза. – И что? Мы пришли надо мной поглумиться?

– Повод, конечно, достойный. Но нет, – Нельсон достал из рюкзака пеструю гроздь магнитных ключей и солидно сообщил: – Универсальные. Добыл на «Авито». Не все рабочие, но хоть что-то.

Парадная ошеломила Лилю: метлахский «ковер», камин с фигурными изразцами (к сожалению, аляповато закрашенный, к тому же некто простодушный закрыл портал доской с бутафорским пламенем), витражи, венецианская штукатурка, имитирующая мрамор. В одну из квартир – коммунальную, судя по нагромождению звонков, – вела монументальная резная дверь, над которой сохранилась лепная шестерка, похожая на пирожное в завитушках крема из кондитерской «Север». Но главное открытие ждало на втором этаже. Необычная длинная галерея, соединявшая парадную лестницу напрямую с черной; и даже там, спускаясь, Лиля отметила прелестные розовые кусты, украшавшие замаранные стены.