Текст книги "Аркашины враки"

Анна Бердичевская
Аркашины враки

Аркашкины враки

Шумел, горел пожар московский,

Дым расстилался по реке,

А на стенах вдали кремлевских

Стоял он в сером сюртуке…

Николай Соколов

Племя ХО

В прошлом веке, в царствие добродушного, неглупого и бровастого товарища Леонида Ильича Б***, в достопамятную эпоху застоя развитого социализма, на просторах огромной империи жило рассеянное по этим просторам племя художников-оформителей. В основном оно состояло из пьющих мужчин средних лет – от тридцати до шестидесяти. Многие из них в названии своей профессии отбрасывали уточнение оформитель и называли себя просто художниками. Иные, напротив, называли себя оформителями и никак иначе. Но в зарплатных ведомостях, под которыми всем им доводилось расписываться, рядом с фамилиями стояло две буквы через косую линейку: Х/О. По внешним признаком «Х» от «О» не слишком отличались, но не по внешним – несомненно. Впрочем, об этом позже. Главное, люди ХО были, а теперь их нет. Как нет и не будет динозавров, саблезубых тигров, мамонтов, метранпажей11
  В эпоху доцифровой, докомпьютерной полиграфии – старший наборщик, верстающий ленту металлического набора в страницы.


[Закрыть]… ХО вымерли. Лозунги и плакаты даже для стихийных митингов шлепают сейчас на цветных принтерах стандартные непьющие менеджеры, некоторые из которых называют себя дизайнерами. Их бизнес – реклама. И политика с идеологией упаковываются ими тоже согласно рекламным стандартам и расценкам. Ну и ладно. Даже и правильно, пусть идеология с политикой знают свое место.

Но все-таки странно. Люди ХО были такие живые, такие приспособленные к существованию, такие востребованные. И, несмотря на их пьянство и глубокий политический пофигизм, на общем фоне строителей коммунизма они составляли авангард… в каком-то смысле. То есть среди других, мелких и слабо организованных, даже вовсе не организованных представителей советских полутворческих сословий. К примеру, инвалидов в электричках, певших под гармошку или так, а капелла:

 
Судьба играет человеком,
она изменчива всегда,
То вознесет его над веком,
то бросит в пропасти стыда…
 

Поющие инвалиды, кстати, выжили, дотянули до нового тысячелетия, но о пропасти стыда ныне не поют. В те давние времена для инвалидов пропастью стыда был, похоже, как раз этот наш похмельный и недоразвитой послесталинский социализм. Инвалиды его не любили, не боялись и не уважали. Они любили и воспевали поэтическую старину, любовь с разлукой, воинскую доблесть, бродячую жизнь и тюремную тоску. Племя же ХО, обласканное властью, кормилось от социалистического миропорядка. И даже от его недоразвитости. Художники-оформители были призваны всемерно способствовать наглядному, хотя бы внешнему доразвитию государственного строя – с помощью ярких и отчетливых образов или восклицаний и призывов (порой неожиданных). Кроме того, наглядная агитация служила для сокрытия ржавчины, дыр в заборах и повсеместно плохой погоды. Так что, хочешь не хочешь, следует признать: все вместе люди ХО в самом деле художественно оформляли эпоху на одной шестой земного шара.

В последнее десятилетие двадцатого века они резко исчезли вместе с эпохой. В восьмидесятые еще были, в девяностые – исчезли. Произошел разрыв в пищевой цепочке вида. Ничего не поделаешь.

Но я… о, я вспоминаю их!..

Автор романа «Евгений Онегин» в первой главе сказал про своего главного героя, что «…не попал он в цех задорный людей, о коих не сужу, затем что к ним принадлежу». Пушкин имел в виду цех литературный. Что касается меня, то в юные годы в цех задорный художников-оформителей я очень даже попала. Хотя и в виде совершенно непьющей девицы, румяной, как Ольга, и задумчивой, как Татьяна. Началось мое поприще с пятнадцати лет, когда я училась в школе и одновременно работала вместо заболевшей мамы. Мама, человек городской, по образованию архитектор, по профессии театральный художник, после отсидки в тюрьме и лагере потеряла право жить в родном городе с несколькими театрами. Ей досталось работать художником-оформителем, а иногда и жить в сельских клубах. И вот однажды она поняла, что совсем расклеилась и до пенсии того гляди не дотянет. Я же еще за детские годы к ремеслу ХО пригляделась. И стала потихоньку, вместо матери, писать афиши кино на каждый день и лозунги к праздникам. Правда, писать с ошибками, ввиду крайней задумчивости. Рассеянность была моей подругой от самых колыбельных дней.

В первом из сельских клубов я, пятилетняя, самостоятельно научилась грамоте. Длинные лозунги мама писала на полу сцены или в фойе, она стояла с одной стороны лозунга, а я сидела на корточках с другой стороны и смотрела, как под маминой щетинной кисточкой возникают буквы. Про незнакомые спрашивала – это какая? Так, вниз головой, буквы и выучила. Вместе с загадочными выражениями типа ЦИОНАЛИЗМ и СЛАВАВТРУБУ… Письменный родной язык в моей голове несколько поломался. Первое слово, написанное мною синим карандашом в мамином блокноте, – МAШІИНА – получилось у меня с четырьмя палочками в букве Ш. С этими познаниями я отправилась в сельскую школу в шесть лет (мама боялась, что к семи я самообучусь настолько, что переучить меня станет совсем уж невозможно). После восьмого класса я перешла в школу вечернюю. Как раз к ее окончанию, в середине весны 1977 года, мы получили письмо из казенного дома.

От таких писем мама в связи с огромным жизненным опытом ничего хорошего не ждала. Но, вскрыв конверт, обнаружила добрую весть: ей, как реабилитированной, «предоставляется однокомнатная квартира со всеми удобствами по месту жительства до ареста».

Мама давным-давно действительно была реабилитирована, но уже лет десять как перестала ждать от начальства обещанных реабилитацией милостей. И вдруг!

Она сначала обрадовалась до сердцебиения, потом не поверила, снова перечитала бумагу, испугалась перемены жизни и… снова обрадовалась. Даже почувствовала прилив сил.

И вот мы с нею собрались от мира холмов, лесистых увалов, чахлых колхозных посевов, блуждающих в оврагах речушек с пескарями, от деревянных тротуаров и мостков над болотцами, от собственного участка в три сотки на картофельном поле, от двух грядок на общественном огороде, от комнатки в бараке, сложенном из шпал, от дощатых покосившихся сортиров там и сям, от частных бревенчатых домиков, маячивших в окне нашего барака, – решились отбыть навсегда. Чтоб оказаться в мире «со всеми удобствами». Правда, как выяснилось, не вполне по месту проживания до ареста. А в дальнем-дальнем пригороде маминого родного города. В пространстве железобетонных панелей, пустырей, стихийных свалок, котлованов с рыжей водой, из которой торчала ржавая арматура. В апрельскую распутицу мы все это и увидели, отправившись поглядеть на предстоящую жизнь. Ехали из Буртыма долго, с пересадками, потом шли под мелким дождем тоже долго, спрашивали у редких прохожих дорогу к новостройке по адресу улица Магистральная, 21. И наконец увидели на диком пустыре без единого деревца блочную девятиэтажку. Мама была человеком всегда и несмотря ни на что готовым к счастью, её еще издали приятно поразили лоджии по всему фасаду, причем даже на первом этаже. А нам было известно, что у нас этаж именно первый. Мама немедленно представила, что на своей лоджии мы будем, как на барской веранде, пить чай с гостями…

Сторож в грязных резиновых сапогах, гремя связкой ключей, открыл нам дверь в нашу будущую однокомнатную квартиру. Он велел разуться. Свои сапоги не снял, остался на лестничной площадке. А мы – вошли. На полу блистал рыжий линолеум – материал мне, да и маме, совершенно незнакомый. Но самое сильное впечатление на нас произвела ванна, чугунная, эмалированная. И, конечно же, унитаз. Со ржавыми потеками из бачка, но все-таки.

Мама пошла на лоджию и протяжно присвистнула. Я вышла за нею. Наша «веранда» упиралась в высоченный забор. Понятно, из чего он был сработан – из типовых бракованных железобетонных перекрытий нашего же дома.

– Опять зона, – сказала мама.

В этой «зоне» строился детский садик, через год его планировали открыть. Но мы еще об этом не знали. Да и когда достроили, забор все равно не снесли…

А тогда, посмотрев на маму и на забор, я спросила:

– И что? Что ли, не поедем?..

– Менять шило на мыло?.. – вопросом на вопрос ответила она.

Я знала из школьного курса, что такие вопросы называются риторическими, на них можно не отвечать. Мать вздохнула, покачала головой и пошла на лестничную площадку обуваться.

В середине мая мы переехали.

Городок назывался Уреченск, совсем недавно он был действительно «закрытой промзоной». И вот ее «открыли» и сделали как бы частью областного центра. И стали как бы расширять ее и благоустраивать. Городок получался новее нового, но старел быстрее, чем строился. Правда, и большая природа жила неподалеку в виде многокилометровой сосново-березовой лесополосы. В нее иногда лоси из тайги забредали.

За лесополосой тянулась кое-как заасфальтированная стратегически важная трасса, по ней, кроме могучих «МАЗов-КРАЗов-Уралов» и дряхлых довоенных полуторок, курсировали редкие автобусы на станцию Затон, откуда электрички ходили в левобережный, в основном прошловековой застройки, мамин город.

По другую сторону трассы тянулись ветхие дачи. Из дореволюционных летних жилищ зажиточных горожан они еще до Отечественной войны превратились в коммуналки, но и совершенно обнищав, дачи не до конца лишились старинной прелести. Мезонины, коньки крыш, веранды и наличники окон несли на себе остатки жестяных и деревянных излишеств в виде ржавых флюгеров, побитых резных наличников и балюстрад. За штакетниками росли рябины, черемухи, кусты шиповника, золотые шары, а также старые-престарые липы и березы со скрипучими качелями на нижних ветках. За дачами земля заканчивалась, там был обрыв. И могучая река шириной в километр или больше. По ней сновали мелкие катера и лодки с мотором, с воем носились «Ракеты» на подводных крыльях. Медленно, почти незаметно глазу сплавлялись баржи с песком и гравием, и еще медленнее – связки плотов из северной тайги. За рекою едва виднелись заливные луга, еще дальше – увалы за увалами. В двух словах – Западный Урал…

Сам Уреченск, хоть и с большим кинотеатром, и со стеклянными гастрономами, был весь какой-то заморенный, как неумытый воспитанник интерната для трудных подростков. И стеклянные витрины были немытыми, и полки в магазинах, как и везде на Урале, полупустыми, и асфальт щербатый.

Мы стали в Уреченске жить. Не помню, как начали. Слишком бурное выдалось лето. Я готовилась к выпускным экзаменам в своей вечерней школе, потом их сдавала. Дорога из Уреченска в Буртым и обратно с учебником на коленях – вот была моя жизнь. Иногда я оставалась ночевать в Буртыме у школьных подружек или в клубе, в котором продолжала, вместо мамы, писать киноафиши.

Аттестат получила как-то вдруг, потом – экзамены в пединститут, на географический факультет, на вечернее отделение. Поступила. Помню, действительно хотела стать географом. Чтобы впоследствии путешествовать по миру и хоть что-то в нем понимать.

А пока мне предстояло шесть лет по четыре раза в неделю путешествовать на автобусе до станции ж/д, потом на электричке через ж/д мост. Мост был из прошлого века и стоял на десяти могучих гранитных быках. И пединститут был из прошлого века, с позеленевшим медным куполом.

Уже много лет шло строительство нового автомобильного моста. И маме представлялось, что скоро мы (почти от порога новой квартиры с теплым санузлом) будем ездить без пересадок по новому мосту на автобусе в ее любимые театры, отдыхать в театральных скверах, где клумбы и фонтаны, и навещать друзей маминой юности… И к нам, почти что на природу, они, конечно, тоже станут приезжать. «А пока подождем, – говорила мама. – Обустроиться надо!»

К концу лета у нас появились не только водопроводные краны на кухне и в ванной, но и крючки для полотенец, а в комнате – полки для книг, штора, диван, стол, кресло-кровать. И мы влезли в страшные долги.

В августе маме стукнуло пятьдесят пять – я доработала до ее пенсии, ушла из клуба и – простилась с Буртымом. Надвигалась осень, пора было мне искать настоящую, свою собственную работу поближе к улице Магистральной.

Километрах в десяти к северу от нашего дома беспрестанно выдувал в небо разноцветные дымы Уреченсий химический завод. Там требовались аппаратчики химпроизводства, слесари, электрики, уборщицы, шофера, грузчики, охранники, упаковщики. И я отправилась туда наниматься.

Куда возьмут. Завод коротко назывался УХЗ, что в местном народе расшифровывалось У нас Хер Заработаешь. Это было не совсем справедливо. На других предприятиях Уреченска платили никак не больше, притом что на УХЗ в трудовую книжку вписывалась «вредность», что сулило раннюю пенсию. Для меня важно было другое. Первая смена начиналась в семь утра, зато в два часа – гудок и пересменка. Сдавай в проходной противогаз и – свобода. Вот это, быть свободной после двух, мне очень нравилось.

Аркаша

Устраиваться я приехала на автобусе.

Пустой коридор первого этажа заводоуправления, на закрытых дверях стеклянные таблички с фамилиями, а в самом конце – непохожая на другие двустворчатая дверь, без таблички и приоткрыта. Просунула туда голову.

Посреди большой комнаты за длинным верстаком сидел человек в синем халате. В одной руке он держал сушку, в другой кружку. Я поздоровалась. Человек опрокинул в себя содержимое кружки и сказал:

– П-проходите.

Входить я не стала, просто спросила, где отдел кадров. Человек отложил сушку и вышел ко мне в коридор.

– Инженер Косых, Аркадий Семенович, – так он представился.

Был он лысоват, сутуловат, с брюшком, лицо имел полное и бледное, нос длинный, глаза желтые. Осмотрев меня внимательно, он спросил, уж не студентка ли я. Я кивнула. Он уточнил:

– Вечерница?

Я снова кивнула, и Аркадий Семенович Косых благополучно довел меня до нужной двери, легонько в нее стукнул, чуть приоткрыл и ласково в щель проворковал:

– Марруся, тебе к-кадррры нужны?..

Аркадий Семенович слегка заикался, но не картавил, это он так притворялся, как бы мурлыкал. Оставив меня в коридоре, он втиснулся в дверь, еще там о чем-то помурлыкал. Когда вышел, подмигнул мне желтым глазом, а дверь закрывать за собой не стал. Проходя мимо, он глубоко вздохнул – и как-то неожиданно знакомо от него пахнуло… как-то художественно. Вроде ацетоном.

Он скрылся за поворотом коридора, а из дверей раздался женский голос:

– Студентка, входи!

Я вошла и поздоровалась. Ответа не последовало. Полная женщина с красивым бровастым лицом сидела за столом, подперев щеку. Она хмуро рассматривала меня.

Комнатка была небольшая, в углу огромный сейф, вдоль стены полки с папками, на подоконнике электрочайник и чашки с блюдцами.

– И чё?.. – наконец спросила женщина и переложила лицо с правой руки на левую. – Аркаша правда твой дядька?.. – Я промолчала. – Соврал… – вздохнула женщина. – А ты запомни: все, что Аркаша Косых говорит, дели на шашнадцать. Поняла? – она посмотрела мне прямо в глаза, как бы предупреждая о серьезных последствиях. – Ладно, садись. Зови меня Марья Федоровна. Доставай паспорт и все документы.

Документов было негусто, кроме паспорта – свидетельство о рождении, аттестат зрелости и справка о поступлении в институт на вечернее отделение. Была еще бумажка с клубной печатью, что я по договору с клубом два года вела кружок макраме. Это было неправдой, я просто работала вместо мамы, писала афиши и лозунги. Но дело это – работать вместо мамы – было незаконное. А макраме – законное, все что-то плели, повсюду тогда были эти кружки… Бумажки этой я стеснялась и вложила ее в аттестат, чтоб в глаза не бросалась.

– А комсомольский билет? – спросила Марья Федоровна.

– Нету.

– Ты куда, девушка, пришла? В УХЗ! У нас тут секретность. Слыхала?..

Повисла тишина. Я помалкивала. А женщина театрально всплеснула руками.

– И о чем только Аркаша думает?! Не комсомолка даже!..

Но все-таки положила передо мной бланк и скомандовала:

– Заполняй анкету.

Я заполняла долго и через пень-колоду. Маруся тем временем читала нарядную книжку, из тех, что можно было купить только за рекордную сдачу макулатуры – «Госпожа Бовари» Флобера. Когда я кашлянула, чтоб задать вопрос, Марья Федоровна вопроса ждать не стала, просто забрала анкету.

– Ну и ну… а еще студентка! Ошибки и помарки. И как тебя в институт взяли?..

Я и сама не знала как. Но Марья Федоровна внезапно сжалилась.

– Ладно, поняла, заполню сама. Подпишись тут и тут. Допуск к секретности из Москвы не скоро приходит, ждать не меньше двух недель. Можешь послезавтра выходить на работу. Будешь пока уборщицей в з/у.

Я поинтересовалась, где это «зэу».

– Вот туточки!.. – Марья Федоровна вспыхнула лицом и с возмущением раскрыла объятия всему окружающему ее пространству. – В ззз-заводо-ууу-управлении! – И снова заговорила спокойно и скучно: – Работа посильная, деньги маленькие… а все же деньги. Заступай послезавтра. Трудовую книжку тебе открою. И местечко в заводе тебе присмотрим, Аркаша сказал, чтоб в первую смену. Пока свободна. Ступай к своему дядьке. И скажи ему – пусть врет, да не завирается!

Я вышла. В коридоре меня ждал Аркадий Семенович. Он сказал:

– Пошли! – и я пошла за ним именно как за собственным дядькой, которого у меня никогда не было, но вот – нашелся.

Инженер Косых привел меня в ту же комнату с верстаком, в свою как бы скобяно-столярно-электро-фото-художественную мастерскую. Угостил чаем с сушками. А себе достал из-под верстака початую чекушку с наклейкой «Столичная» и плеснул два булька в кружечку, красную в белый горошек. Выпить не спешил. Смотрел на меня и, похоже, жалел. Задавал простые вопросы – где с кем живу, на кого учусь, чего делать умею, что мне Маруся сказала… Я отвечала честно, что делать толком не умею ничего и так далее. А ему все нравилось. Особенно про то, что послезавтра заступлю уборщицей.

– Заступай! – сказал он. – И приходи пить чай.

Он проглотил свои два булька из кружки и даже сушкой не закусил.

На меня опять пахнуло тем же, с раннего детства знакомым художественным запахом. Неужто у него в бутылочке ацетон?..

У Аркадия Семеновича, как я за чаем узнала, не было не только племянниц с племянниками, но и детей. А была жена Наталья Николаевна, старше его на шесть лет. Некоторое время он говорил без умолку – несерьезно и сразу обо всем, не вспомнить о чем. О себе, между прочим, сообщил:

– Я дамский угодник. Но ты меня не опасайся. Преклоняюсь пред вечно юными дамами бальзаковского возраста.

Я и так совершенно его не опасалась. И оглядывалась по сторонам. Один простенок в мастерской был обит деревянными рейками, к ним было пришпилено кнопками десятка два фото– и просто портретов всевозможных женщин. Выделялась репродукция портрета «Неизвестная» Крамского, остальные – знаменитые киноактрисы и совсем неизвестные гражданки. Была среди них и одна старушка, совсем деревенская. Фотографии Маруси я там не заметила, и все же, помнится, мне подумалось, что Марья Федоровна у Аркадия Семеновича – одна из любящих, а возможно, и любимых. Я не стала передавать её слова, чтоб Аркаша врал, да не завирался.

Глаза у инженера Косых были не просто желтые, ещё и выпуклые, и со слезой, в слипшихся ресницах. Это в первое время как-то меня тревожило. Пока однажды, случайно увидев себя в зеркале, он не сказал:

– Страдаю хроническим конъюнктивитом.

Я успокоилась и перестала замечать слезы в его глазах.

Организм инженера Косых, очевидно, и в самом деле был во многих отношениях неудачный, но, независимо от своего организма, сам Аркаша не похоже было, чтоб страдал. Он жил со вкусом. На работу в заводоуправление являлся не в девять, а в десять, небритым, но в галстуке (синем в крапинку), сразу же по приходе натягивал до блеска глаженный синий сатиновый халат, доставал из шкафчика кисточку для бритья, опасную бритву и шел в казенный туалет. Их было два – «Ж» и «М», народу в заводоуправлении толклось много, но Аркадий Семенович спокойно и надолго запирался в «М», брился обстоятельно, выходя, извинялся перед очередью и шел к себе в мастерскую. Там он – немедля – выпивал. Именно водку, не ацетон. И принимался за работу. Тем временем его организм производил с водкой что-то неординарное, видимо, перегонял ее в ацетон. Аркаша знал об этом и утверждал, что он феномен судьбы и природы, что постоянно живет в мире высоких температур и сложных реакций. Инженер Косых безусловно принадлежал к племени художников-оформителей. И не просто принадлежал, а был чем-то вроде художественного руководителя всех ХО на УХЗ (в каждом цехе был один, а то и двое). Сам лично Аркаша отвечал за трехэтажное здание заводоуправления, оформляя его как изнутри, так и снаружи. Работа у него была и мелкая, и фундаментальная: живописная, шрифтовая, чертежная и даже конструкторская… Еще он был фотограф – в мастерской имелся многослойный экран с «фонами», настоящий театральный прожектор и загадочный серебряный зонт, про который Аркадий Семенович сообщил, что он не от дождя… Мой внезапно обретенный дядя был и монументалистом. Стену заводоуправления, выходившую к остановке автобуса, украшала фреска его работы в технике цветной штукатурки. На голубом фоне мужчина в черной рабочей робе и женщина в белом платье радостно улыбались, поддерживая стеклянную колбу с неизвестной зеленой жидкостью. Колба к тому же являлась ядром увесистого атома, вокруг нее на стационарных орбитах навсегда зависли разноцветные электроны или другие, еще не открытые наукой, элементарные частицы. Подобное в моем детстве мама в сельских клубах рисовала гуашью на фанерных щитах. А у парадного входа в з/у УХЗ привлекала взгляд сваренная из водопроводных труб и посеребренная конструкция – на ней крепились планшеты с фотопортретами передовиков производства, каждый планшет – 30 на 40 сантиметров.

Не припомню, чтоб Аркадий Косых называл себя художником. В его творчестве господствовали простота форм и чистота исполнения – в шрифтах, в цветовой гамме, во всех деталях декора. Особенно меня поразили ослепительной новизной объемные буквы из пенопласта в заголовках большинства стендов. От них так и несло большой химией и светлым будущим… Ничего подобного на станции Буртым в деревянном клубе не водилось.

Пока мой допуск к секретности гулял по загадочным московским инстанциям, я каждое утро приезжала в з/у к восьми, протирала деревянной «лентяйкой»22
  Конструкция в виде длинной перевернутой буквы Т, на перекладину которой наматывалась мокрая тряпка.


[Закрыть] полы и отовсюду смахивала пыль. Нас, уборщиц, было три девицы, все мы ждали допуска, у каждой было по этажу, у меня – первый. Мы с девочками заканчивали основную уборку часа за два с половиной, мои коллеги убегали на третий этаж, на курсы производственного обучения. А я оставалась «дежурной техничкой» – вдруг что где разобьется, прольется или какой обормот наследит в коридоре. В общем, делать было особенно нечего, и я до трех сидела в мастерской у Аркаши, читала разные книжки. Всегда приносила с собой еще и постоянную – «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Я старалась с нею не расставаться, потому что однажды ее уже пытались спереть. Если очередная книжка оказывалась неинтересной, я по сотому разу бралась за Сэлинджера, с мальчиком на обложке. У мальчика были прозрачные, совсем светлые глаза. Бог знает, куда они смотрели…

Аркадий Семенович на службе иногда умолкал надолго. Например, когда мастерил те самые, поразившие меня пенопластовые буквы. Он вырезал их способом тоже поразительным – с помощью «гиперболоида инженера Косых». Так Аркаша называл собственноручно сделанный аппарат. Гиперболоид представлял собой эбонитовую черную доску и встроенный в нее лобзик. В младших классах школы все наши мальчики такими лобзиками вечно что-то выпиливали из фанеры. Только Аркашин был не по-детски большим, питался от электрической розетки, а вместо пилки в нем была струна. Когда инженер Косых врубал свой гиперболоид в электросеть, натянутая струна раскалялась докрасна. По гладкому эбониту легкий белый брусок пенопласта подплывал к опасной струне осторожно и плавно. Соприкоснувшись с нею, он шипел и дымился. Несколько движений Аркашиных рук – и возникала буква. Объемная. Прекрасная. Но ядовитая. Она пахла сладкой смертью. После дюжины букв мастер краснел, как маков цвет, и начинал плакать розовыми слезами. У меня тоже першило в горле. Тогда инженер Косых выключал гиперболоид и просил меня открыть форточку, которая была высоко. Аркадий же Семенович был мужчина некрупный и, как признавался, головокружительный.

Разговаривали мы с ним за чаем. То есть это я пила чай, а мой дядя честно пил водку из своей веселой кружки. На молчаливые взгляды женщин, наблюдающих за нами со стены, он отвечал вслух и назидательно:

– Главное, девушки, не терять похмелья!