Текст книги "Аркашины враки"

Квадратные барабаны

Я была деревенщиной. Отнюдь не в уничижительном, а в самом натуральном смысле слова. Аркадию Семеновичу это нравилось. Я легко краснела и редко заглядывала людям в глаза. Еще – не спешила отвечать на прямые вопросы. Но при этом была вежлива и на вопросы все-таки в конце концов отвечала. У Аркадия Семеновича я проходила по разделу «сельская интеллигенция». Что ж, надеюсь, это было близко к правде… Мало кого я до сих пор так уважаю, как сельскую интеллигенцию.

Еще я была «мамина дочка», ее свет в окошке.

Но в Уреченске мы с мамой все больше отдалялись друг от друга. А раньше были наполнены только друг другом. Мама думала, что она знает меня и обо мне всё. И я так думала: мама знает. Вот эта уверенность как раз исчезла. Я становилась – никому не известно кто. И себе тоже. Теперь некий Аркадий Косых, не теряющий похмелья дядька, стал регулярно присутствовать в моей жизни. Мама спрашивала: «Чем ты там занимаешься?» А я только и успела рассказать, что на работе научилась оклеивать планшеты. Про наши с Аркашей разговоры и водку с чаем я помалкивала – пугать маму было бы свинством. Да я просто и не успевала делиться. Мама была сова, засыпала под утро. Я же уходила из дому, когда она еще спала, в половине восьмого. Возвращалась из института глубоко за полночь, с остановки автобуса на наш пустырь я бежала через лесополосу с единственным фонарем посредине просеки, мама меня ждала дома, поглядывая на часы, я прибегала, полная каких-то неведомых ей впечатлений, румяная и голодная, наспех ужинала и, как подкошенная, валилась спать. Мои скорости возросли чудовищно, по молодости и здоровью я этого не замечала. Мама не поспевала. Никак. Только по субботам мы вместе отсыпались вволю, никуда не спешили и даже разговаривали. Обычно о прошлом, нашем общем недавнем прошлом и о стародавнем – мамином, бабушкином и прабабушкином. Изредка, если дождь не лил, шли вместе прогуляться к лесополосе и дальше – к старым дачам, к реке за ними… Мы шли под руку, она крепко держалась за меня, очень крепко. Потому что – боялась.

Боялась… Это и была ее болезнь.

Угадать заранее, чего она может вдруг испугаться, было невозможно. Мама всегда была человеком на редкость свободным и отважным. И вот ни с того ни с сего, еще в Буртыме, начались эти приступы ужаса. Она стала остерегаться и замкнутых пространств, и открытых, и высоты, и подвалов, и темноты, и слишком яркого света. В Уреченске мама с нежностью вспоминала о станции Буртым, о пыхтеньях и гудочках маневровых паровозов, она забыла напрочь, как там же, в Буртыме, пугалась больших тяжелых составов, проносящихся мимо, и драконьих голосов зеленых пригородных электричек. Когда мы переехали в Уреченск, она не могла видеть, как подъемный кран на стройке поднимает бетонную панель, – ей становилось плохо и от напряжения крана, и оттого, что там, наверху, сидит крановщица и может упасть вместе с краном. Внезапный грохот или, напротив, слишком глубокая тишина могли вызвать приступ страха и тоски: у нее набухали жилы на шее, перехватывало дыхание или вдруг немела рука или нога. Она могла внезапно упасть на ровном месте, при этом сознания не теряла. Довольно скоро, когда новое тысячелетие встало у порога, такие симптомы расплодились по всей планете, у врачей даже появились наукообразные термины «психосоматика», «панические атаки». Но в конце семидесятых этих слов еще не слыхали. В Буртыме поликлиники не было, а врач в городе, пожилой терапевт, друг маминых друзей, осмотрев ее, только головой покачал. Он не обнаружил в ее организме причин для этих «причуд». И посоветовал обратиться к психиатру. Мама такой перспективы испугалась больше, чем своих необъяснимых страхов, – не хватало ей на старости лет еще и в психушку загреметь… Так что мы срочно сбежали от доктора и на ближайшей электричке вернулись в Буртым.

Мама перестала выходить из дому одна – боялась упасть. В те времена всех шатающихся или упавших принимали за пьяных, к ним не подходили. Упал – лежи, проспишься – сам встанешь. Разве что в мороз волокли в теплое место, в вытрезвитель.

Но если я была с мамой, она, как правило, бывала почти в полном порядке. Только ночью могла вдруг в темноте закричать от ужаса. Мы завели светильник-ночник. Мама продолжала много читать, слушала по радио «театр у микрофона», с удовольствием смеялась смешному, легко перенесла первую поездку в Уреченск, а потом и переезд. Она с азартом затевала покупку мебели и бесконечные перестановки, даже кое-какой ремонт могла начать. Но внезапно выдохнуться и слечь на неделю. Силы быстро кончались…

Как-то в субботу мама вдруг выгребла из-под стола несколько грязных деревяшек и сказала:

– Нашла на стройке.

Я невероятно удивилась. Выскочить в овощной магазин в нашем доме для нее было практически невозможно. И вдруг – одинокие походы за деревяшками, да по нашему пустырю со строительными котлованами и кранами …

– Хочу начать резать по дереву, – объяснила она. И ногой задвинула обрезки досок и брусков обратно под стол.

Я осторожно спросила:

– Не страшно одной на стройках?..

Она со странной улыбкой ответила:

– А чего бояться… Я и не одна. За мной тут приглядывать стали…

– Кто?!

– Как-нибудь тебе покажу… Не бойся. Они, конечно, противноватые, но безобидные. Смешные. И мне с ними спокойней.

Мне бы всполошиться. Но… как-то я это пропустила. Не стала углубляться. От резкой перемены жизни случился со мной легкий аутизм. Или еще что похуже. Я перестала на маму оглядываться. Не успевала.

Про черные дыры и прочую сингулярность в те времена по радио и телевизору объявлено еще не было. Но в нынешний просвещенный век могу сказать: Уреченск был чем-то вроде черной дыры, в которую моя прежняя детско-юношеская жизнь провалилась неизвестно как, именно в сингулярность. И только теперь, бездну времени спустя, дыра приоткрылась. И уже с другого конца Вселенной по неведомому каналу моей несколько раз контуженной памяти стала эта дыра отдавать то, что поглотила в юности. И маму, и ее болезнь, и УХЗ… и Аркашины враки.

Дядя Аркаша, в отличие от меня тогдашней, аутистом не был, а был наблюдательным, любопытным дуракавалятелем. И в то же время довольно таинственным типом. Разговаривал он со мною поначалу дураковатыми монологами, потом – короткими фразочками, как с женскими портретами на стене. Не о чем нам еще было разговаривать. Иногда он пел арии из оперетт. Вернее, мурлыкал, грассируя на французский манер, типа «я цыганский баррон, у меня соррок жён…». Особенно часто он напевал, когда оклеивал планшеты. Эта работа была безвредная и почти бездумная, но требовала понимания материала и чутья. Да… глаза закрою и вижу, как я это делаю под Аркашиным присмотром: вот чистый верстак, на нем лист ватмана, жестянка с горячим, тёмным и жидким столярным клеем и сам планшет – подрамник, обитый фанерой. Надо сначала пройтись по ребрам подрамника грубым рашпилем, чтоб никаких заусениц. Потом опустить чистую, мягкую и плоскую малярную кисть под названием «флейц» в ведро с водой и щедро обмахнуть этим самым флейцем весь ватманский лист. Потом взять смоченный лист за углы, поднять повыше и встряхнуть, сбросить лишнюю воду на пол. После чего положить лист обратно, но мокрой стороной к чистой столешнице. Наступала пора сухую сторону ватмана смазать горячим вонючим клеем. Затем, не спеша, чтоб ватман успел чуть набухнуть, снова взять лист за углы и уложить его на планшет клеем вниз и, осторожно, от центра к бокам выгоняя все пузыри воздуха мягкой бязевой тряпкой, притереть ватман к фанере. Наконец надо бритвой подрезать углы и аккуратно заправить бумажные «уши» на торцы подрамника, а потом еще раз все протереть бязевой тряпкой. Вот теперь – всё.

«Чуешь бумагу? Набухает… Чуешь уголок?.. режь по нему!» – так Аркаша меня учил в процессе. Потом ватман высыхал и натягивался, получались белоснежные, квадратные и тугие барабаны. Замечательные!

Приятно вспомнить.

Никогда это чудесное умение мне не пригодилось. Но вот ведь что: оклеивать планшеты – это единственное, чему меня действительно всерьез учили, и я научилась по высшему разряду и на всю жизнь. Вот только спроса на это редкое умение нет и уже не будет.

Странно. Тысячелетиями в мире всегда делали и будут делать барабаны, но никогда и нигде не делали их квадратными. Видимо, у квадратных что-то не так с акустикой.

Аркашины враки

Очень долго не приходил из Москвы мой секретный допуск. Девочки-уборщицы уже через неделю ушли за проходную – в цеха, их сменили другие, и еще раз сменили другие… Мне уж и восемнадцать лет исполнилось, и первый снег выпал и растаял, а допуска всё не было. Не то чтоб это сильно меня беспокоило. Но уборщица на полставки в заводоуправлении получала тридцать пять рублей, а та же уборщица с допуском в цех за короткую, хотя и полную смену (шесть часов и десять минут) – получала сто пять рублей. Эту арифметику мне как-то мимоходом, за компотом в столовке з/у, объяснила Марья Федоровна, высказывая недоумение о задержке моего допуска. Сведения о разнице зарплат меня тогда впечатлили, потому что к осенней грязи у нас с мамой были резиновые сапоги и долги, долги, долги. А к зимним морозам – только валенки. Наши, деревенские, многократно подшитые валенки из Буртыма. А Уреченск, как я предвидела, и по зиме был город слякотный. Я уже в расчете на будущие трудовые доходы подумывала – не попросить ли денег в долг у Аркадия Семеновича? Но у него болели зубы, он маялся и полоскал их известно чем – всё тем же. Неловко было приставать к нему с денежными проблемами.

В Аркашиной мастерской стоял молчаливый внутризаводской телефон. И вот как-то утром раздался звонок, инженер Косых, взяв трубку, ласковое что-то промурлыкал, да сразу осекся, посмотрел на меня и сказал:

– По твою душу.

Звонила Марья Федоровна. Она сказала одно только слово:

– Зайди.

Я тут же отправилась в отдел кадров, Аркадий Семенович потянулся следом. И за мною протиснулся в кабинет.

Марья Федоровна обратилась ко мне на «вы». – Якубова, почему не сообщили, что ваша мать была в заключении?

Я молчала. И так понятно почему – потому что не спросили же!.. Но объяснять это, на мой взгляд, было невежливо. Тем более что мою анкету заполняла сама Марья Федоровна. Пауза затянулась.

И тут Аркадий Семенович подал голос:

– Маруся, ты чё? Кто ж у нас на УХЗ не сидел-то? Может, скажешь, я не сидел?

– Я – не сидела! – не глянув на Аркашу, сказала Марья Фёдоровна.

– Зато муж твой сидит! – парировал Аркаша. Марья Федоровна на этот раз поглядела на Аркашу долгим взглядом и посоветовала:

– Выйди вон.

Но инженер Косых не вышел.

И Марья Федоровна продолжила допрос.

– Вы знаете, по какой статье отбывала заключение ваша мать?

– По политической, – ответила я.

– Правильно! По пятьдесят восьмой, пункт десять. – Маруся посмотрела на Аркашу строго.

Тут уж я очнулась:

– Ее реабилитировали. Давно.

– Тем более! – повысила голос Маруся. – Раз ее реабилитировали, чего было скрывать?!

Мы с Аркадием Семеновичем переглянулись. Неожиданно дядька взял меня под руку и выставил за дверь. Оказавшись на свободе, я даже не попыталась услышать, о чем там у них пошла речь, а отправилась в мастерскую читать институтский учебник, готовиться к завтрашнему коллоквиуму по Среднерусской возвышенности. Чтоб не расстраиваться. Ну их всех в болото, в среднерусское!

Аркадий Семенович вернулся довольно скоро в приподнятом настроении, даже как будто под мухой. А ведь вряд ли Маруся ему налила стопочку, да и нельзя сказать, что бывал он хоть когда-нибудь «под мухой», точнее, всегда под нею был, но всегда трезв. Как только вошел, сразу поставил на плитку чайник – для меня, а себе в кружечку налил наркомовских. Аркаша немедля опрокинул водку в рот, прополоскал ею зубы, проглотил. А затем вернулся к двери, резко ее приоткрыл, высунул голову и поглядел вправо-влево. После чего дверь притворил и закрыл на крючок. Чайник вскипел, Аркадий Семенович налил мне чаю, бросил рафинаду кусков пять и даже размешал ложкой.

– Пей, – сказал он. – И слушай.

Сам сел напротив.

– Все будет хорошо!.. – произнес он шепотом. Желтые глаза его сияли. – Я от Маруси кой-кому позвонил, придет тебе допуск. Через неделю.

– Куда позвонили? – спросила я.

– Куда-куда… ТУДА! Куда надо! – Аркаша попытался сделать таинственное лицо, но не смог сдержаться: довольная, даже мечтательная улыбка поплыла по его физиономии, и он произнес как на духу: – Инженер Косых с Марусиного телефона за казенный счет в Москву позвонил!

Я не поверила. Но Аркаше это было неважно. Он налил себе еще два булька и забормотал околесицу:

– В Москве на большой площади в большом доме в шестом подъезде работает мой земляк Степа Рудометов. Мы с ним не виделись двадцать пять лет…

Инженер Косых счастливо рассмеялся, но тут же опомнился и, прижав указательный палец к губам, хихиканье прекратил. Это было похоже на клоунаду. Или впервые на моих глазах мой дядька все же хватил лишку. Но вот он вдруг собрался и протрезвел. Однако хорошего настроения не утратил.

– Знаешь, кто я на самом деле? – спросил он меня.

Я не знала и знать, пожалуй что, не больно хотела. Не зря ведь Марья Федоровна советовала делить Аркашу на шашнадцать. Косых продолжал смотреть на меня испытующе-насмешливо, и ответил сам, без моего согласия:

– Я – т-тайный агент.

Если б сказал – космонавт, я бы скорее поверила (был такой космонавт с фамилией Косых). Аркаша выждал секунду и предложил:

– Хочешь, я тебя з-завербую?

– Нет. – Я ответила твердо и сразу. И все же заглянула Аркадию Семеновичу в глаза, но ничего не разглядела, кроме хитрости. И наивности. Бесстыжие желтые зенки (это из Марьи Федоровны).

– Я не хочу, чтоб вы меня вербовали… – негромко, как в школе, полным ответом подтвердила я свое твердое «нет».

Брови Аркаши поползли вверх, он смахнул пролившуюся слезу:

– Ишь ты какая! Шуток не понимаешь. А еще сельская интеллигенция!.. – Он помолчал, посерьезнел. – Ну, ты даешь! Нужна ты мне больно – вербовать тебя. Буду жить сиротой.

Возможно, он несколько обиделся, а пожалуй, что и нет. Но снова достал из-под верстака и плеснул себе в кружечку все, что осталось в чекушке.

– Нужна ты мне… – повторил он, водку допил и убрал пустую бутылочку в специальный ящик для тары. И, не поворачиваясь ко мне, добавил: – А твой допуск из Москвы всё равно придет. Через три дня.

Он сказал это, будто ставя точку в ненужной дискуссии. «Придет так придет», – подумала я.

Тут зазвонил стоящий на подоконнике будильник. Стрелки показывали половину второго.

Аркаша посмотрел на орущий будильник и попросил меня:

– Дай ему по кумполу!

Я звонок отключила. И увидела, что тайный агент, цыганский барон, инженер Косых, предводитель ХО на УХЗ – растерянно, но детально, как первый раз в жизни, оглядывает свою мастерскую. Он потоптался перед зеркалом, дохнул на свою ладонь и понюхал ее, надел на лысеющую голову захватанный, в пятнах краски фетровый берет, снял его, вывернул наизнанку и снова надел.

– Слушай, я сейчас уйду, а потом вернусь… возможно, не один… – сказал он. И добавил:

– Прибери тут, что ли…

Еще раз огляделся, вздохнул и вышел из мастерской.

Евгения Павловна

Через полчаса в коридоре раздались шаги, прозвучал негромкий женский смех, дверь отворилась, и в комнату первой вошла стройная женщина в коротком и пушистом бежевом пальто с поднятым воротничком, с серой шелковой косынкой на шее. Сразу за ней как-то боком появился Аркаша. Был он страшно бледен, глаза в слезах, как обычно. Из-за оттопыренной нижней губы торчал ватный тампон.

Женщина увидела меня с книжкой, поздоровалась и продолжила разговор с несчастным Аркашей:

– Аркадий Семенович, не переживайте! Поболит и перестанет. Как только заживет, вставим вам мостик, зубки белые, эмалированные.

– Шпашибо – отвечал Аркаша, придвигая гостье стул.

– Может быть, чаю? – спросила я и включила электроплитку.

– Аркадию Семеновичу часа три есть нельзя, и горячего пить тем более. Но я бы чаю выпила. Спасибо.

Гостья, сняв пальто, осматривалась в мастерской, видно было, что ей интересно. Я ставила на верстак чашки, сушки, ириски… но на самом деле рассматривала её. Она осталась в шляпке – в почти незаметной бледно-розовой таблетке, каким-то чудом державшейся на светлой и пышной стрижке, почти как у Татьяны Дорониной. Свитер, тонкий, но мягкий, был светло-серый, юбка по колено – чуть темнее свитера, рябенькая, твидовая, а дальше – серые плотные чулки и бежевые ботиночки на каблучках. Все такое свежее, и – небывалое. Как в кино. И этот ее шелковый платок в тонкую полоску – розовым по серому… он был завязан свободным узлом. И лицо – тонкое, спокойное, не то чтоб молодое, но – ухоженное. Возраст меня тогда не интересовал, ничего я в нем не понимала. Зато меня волновали духи, а гостья пахла просто чудесно. И руки у нее были с маникюром, лак на ногтях перламутровый, и тонкое золотое колечко без камушка на безымянном пальце.

Аркаша скрылся в свой чулан, оклеенный черной бумагой, в свою «фотолабораторию». Он там чем-то побрякивал, булькал и шуршал. А женщина спросила мое имя и сама назвалась. Евгения Павловна. Сообщила, что «у заводчан большие проблемы с зубами, не замечали?..» И объяснила, что это из-за специфики местного производства – «такая тут специфическая химия…» Она говорила и ходила по мастерской, всё рассматривала и ничего не трогала. Я как бы вместе с нею, ее глазами, разглядела, что вообще-то мой дядя Аркаша аккуратист и технарь, все у него было по уму… Вода вскипела, я заварила свежий чай в фаянсовом чайнике, налила его гостье не в кружку, а в чашку, правда, без блюдца. Она присела на табурет, взяла ириску и посмотрела на меня. Глаза у нее оказались бледно-голубыми в темных подкрашенных ресничках. Да и губы, пожалуй, подкрашены, только помада бледно-розовая, неброская.

– Вы учитесь и работаете? – спросила она. – Ваш дядя кое-что о вас рассказал. Географический факультет… Наверное, любите путешествовать. Бывали в Ленинграде? Нет?.. Обязательно побывайте. Я там родилась и училась.

«Из Ленинграда… Так вот откуда такая», – подумала я.

Я пила чай, стараясь не хлюпать, и коротко отвечала на вопросы – что в Ленинграде еще не была, путешествовала пока что мало, живу в Уреченске недавно, что с зубами у меня, кажется, все в порядке, что мама художница, но сейчас на пенсии, что жду допуска на территорию завода, что – да, люблю читать художественную литературу. К концу чаепития к нам из чулана вернулся Аркадий Семенович. Он был без берета, без ваты во рту, но и без двух передних зубов в нижнем ряду. На шее у него болтался фотоаппарат. Хороший иностранный аппарат «Praktika» с большим объективом. Аркадий Семенович почтительно обратился к гостье, борясь с дырой в зубах:

– Вафу пленку, Евгения Павловна, я только что проявил, контрольные отпефятки занефу на днях… – говоря, он в то же время включил прожектор, направил его свет на серебряный зонт, который раскрыл и примостил на полу. И спросив: – Я пофнимаю?.. – стал порхать вокруг нас, снимая Евгению Павловну с расстояний близких и далеких. Рассеянный серебристый свет залил мастерскую, шел он не сверху, а снизу, так что все преобразилось, но слегка, не резко. Все эти приготовления и Аркашино порхание развеселили нашу гостью – она улыбалась, она позировала, меняя позы и повороты головы. А уж дядя-то мой был в полном улете!.. Отщелкав пленку, он успокоился, и Евгения Павловна засобиралась уходить. Аркаша подал ей пальто и проводил до выхода. Всего-то. Но я помню, как он это сделал – подал прекрасной юной даме бальзаковского возраста пальто. Они вышли, а я подумала: не увидит ли Марья Федоровна, как Аркадий Семенович, провожает Евгению Павловну до выхода из з/у?

Или это я только сейчас, через тысячу лет, так подумала?..

Тайный агент

Через три дня мой допуск не пришел, и вообще за всю неделю ничего нового не произошло – ни на географическом вечернем факультете, ни дома, ни здесь, в з/у. Я мыла в коридорах полы по утрам. Аркадий Семенович попривык к дырке во рту: водку пить научился, не проливая ни капли – запрокидывая голову. А в остальном лишний раз рот не открывал. Помалкивал.

Настали выходные.

С субботы на воскресенье подморозило, на лужи и грязь выпал снежок, и после позднего ленивого завтрака – крепкого чая и гренков из черного хлеба с яйцом – мы с мамой пошли прогуляться. (Вдруг вспомнила про гренки. Они были не только с яйцом, но с укропом и зеленым луком. Зелень мама выращивала на подоконнике в жестянках из-под сгущенного молока.)

Мы шли по свежему снежку, мама крепко держалась за меня. Дошли до новостройки, она оглянулась по сторонам, сказала:

– Все деревяшки запорошило… Ничего, до весны должно хватить. Вот только где взять резцы? Я попробовала наточить стамеску, ерунда получилась. Резцы должны быть не плоские, а полукруглого профиля, с желобком. Вернемся домой – нарисую. Может, кто-нибудь на твоем УХЗ смастерит по рисунку?..

Я засомневалась:

– Мама, УХЗ – завод химический.

– Вот это мне и не нравится. Нет в Уреченске, что ли, какого-нибудь другого заведения, не химического? Ты же химию не любишь.

Это была правда. Химичка в Буртымской школе, может, и знала свой таинственный предмет, но объяснить его не могла, а когда пыталась – нервничала, и оттого вечно у нее что-то взрывалось, вскипало, дымило и плохо пахло. Пацаны наши веселились, девочки зажимали носы, химичка рыдала и всем за срыв урока ставила единицы. Мы не роптали, потому что знали: она потом в журнале исправит колы на четверки. По химии все мы были твердыми хорошистами.

Но от сероводорода меня тошнило.

Мама продолжала что-то говорить и в то же время рассеяно смотрела вдаль, в сторону большого гастронома. Туда тянулась пробитая в снегу неширокая тропка. По ней в нашу сторону шел, переваливаясь, грузный гражданин в шляпе.

– Похоже, мой идет, – сказала мама.

– Кто? – переспросила я.

– Ангел-хранитель, – Мама улыбнулась и приосанилась. – Тайный агент.

Вот это да! Я немедленно забыла про химию и вспомнила своего тайного агента – инженера Косых. И в то же время задумалась. Может, зря в прошлом году мы с мамой не сходили на прием к психиатру?..

– Это просто толстый человек, – сказала я.

И немедленно получила ответ:

– Агенты тоже люди, и некоторые из них толстые. Сейчас толстых все больше, отъелись, обленились… – мама говорила так спокойно, так разумно. – Ничего-ничего, девочка, идем навстречу, как ни в чем не бывало… сейчас я тебе кое-что покажу. Если, конечно, он не сбежит.

И мы, прижавшись друг к другу, по узкой тропе пошли навстречу маминому «ангелу-хранителю».

Нам оставалось шагов пятнадцать, когда он встал, как вкопанный, потоптался, ни на что не решаясь – ни обойти нас, ни снести с пути своею массой. Я еще успела представить, как атомный ледокол на Северном морском пути расталкивает льдины. Но вдруг он развернулся и – да! – сбежал.

Мама огорчилась:

– Ну вот… Я же говорила. В прежние времена агент ни за что бы так не сдрейфил, попер бы напролом.

– И что бы ты сделала, если бы он попер? – спросила я.

– Подождала, когда поравняется со мною, и громко поздоровалась: «Добрый день! Как поживаете?!» – она рассмеялась, очень довольная.

– А он бы что?

– А он непременно бы стал смотреть куда-нибудь вверх или вбок и ничего не ответил. Но сделал бы шаг в сторону, пропустил… Понимаешь, им не положено, чтоб их обнаружили. За тайными агентами следят другие агенты, еще более тайные. Если начальство узнает, что объект наблюдения – к примеру, я – здоровается с агентом, этого агента снимут с задания. Вообще влетит… – Она посмотрела вслед дядьке. – Смотри, как улепетывает. Еще молодой, но уже толстый…

Агент перебирал ногами довольно споро и скрылся за углом гастронома.

Мы продолжили путь по тропке, навстречу нам попадались люди, но мама не обращала на них внимания. Только с двумя женщинами она вдруг поздоровалась, и одна из них мимоходом ответила: «Здрасьте!..»

– Тоже агенты? – спросила я.

Мама покосилась на меня и сказала:

– Вижу, ты мне не веришь. У меня, возможно, шизофрения, но паранойи нет. Это просто незнакомые девушки деревенского славного воспитания, иногда со мною здороваются… И я им всегда отвечаю. Сейчас они болтали, меня не заметили, и я поздоровалась первая.

Я почувствовала, что она устала, мы остановились. И вдруг мама спросила:

– А ты заметила, как сегодня похорошели все женские лица? – Она посмотрела на меня. – И твоё тоже!..

Мама вглядывалась в меня. Ее глаза были серо-зелеными, крапчатыми, такие были и у ее мамы – моей бабушки, а может, и у прабабушки. У меня же – простые, карие. А хотелось бы, чтоб они были похожи на виноград, в котором просвечивают косточки. Возможно, кому-нибудь из наших потомков такие еще достанутся… Да, в самом деле, женские глаза и лица в то утро были особенно хороши. И я вспомнила стоматолога, как ее вдохновенно снимал Аркаша, подсветив мастерскую серебряным зонтом. Так вот почему он оставил зонт на полу – чтобы свет, как первый снег, осветил лицо Евгении Павловны снизу! И у «Неизвестной» Крамского лицо подсвечено снизу. Я крепче взяла маму под руку, и мы снова переглянулись. Прозрачные ее глаза смотрели из-под усталых век насмешливо и счастливо. Мы пошли дальше, и в такт шагам мама произнесла:

– «Ходят женщины, молодые и старые, молодые прекрасны, а старые еще прекрасней». Уолт Уитмен, «Листья травы». Сегодня я чувствую себя именно так – старой и прекрасной. Все знаю и ничего не боюсь…

От ее голоса и слов дыхание перехватило. Мне захотелось немедленно рассказать моей прекрасной маме все невысказанное, что накопилось в новой бестолковой жизни, такой быстрой и такой… необъятной. Хотя бы про всех этих людей, про Аркашу рассказать, про его враки, как он назвался тайным агентом. И про его женщин, и его кружечку, из которой он пьет водку, а получается ацетон, и про большую химию, от которой зубы крошатся, и о стоматологе из Ленинграда, о ее шляпке-таблетке и тонких бежевых кожаных перчатках. Но – нет. Невозможно было ничего рассказать. Сумбур какой-то… Еще я подумала: «Как это странно, что мою маму приводят в ужас подъемный кран или какой-нибудь бледный сверчок, вылезший из-под газовой плиты, а тайный агент не пугает нисколько».

Эта мамина небоязнь среди заснеженного дня, сам этот день застряли во мне на всю жизнь.

– Смотри, смотри… – вдруг зашептала мама. – Видишь, еще один фантом, на этот раз с газетой? Точно – агент!

Действительно, из гастронома вышел человек в длинном пальто и с газетой, пошел прямо на нас, я не успела его разглядеть, потому что он свою газету как раз разворачивал и скрылся за нею, как за ширмой. А мама совершила свой неожиданный маневр – она резко меня повернула к двери гастронома, из которой вышел этот. Он вышел, а мы – вошли…

В мясном отделе гастронома стояла очередь за рыбными пельменями, пахло ужасно. В молочном отделе ни молока, ни масла не было, там продавались плавленые сырки «Дружба» и желтый яичный порошок. Только в кондитерском было кое-что интересное.

– Ладно, – сказала мама, – пошли гулять. На обратном пути купим хлеба и халвы.

– И сто грамм «Цитрона» – добавила я, не любившая халву.

Мы пошли к выходу… и увидели сквозь стекло, что на улице, между телефонной будкой и дверью в гастроном, прислонясь спиной к витрине, стоит тот самый, с развернутой газетой.

– Смотри-ка, ждет, – заметила мама. – Сейчас за нами увяжется. Ну, пусть прогуляется…

– Он же читает, – возразила я.

– А ты присмотрись к его газете. В ней – дырка.

И мама тихонько рассмеялась.

Я не поверила, но все же сквозь витринное стекло к газете присмотрелась. В ней оказалось даже две дырки, небольшие и круглые, с пятак, одна на левой полосе газеты, вторая на правой.

– Обзор сто восемьдесят градусов, – прокомментировала мама.

Мы вышли из гастронома и отправились к расчищенной от снега просеке в лесополосе, той самой, по которой ночами я бегала от автобуса к дому. Сейчас на ней было светло и пусто. Мы пошли, изредка останавливаясь. В отдалении за нами шел агент в длинном пальто. С газетой он расстался, шел налегке. Он просто прогуливался по хорошей погоде. И мы о нем постепенно забыли.