Текст книги "Созвездие Стрельца"

Глава 12

Тамара навещала отца раз в год, в конце махринского лета. Марина ездила к деду, если выдавались длинные выходные. Еще раз в год, зимой, он проводил неделю в Москве. Так это сложилось после того как он продал московскую квартиру и перебрался в деревню. К более частому и долгому общению с родными он не стремился, да и ни с кем не стремился делить свои дни. Когда Марина еще в школе училась, то сказала, что дедушка похож на старого князя Болконского; эта характеристика и сейчас казалась Тамаре исчерпывающей.

Олег предлагал, чтобы машина, которую он прислал в Известия за вещами, отвезла Тамару к отцу, но она отказалась, и он не стал настаивать. Не в Антарктиду же добираться – доедет до Вышнего Волочка поездом, а оттуда в деревню Озерцо ходит автобус.

А ей необходима эта последняя точка отрешенности – одинокая поездка к отцу – в ее необъясняемом лете.

Автобуса ждать не пришлось. Крепкий мужик, на вид Тамарин ровесник, по имени Егор приехал из Озерца на видавшей виды «буханке» закупиться, как он сказал, хлебом и консервами и выкликал на привокзальной площади попутчиков. Их оказалось не много: сели сзади за горой мешков две безмолвные старушки, и Тамара устроилась рядом с водителем.

Свернули с шоссе на проселок, дорога шла то сквозь лес, то лугами, и казалось, что жизнь меняется вместе со сменой пейзажа. Тамара давно уже это заметила, и именно за такие вот мгновенные огромные перемены полюбила она дорогу к отцу. Погружаешься во что-то прикровенное, в древесную сень – и тут же дух захватывает от простора, и понимаешь, что все в твоей жизни возможно и ждет тебя впереди что-то неведомое, как в сказке, которую читал в детстве, от того-то дух у тебя и захватывает…

– На три деревни товар вожу, – рассказывал Егор. – Раньше апельсины просили или конфеты там шоколадные. А теперь в основном хлебушек берут. Ну, карамель еще. Апельсинов не надо теперь. Денег нету у людей, не до баловства стало.

В его голосе слышалось явное одобрение тому, что люди перестали покупать шоколад и фрукты.

– А зачем нам апельсины? – встретив в водительском зеркальце недоуменный Тамарин взгляд, объяснил он. – Яблок у нас – завались. В погребе до весны лежат, ежели правильно хранить. Грибы в лесу – косой коси. Ягоды ведрами носим. Их и насушить можно, сахар чтоб на варенье не тратить. Картошка-моркошка своя. Проживем!

Вообще-то не очень она и недоумевала. Тамара уже счет потеряла тому, столько раз приходилось ей слышать все это от самых разных, с несхожим образом жизни, да и ничем друг на друга вроде бы не похожих людей. Что ничего нам не нужно, что свои яблоки не дорожают и аллергии не дают, не то что химия иностранная, что картошку – у нас тут не Англия – надо выращивать на даче вместо газона… Готовность к прозябанию вместо жизни уже не удивляла ее. Есть люди, которые так устроены. Им в самом деле ничего не нужно сверх простых физиологических потребностей. Они готовы лечиться сорняками – так называлась брошюрка, которую Тамара однажды увидела у женщины в метро. Они полагают, что в школе достаточно научить читать и считать, остальному жизнь научит, и без тени стеснения произносят это вслух. А про себя, может, думают, что и считать учить не обязательно, для того есть китайский калькулятор… Осознав все это впервые, Тамара была потрясена. А теперь ее если что и интересовало в этой связи, то лишь количество людей, которые готовы вот так распорядиться своей единственной жизнью. Половина их, таких, вокруг нее? Или больше? И если значительно больше, то какие все это будет иметь последствия?

Впрочем, и об этом она старалась уже не думать. От таких мыслей охватывала апатия и становилось тошно жить.

– Вам Василь Палыч папашей приходится? – спросил Егор.

– Да, – кивнула она.

– Похожи.

– Разве? – улыбнулась Тамара.

– Конечно. Глаза у вас тоже такие… Ледяные. Уж вы не обижайтесь, – поспешно добавил он.

– Я не обижаюсь.

Все-таки не было ей приятно такое наблюдение. Марина всегда говорила, что у мамы интерес к жизни феноменальный, и это видно по блеску глаз. Значит, возраст стал сквозить во взгляде. Возраст, опыт – какая разница? Радости мало в том и в другом.

– Правильный старик папаша ваш, – прервал молчание Егор. – В деревню перебрался. К корням своим потянулся, значит.

– Он москвич в пятом поколении, – усмехнулась Тамара.

– Вон как…

Егор почему-то обиделся на ее слова, и до Озерца доехали в молчании.

Деревня действительно стояла на берегу, но не озерца, а настоящего озера. Отец говорил, что глина здесь без примесей, наилучшим образом подходит для керамики, и вода идеально годится, чтобы с этой глиной работать. Наверное, так. Во всяком случае, по чистоте это озеро Озерцо превосходило даже махринскую речку Молокчу. И вода в нем была теплее, чем в реке, поэтому, приезжая сюда в сентябре, Тамара всегда купалась.

Деревня была маленькая – не деревня даже, а одна улица вокруг озера. Дома стояли в отдалении друг от друга, но каждый у воды.

Приоткрыв отцовскую калитку, Тамара заглянула во двор с осторожностью, но убедилась, что Огонь закрыт в вольере, и вошла. Он залаял страшно, будто разразился громом, и бросился на сетку, но, увидев гостью, сразу успокоился. Память у алабая была невероятная, он всегда узнавал Тамару, хотя видел ее лишь раз в году.

Отец вышел на порог флигеля, где у него была устроена мастерская. Он был в фартуке, заляпанном глиной, и в глине были его руки. Светлые – в самом деле ледяные – глаза пронзительно сверкали на загорелом лице, и от того, что наголо бритая голова загорела тоже, он казался каким-то невероятным, невиданным в обычном мире существом. Из славянских былин, может.

– Здравствуй. – Разведя руки, отец поцеловал Тамару в щеку сухими прохладными губами. – Что из Волочка не позвонила? Я хоть переоделся бы.

– Ничего, – улыбнулась она. – И так хорошо. Здравствуй, папа.

«Все-таки странно, что мы с ним так редко видимся», – подумала она.

Но что же? Странность часто сопровождает человеческие отношения. Вон, Цветаева и Рильке тоже могли в любую минуту приехать друг к другу, от Франции до Швейцарии путь не долог, и были родственными душами, и в каждом письме упоминали о своей непременной скорой встрече, но не ехали и не встречались. Какие-то необъяснимые, очень тонкие нити соединяют людей или не дают им соединиться.

Удивительным было лишь то, что, приезжая к отцу так редко, Тамара сразу начинала чувствовать себя с ним совершенно свободно. Не было неловкости узнавания, непонимания, привыкания – пожалуй, больше было всего этого пять лет назад, сразу после маминой смерти, когда Тамара приходила к отцу в мастерскую на Верхней Масловке. Ощущение неприкаянности было разлито вокруг него; впервые она поняла тогда, что эти слова не фигура речи, а химическая характеристика состава воздуха.

А здесь искрит энергия, и непонятно, то ли она от отца исходит, то ли наоборот, он ее в себя из воздуха впитывает. Как бы там ни было, кажется он лет на десять моложе своего возраста и даже для тех семидесяти пяти, которые ему сейчас можно дать, выглядит крепким и полным сил.

– Проходи, а я руки помою. – Отец кивнул на висящий во дворе умывальник и отступил на шаг, пропуская Тамару в мастерскую. – Как семейство? Маринка не беременна?

– С чего ты взял? – удивилась Тамара.

О внучкином романе он не знал. И надо же – спросить, что ли, больше не о чем?

– С того, что пора, – хмыкнул он. – Не то пустоцветом так и останется.

– Папа, перестань! – рассердилась Тамара. – Что за слова!

– Обыкновенные слова. – Он пожал широкими костистыми плечами. – Тебя родили – должен и ты кого-нибудь родить.

«Все-таки достаточно мы видимся, – входя в мастерскую, сердито подумала Тамара. – Долго с ним не пробудешь».

И эта мысль тоже посещала ее при каждой встрече с отцом, и обычно в первый же час встречи.

– Горн остыл, – сказал он, вернувшись со двора и вытирая мокрые руки. – Посмотришь?

Досада ее сразу развеялась, и Тамара невольно улыбнулась. Вряд ли кто другой с порога предложил бы только что приехавшей дочери не поесть, а взглянуть на плоды своих трудов. Но отец хорошо ее знает, и знает, что ей предложить.

– Конечно, – кивнула она.

В те минуты, когда он вынимал из горна свои работы, сердце у нее замирало и в пять лет, и в десять, и в пятьдесят. Они были удивительны хотя бы тем, что невозможно было соотнести их с ним самим – резким, суровым, эгоистичным. Все эти черты должны же были как-то сказываться в них… Но не сказывались. А сказывалось что-то другое, никому в нем не видимое и неведомое.

Горн, огромный, почти полностью занимающий одну из комнат флигеля, был приоткрыт после обжига, и вот теперь отец собрался вынуть из него остуженную керамику.

Тамара понимала, что изделия покрываются разнообразными глазурями, что отец изготавливает эти глазури сам, и составы их придумывает сам, и составов этих у него много, и есть еще люстры – тончайшие пленки, которые дают глазурям особенный блеск, – и их он тоже делает сам из оксидов металлов. Она не раз писала об отцовской керамике и знала, каким образом и из чего все это сделано. Но ведь и про картины Ван Гога она знала, что они написаны красками на холстах. Однако ни картины Ван Гога, ни отцовскую работу невозможно было объяснить словами про краски и глазури.

– Папа… – стоя у него за спиной, только и смогла проговорить Тамара. – Это что?..

– Изразцы, – не оборачиваясь, ответил он. – Печку наконец хорошую сложил. Для нее и сделал.

Он обернулся, встретил потрясенный Тамарин взгляд и засмеялся. Сверкнули на загорелом лице пронзительные глаза и ярко-белые зубы.

– Хороши, а? – сказал отец.

– Не то слово!

– Буду вечерами у печи сидеть и разглядывать.

В том, что разглядывать эти изразцы можно бесконечно, сомневаться не приходилось. Их было много, и каждый представлял собою картину, выполненную в знаменитой отцовской манере: краски таких ярких цветов, что следовало бы ожидать лубочного наивного рисунка, но рисунок неожиданно тонкий, изысканный, виртуозный. И сложные, совершенно не лубочные сюжеты.

– Это что? – спросила Тамара.

– Вот это? – Он любовно провел ладонью по изразцу, на котором всеми оттенками синего, зеленого и стального переливалось озеро. – Ловля рыбы.

Рыба была серебряная, а сети, в которых она билась, – золотые. Невероятным, сказочным казалось это действо. Но была в нем и такая простота, которая заставляла вглядываться, нет ли среди рыбаков апостола Андрея.

– А здесь – ягодные места. – Отец указал на другой изразец. – Видишь, дети землянику собирают среди леших. А это – свадьба.

Свадьба поражала даже больше, чем земляника среди леших: гостей изображено множество, и у каждого свое лицо, и таинственно поблескивает замысловатое кружево на платье невесты…

– Как ты это делаешь, папа? – Тамара изумленно покачала головой. – Всю жизнь это вижу – привыкнуть не могу.

– Природа моя такая, – хмыкнул он. – Ладно, пойдем обедать. Картинками сыт не будешь.

Глава 13

Старую бревенчатую избу, купленную пять лет назад на берегу озера, отец, наняв строителей-турок, снес. На ее месте был построен дом, тоже бревенчатый, но обшитый тесом и спланированный по образцу дворянской усадьбы тургеневских времен. Небогатой, очень простой и ладной усадьбы с мезонином и флигелем для мастерской.

– А, вот печь твоя новая! – сказала Тамара, войдя в просторную комнату на первом этаже.

– Она, – кивнул отец. – Это голландка, под изразцы. А в кухне русская, в ней готовлю.

Еду, приготовленную в русской печи, она любила, а отец и вовсе считал единственно подходящей для человека, добавляя, впрочем, что средиземноморская лучше, да где ж ее взять в Озерце. Тамара полагала, что русская печь подходит ему еще и потому, что возиться с едой вообще не нужно: сложил в чугунок мясо и овощи, залил водой, поставил в вытопленную печку на ночь – утром вынул готовое. Для здоровья в самом деле идеально, тем более при его аскетизме и в его возрасте.

Пока обедали чем-то средним между супом и жарким, действительно очень вкусным, Тамара рассказала о своей жизни. Как сжималось время, когда она оказывалась рядом с отцом! Вроде бы столько происходило с ней за год, а уложилось все в несколько коротких фраз… И исчерпывающе уложилось. Грусть промелькнула у нее в сердце, но сразу же исчезла, потому что причина этой грусти была неясна.

– Во Францию когда едешь? – уточнил отец.

– Через неделю.

– Как Олег терпит! – хмыкнул он. – Все лето на даче сидишь, только домой явишься – сразу снова хвостом крутнешь.

– Я хвостом не крутну, – пожала плечами Тамара. – И Олег ничего не терпит. Он в Махре жить не может, да и не хочет. А мне это необходимо. Так у нас сложилось.

– У каждого по-своему складывается.

Она поняла, о чем он подумал при этих словах. У него с мамой все было иначе. Но так, как было у него с мамой, не бывает, наверное, ни у кого. Во всяком случае, ей ничего подобного видеть не приходилось.

С тех пор как она выросла настолько, что могла уже оценивать родителей как обычных людей, а не как что-то единое с собой и в то же время ослепительно сияющее где-то над нею, – Тамара поняла, что мама и отец совсем разные. Даже абсолютно противоположные.

Мамино спокойствие – и отцовская нервность. Мамина способность делать все неторопливо, основательно – и стремительность каждого отцовского движения, даже когда он расписывает керамику замысловатыми картинами. Мамина примирительность в самых неожиданных обстоятельствах – и его вспыльчивость во время обычного повседневного разговора.

Пронзительный блеск светлых отцовских глаз был сродни сверканию льда на горных вершинах. А темнота маминых подсвечивалась изнутри очень ровным огнем.

При таком очевидном несходстве они, поженившись чуть не детьми, прожили вместе всю жизнь, и едва ли их расставание когда-нибудь длилось дольше трех дней. Когда отец поехал на полгода в Среднюю Азию изучать бирюзовую керамику Бухары, темные глазури гиждуванских мастеров и прочие древние секреты, мама оставила работу, чтобы поехать с ним, хотя ради этого ей пришлось уйти с должности завотделением в больнице; Марина считала, что это все-таки слишком.

Но такое соединение противоположных по складу людей не казалось Тамаре странным. Она была приметлива и еще в детстве начала разбираться, как оно происходит – какие мелкие и многочисленные механизмы при этом действуют, что в их действии относится к простому быту, а что к необыденному и сложному составу жизни. Она быстро поняла, что мамина терпеливость не означает мягкотелости, что отцовская вспыльчивость есть признак не дурного характера, а сильного эмоционального напряжения, в котором он живет постоянно, и что вспыльчивость эта всегда ведет к какому-нибудь важному шагу в непрекращающемся его развитии…

Бог знает зачем она в этом разобралась. Никогда в ее собственной семейной жизни все это ей не пригодилось.

– Как твое здоровье, папа? – спросила Тамара. – Маринка от тебя одни бодрые реляции слышит.

– Так и есть, как слышит, – пожал плечами он. – С какой стати я врать стал бы? Мне от своего здоровья теперь одного только надо: без хлопот отойти.

Тамара промолчала. В пустых возражениях отец не нуждается, да и она не нуждается в том, чтобы их высказывать.

– А Маринка, чем за моими интонациями следить, лучше бы сама не скрытничала, – добавил он. – Какое у нее там личное крушение, а?

– Она тебе что, рассказала?

– Ничего не рассказала. Говорю же, скрытничает. А зря. Вы с Олегом гармоничные сверх всякой меры. А я бы ей гнева посоветовал.

– Вряд ли она к твоему совету прислушалась бы, – вздохнула Тамара. – Гнева!.. Влюбилась в какое-то ничтожество и переживает, по-моему, только о том, что это выяснилось.

– Кем выяснилось? Тобой, Олегом?

– Ею. Мы этого ее возлюбленного даже не видели.

– Ну так рассталась она с ним или нет?

– Спроси что-нибудь полегче.

Спрашивать отец не стал. То ли понимая, что ответить ей нечего, то ли от того остывания душевного, приметы которого Тамара уже начинала замечать и в себе.

– Ну и оставь тогда, – сказал он. – Пусть идет как идет. Свое сердце мы с тобой Маринке в грудь не вложим.

Тамара не знала, как относиться к уверенности, с которой отец назвал общим ее и свое сердце. Раньше он так не сказал бы. И почему же сказал теперь? Почувствовал, что сердце ее остывает…

«Глупости! – сердясь на себя, подумала она. – Что значит остывает? Можно подумать, оно когда-нибудь огнем пылало. Ни склонности у меня никогда к страстям не было, ни причины, ни даже повода».

– Продаешь ты что-нибудь? – спросила она, чтобы переменить тему.

– Зачем? – Он пожал плечами. – Деньги от квартиры еще есть, мне хватит. А работы лучше вам оставлю. Как захотите, так и распорядитесь. Да и кому здесь керамику продавать? У всех на хлеб только, и то на черствый. Егор этот, который тебя привез, в Волочке по пекарням его скупает и в деревнях за полцены на вес продает. Или за треть цены, если с плесенью. Раньше козам брали, свиньям. Теперь себе берут. Соседка моя, баба Маша, так и говорит: а чем мы теперь от живности отличаемся? Кошка живет, собака живет, ну и мы точно так – не живем, а выживаем.

Тамара ничего на это не сказала. А что тут скажешь? Хорошо, что по ее семье не прошла трещина после катастрофы четырнадцатого года – когда люди поняли вдруг, что близкие, которых они всегда считали разумными и добрыми и которых, главное, любили, вдруг утратили представление о добре и зле и, забыв о насущных делах, стали нести какую-то средневековую чушь про великую страну и про врагов, которые окружили со всех сторон, желая захватить ее несметные богатства. Сначала Тамара была уверена, что никого из ее родных это безумие охватить не может, ведь все они здравые люди, не страдают ни манией величия, ни манией преследования. Но, оглядываясь вокруг, она поняла: ровно в том же были уверены многие, и с тем большим ужасом они обнаружили, что их родители, дети, братья и сестры сохраняют здравый разум лишь до той минуты, пока речь не зайдет о Крыме или, что уж вообще необъяснимо, о Сирии.

Нет-нет, счастье, что внутри круга, очерченного ею вокруг себя, оказались если не все друзья, то по крайней мере все родные. Что бы она делала, если бы при встрече отец взялся ей рассказывать, что жителям деревни Озерцо не хватает на хлеб из-за козней Америки?..

– Хорошо ты с соседями ладишь? – спросила она.

– Обыкновенно. Они мною не слишком интересуются, уж не знаю, по деликатности или по равнодушию. А больше мне от людей, собственно, ничего уже не надо.

«Неужели и со мной так будет?» – мелькнуло у Тамары в голове.

И страх сразу охватил ее, впился в сердце остренькими коготочками. Нет-нет, с ней такого не произойдет! Все-таки она отличается от него, и всегда отличалась. Что бы отец ни говорил про «теперь», а на самом деле он и в молодости был так всеобъемлюще поглощен собою, погружен во внутренний свой мир, что отношения с окружающим миром и тогда были для него вторичны. А ее отношения с жизнью – другие…

Вдруг Тамара заметила, что отец смотрит мимо нее в одну точку и глаза у него то и дело закрываются.

– Устал? – спохватилась она.

Вот ведь – за разглядыванием изразцов, за едой, за разговором не заметила, как вечер настал.

– Да, – вяло кивнул отец. – Сплю мало, но ложиться приходится рано: к вечеру силы уходят. Раз – и нету их, сама видишь.

– Ну и ложись. – Она встала. – Я со стола уберу, потом к озеру пойду.

– Не купайся смотри.

– Вода холодная?

– Вода теплая. Только ночью здесь не купаются.

– Почему?

– Водяной утащит, русалка заворожит.

– Да?

Тамара с опаской посмотрела на отца. Все-таки восемьдесят пять лет… Она давно перевезла бы его обратно в Москву, да он категорически не соглашался.

– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, – усмехнулся он. И объяснил: – Русалки – не знаю, есть или нет, а водоворот можешь в темноте и не заметить. Я бы Огня с тобой отправил, да ты его боишься.

Это правда. Алабая Тамара боялась панически. Умом понимала, что он ее не тронет, наоборот, будет охранять как часть своего хозяина и дома, но какие-то инстинкты – видно, доисторические – лишали ее разума, стоило ей увидеть его гигантскую оскаленную морду и услышать утробный рык.

– Ты его на ночь не выпускай сегодня, – опасливо сказала она.

– Не буду.

Когда, убрав и помыв посуду, Тамара выходила из дома, то увидела, что отец еще не лег. Его резко очерченная фигура отчетливо видна была в освещенном окне мезонина. Он сидел, склонив голову, подперев лоб кулаком, и если бы попросили Тамару объяснить, что такое стоицизм, она указала бы на его твердый профиль.

Она постояла немного под окном, глядя на отца. Сердце у нее тоненько и болезненно вздрагивало. Вспомнилось – когда мама умирала, он держал ее за руку и никак не отпускал после того, как она перестала дышать, и невозможно было убедить его, что мамы нет уже на свете.

– У нее сердце бьется, я же слышу, – повторял он.

– Это он свой пульс слышал, – сказала потом Марина. – А думал, бабушкино сердце.

Почему именно это вспомнилось? Что-то происходит с ней сейчас. Всю жизнь Тамара знала: если что-то заканчивается, значит, обязательно начнется новое. А теперь все чаще понимает: нет, не обязательно…

Ей стало не по себе, и она постаралась отогнать эту мысль. Но мысль была такой отчетливой, такой ясной, что избавиться от нее было невозможно. А главное, Тамара знала, приметой чего она является – возраста, возраста! – и знала, в какой момент эта мысль пришла впервые: когда она почувствовала, как проходит, растворяется внутри ее, делается блеклой, прозрачной ее физическая тяга к мужу…

Тамара поежилась, подняла воротник вязаной кофты, застегнула пуговицу у ворота. Она сидела на берегу, на теплом еще валуне, но поднявшиеся над водой струи холода начали уже охватывать ее.

«Ничего это не значит! – сердито подумала она. – Мало ли что тело чувствует? Это ни о чем еще не свидетельствует. Мы и раньше этого могли бы с Олегом расстаться. И даже если оставить всё то за скобками… Разве я выходила за него замуж потому, что меня к нему физически тянуло? Да я об этом тогда вообще не думала».

Луна взошла над обступающим озеро лесом – огромная, темно-золотая. Побежала по воде сверкающая рябь. Все это выглядело так трепетно и нервно, так мало соотносился этот трогательный вид с Тамариными мыслями!

Но и луна, и озеро, и переливающиеся на воде золотые лунные блики были частью ее мыслей, и частью ее самой, и частью какого-то огромного целого, в которое умещались ее мысли и она сама, и в котором все это, очень маленькое, не теряло своего значения, как почему-то принято полагать, если речь заходит о Вселенной, о Боге или о мироздании.

Она думала о том, как выходила замуж, и огромная луна, сияя перед нею, помогала ее воспоминаниям.