Текст книги "Сказки женского леса"

НАСЫПЬ

Женщина шла по железнодорожной насыпи над обрывом. Смеркалось. В тусклом свете угасающего зимнего дня сквозь мутную пелену тумана за обрывом с трудом различались башни и купола монастыря.

По шпалам очень неудобно идти – между них не наступишь, а по ним приходится семенить, все время боясь поскользнуться на сыром снегу. Тяжелая сумка оттягивает руки. Может, надо было пойти через город, но так ближе, и теперь уже все равно. Женщина поставила сумку на шпалу, разогнулась, распрямила затекшие плечи, прижала рукой на секунду ноющую спину. Ничего. Почти дошла. Не привыкать – сколько уж ей приходилось проделывать этот путь, возвращаясь по вечерам домой.

Вот уже осталось всего ничего, миновать переезд, пересечь рельсы, а там еще метров сто – и можно спуститься с насыпи. В этом месте между рельсами растет большой куст, а по бокам от насыпи вниз убегают две дорожки – направо и налево. Как в старой сказке откуда-то из глубин детства: «Вправо пойдешь – женатому быть, влево пойдешь – богатому быть…» Ну и куда ей идти?

Инна повернула направо, зашагала вниз по узкой тропинке среди серых сугробов, подернутых мелкой угольной пылью проходящих поездов. Дорожка скользит и хлюпает под ногами, снег раскис то ли от тепла рельс, то ли сам по себе – тяжелый подол длинной юбки весь вымок и неприятно холодит, касаясь ноги над коротким ботинком. Сумерки сгустились, отяжелели, набухли выморочной синевой. Только половина пятого, а уже почти темнота. Там, где кончаются черные пятна угольной пыли, снег почти такого же серого цвета, как воздух, и все это сливается без перехода в мутный, сырой, плотный кокон.

Дорожка идет под старыми деревьями, окружающими заброшенную церковь, огибает ее, выводит на улицу, по которой – второй дом от угла ее. Не ее конечно, съемный, но все равно – жилье.

Дом уже близко. Фонарь на углу желтоватым бликом чуть разбивает синюю темноту, отсвет дрожит в воздухе. Чего бы ни дать за то, чтоб этот желтенький световой шарик качнулся сейчас не где-то над головой, в пустоте, а ниже – в окнах, означая тепло, людей, ожидание.

Окна пусты. Да нечего и ждать. Кому она нужна на белом свете? Мама… Мама далеко, в маленьком южном белом городке, сидит у окошка и радуется за свою Иннушку, умницу-дочку, которая учится хоть и не в самой столице, но рядом, и не где-то в заштатном училище – в самом Монастыре. И не просто на художника-маляра, вывески писать, десять на дюжину, а – на иконописца.

Скрипучая калитка, протоптанный узкий ход к крыльцу, тугая отсырелая дверь. Еще дверь, теперь уже в дом. Можно опустить сумку, разогнуть спину, вытереть ноги, и, подбирая сырой подол, пройти через большую летнюю столовую совсем внутрь, в тепло.

Дом теплый, на газовых батареях, в этом ей повезло. Да вообще с жильем повезло – хозяева пустили ее почти задаром, они дачники, сами живут только летом, а зимой им нужен человек, чтоб смотрел за домом – от воров, и вообще. Дом большой, обжитой, зимой, правда, теплый только наполовину, две комнаты и кухонька, но ей-то куда больше? И нет никого, это тоже хорошо, чем жить еще с кем-то, подлаживаясь. Хотя иногда, как сегодня, кажется, любой душе была бы рада… Может, котенка взять? Надо будет спросить у хозяев, если те приедут на выходные.

Инна разделась, пристроила ботинки на батарею. К утру должны высохнуть. Юбку, подумав, развесила на стуле, расправив подол; повесишь на батарею, будет утром вся в солевых пятнах, придется стирать, а сейчас не до того.

Поставила чайник. В кастрюльке принесла с холодной террасы картошку в мундире, порезала, не очищая, пару на сковородку. Пост. Да ей и не хочется особенно есть, так. Нужно, конечно, ведь с утра ничего не ела, но не хочется. Одной всегда скучно есть. Если бы за компанию…

Ну вот, забыла даже посолить. И так-то гадость, а уж без соли… Инна неохотно, с усилием, подобрала картошку вилкой со сковородки. На зубах скрипнула кожура. Ничего, ничего, поешь, не барыня.

На плите засвистел паром чайник. Инна налила чаю в большую кружку, положила сахар. Обхватив кружку пальцами, отпила, закрыв глаза, чувствуя, как побежало наконец по всему телу легкое сладкое тепло, согревая даже душу, отдаваясь искорками всюду, перекликаясь с теплом, бегущим навстречу от кончиков пальцев…

Тепло. Она лежит возле моря, наполовину зарывшись в горячий песок. Кто-то подходит, садится рядом, сыплет ей на спину струйку песка из ладони. Глаза у нее закрыты, и так не хочется открывать их в теплой дремоте, да и зачем? Она и так знает, что это Костя.

Костя, москвич, поэт, студент Литературного Института. Они познакомились здесь, в Крыму, хотя приехали почти в одной компании – девчонки из художественного училища, свежие выпускницы, их приятели, приятели приятелей, еще чьи-то знакомые. Сняли на всех один большой не то барак, не то сарай, спали на полу, готовили на керосинке. Шумно, хламно и весело. Вечером пели под гитару, бегали купаться голышом. Инке, выросшей в строгости, это было непривычно и странно, но не нравиться не могло. И Костя… Он тоже был чьим-то другом, появился не сразу, но из общей толпы выделился быстро. Девчонки говорили про него шепотком: «Талант». Иногда он и правда читал свои стихи. Не всем, а только некоторым, как-то и она удостоилась. Стихи были сложными – ломаные рифмы, туманный, но трагический смысл – сразу видно, что настоящие. Но стихи – вечером, а днем – море, солнце, игра в мяч на песке.

Маринка, подружка по училищу, тоже москвичка, мамина дочка, считала, что Костя приехал ради нее. Они и раньше были знакомы, и вообще. Инна молчала и думала о своем. Зачем Косте Маринка, она же дура-дурой, хоть и неплохая девчонка, но где ей оценить чужой талант, у нее только тряпки на уме. То ли дело она, Инна.

Инна брала этюдник – как знала, не поленилась притащить его, тяжеленный, с собой, уходила подальше от шумной компашки, сидела, рисовала. Рисовать она любила с детства. И умела, все говорили. Вот и учиться поехала, неспроста ведь. Рисовала море, и лиловые горы, заросшие лавандой, и розы. Крымские розы.

Три такие розы – небольшие, но красные, пахнущие медом и солнцем, как-то принес ей Костя. «На, живописец, рисуй себе натюрморт.» Все похихикали, а Маринка закусила губу. Инна опять смолчала, но розы нарисовала в тот же день, и надписала дату на листе. Лист до сих пор лежит у нее на дне папки с работами. Сколько уж их с тех пор было, других работ, а эта хранится.

С Костей они потом встречались в Москве. Ходили по улицам, он показывал ей старинные здания, рассказывал легенды. И стихи, конечно, читал. Ну и не только стихи.

Лето кончалось. Из училищной общаги велели съезжать, работы не находилось. Деньги были – картинки, худо ли, бедно, но продавались понемногу на вернисажах, а вот жилье. И тут пришло известие, что ее приняли-таки в иконописную школу при Монастыре.

Монастырь под Москвой, час с лишним на электричке. Большой, знаменитый на всю Россию. Она подавала туда работы еще весной, и тогда казалось нездешним чудом, что ее могут сюда принять, что будет она жить среди молчаливых соборов, в келье, писать образа, стоять заутреню.

Она и сейчас обрадовалась, хотя и сама не знала, чему больше: тому ли, что Монастырь, или что можно не уезжать домой, что от Москвы, от Кости – недалеко.

Приехала, оформила документы, стала искать жилье. Почти сразу нашелся этот вот дом, и от Монастыря близко, и от станции, и почти задаром. Остаток лета прошумели с компанией в Москве. У Кости была пустая квартира, Маринка на горизонте не появлялась, Инну все считали постоянной подругой.

Осенью все изменилось. Летнее солнце сменилось бесконечными постылыми дождями, тепло – холодом, и строгий холод словно бы пропитал собой ее жизнь. Учеба оказалась нелегкой, труднее, чем в училище, и – по другому. Учили не только руками работать, учили душу к работе готовить. И – службы, службы. И книги надо читать, да сколько. Трудные все. И посты. И рисовать, рисовать.

Сокурсники подобрались хорошие, девочки в основном, конечно, все такие серьезные, отлынивать было нельзя. Да ей и не хотелось – хоть и трудно, но жизнь была интересной. Вот только в Москву не выберешься лишний раз. Занятия кончались под вечер, да и устанешь, не до того, и на выходных не вдруг соберешься.

Она, конечно, все равно вырывалась, и Костя приезжал к ней пару раз, но все было уже не так. Появилась какая-то натянутость, трудность. Спрашивала про стихи – не читал, рассказывала про свою жизнь – не слушал. Мрачный был и рассеянный. Инка думала поначалу – творческий кризис, бывает же, а потом…

Потом Костя совсем запропал. Дозвониться не удавалось, да и непросто было отсюда звонить. До почты хоть и недалеко, но там всегда очередь, да и со временем не угадаешь, а без звонка ехать неудобно, и не застать риск большой, и тоже ведь не каждый день соберешься. Звонить подружкам и что-то разузнавать окольным путем Инне претило. И из-за истории с Мариной, и вообще. Не для нее это.

Наконец решилась, поехала. Совсем без звонка не рискнула, позвонила со станции, перед поездом. Костю опять не застала, набрала номер общего их приятеля. Тот был дома, узнав ее, присвистнул изумленно.

– Ты-ы?

– Я. А что?

– Да нет, ничего. Когда появишься?

– Вот как раз собираюсь. Часа через два доберусь.

– Ага. Ин, ты это… Ты, в общем, заходи. Я тебя дождусь.

Странно как-то было все это. И неуверенность в голосе, и свое недоброе чувство. Ехать уже не хотелось. Остаться бы дома, выполнить урок, чтоб не сидеть потом ночью, порисовать для себя. И погода стояла солнечная, редкость для ноября – как раз для пейзажей. Но уже подкатывала, свистя, электричка, вроде договорилась – надо. Инна поехала.

Ее дожидались. Приятель был не один, с подружкой. Тоже из этой компании. Чай, торт, треп ни о чем, ее робкие вопросы о Косте как-то зажевывались, и над столом висела общая неловкость. Потом приятель вышел куда-то, и подружка зашептала, быстро, сбиваясь и отводя глаза, что Костя опять с Мариной, уже больше месяца, что Марина беременна, что там будет свадьба и вроде заявление подано, что…

Инна тогда не дослушала. Встала, вышла из квартиры. Тихо щелкнул замок. Спустилась, толкнула забухшую дверь подъезда, глотнула воздуху.

На улице накрапывал невесть откуда взявшийся дождь. Так и надо, ведь осень. Долго и медленно бродила по чужим московским улицам, дождалась сумерек. В окнах стали зажигаться огни. Обратной дороги домой она не запомнила.

Ее жизнь продолжала течь в выбранной колее. Занятия, службы, работа дома. Потом нашлась подработка – вышивать шелковый покров к алтарю. Руки постоянно были заняты, а голова… Нет, она не была свободной, там все время стучались какие-то мысли, и книжки читались, и что-то продумывалось вновь. Но – не о том. Как-то само собой понималось, что там – все, и думать о том нельзя, грех, и, не думая об этом – а очень хотелось, хоть вспомнить, хоть помечтать – но, не думая, она внутренне растет над собой и во времени. И только вечером-вечером, когда свалишься в постель почти без чувств от усталости, где-то на грани сна пролетало… Но это, говорила Инна себе, уже и не я – тихий ангел. Костя…

Чай в кружке кончился, но толстый фаянс еще держал живое тепло, хоть и остывал уже потихоньку. Инна неохотно отставила кружку, поднялась, тряхнула головой, отгоняя непрошеные мысли. Некогда рассиживаться, на вечер еще дел выше головы. Прошла в комнатку – крошечная, размером чуть больше дивана, кроме которого помещались еще только небольшой столик и над ним полка для книг. Тут она спит зимой. Летом, когда насовсем приезжают на дачу хозяева дома – большая семья, дети, внуки, все шумные, веселые и беззаботные, она перебирается на второй этаж, там комната побольше, мансарда со скошенным потолком и окном во всю стену. Летом она старается приходить пореже, чтобы не путаться под ногами, остается ночевать на свободной койке в общежитии при монастыре. Хозяева симпатичные, и не обижают, и за стол всегда пригласят, но у них своя семья, своя жизнь. Летом она тут чужая. Ждет не дождется коротких каникул, когда можно уехать к маме, в жаркий белый городок, в гости к детству.

У мамы хорошо, только тоже все стало не своим, словно пытаешься через годы натянуть старое платьице, из которого давно выросла. Она почти не рассказывала маме про свою жизнь, про Костю – тем более, отделывалась общими словами. Наверное, мама о чем-то догадывалась, но не расспрашивала, только вздыхала. Так и пролетели каникулы. И возвращение в монастырь оказалось таким естественным, почти необходимым. Осень, новая работа, новая зима.

Зимой дом весь ее. Хотя ей много не надо, спальня да кухонька. В другую, большую, комнату она и не заходит почти. Иногда хозяева приезжают на выходных покататься на лыжах, ночуют там.

Инна развернула на столике книги, тетради. Жития святых. Читаешь – грустно. Хотя светло. Все чисто, вот и ей бы так. А не выходит, все тянет куда-то, все мысли темные плещутся. То ли дело святая Варвара…

Наконец закончила с книгами. Глянула на часы – полдевятого. Есть еще время поработать. Вытащила из-под стола большую коробку со швейной машинкой. Хорошая машинка, новый немецкий Зингер. Даже вышивать умеет. Дорогущая! Ее Инна купила год назад, как раз на деньги с первого заработка – вышитого покрова. Зато теперь можно и работы брать больше, и на машинке вышивать – не руками.

Поставила машинку на кухонном столе, развернула заказ, прикинула – что было намечено сделать сегодня, сколько до срока останется. Атлас белый, скользкий, шуршит. Ни дать, ни взять – свадебное платье. Свадебное… Только жених у нее теперь – не тот. А это все так, суета.

Машинка строчит ровно-ровно, только успевай поворачивать. Петли, звезды, лепестки. Золотые оторочки-каемочки. Вот на сегодня и закончено. Завтрашний урок начать? Или успеется. Пожалуй, успеется, там уж и осталось немного. Время к одиннадцати, можно и спать лечь, на службу рано вставать, так хоть выспаться…

Сложила шитье, спрятала под стол машинку, разобрала постель. Надела длинную, до пят, ночную рубашку. Вдруг, словно вспомнив что-то, метнулась к столу, вытащила из ящика краски, подставку с кистями. Вихрем вылетела из комнаты, взбежала наверх, в свою летнюю мансарду. Там, в темноте, в углу, не глядя нашарила матерчатый сверток, прижала к груди. Поеживаясь от холода, по лестнице, вниз, вниз, в тепло.

Все еще ежась, накинула поверх рубашки душегрейку, осторожно развернула сверток на столе. Из холстинки появился на свет, словно прижмуриваясь, волшебный фонарь.

Голубой-синий, сверху – крышечка, словно круглая шапочка с кольцом, по бокам расписной. Дивные цветы, чудо-птицы, звери с человечьими лицами. Летучий корабль отправился в путь, солнце с луной улыбаются ему на дорогу, звезды блестят.

Инна больше всего любила – миниатюры. И не пейзажи, не цветы – сказки. Они получались у нее чуть-чуть грустными, но живыми. Нарисует, и сказка будто сама сочинится, было бы кому записать. Она и диплом в училище такой делала, и мастера ее хвалили. Тут, в Монастыре, конечно, не до сказок, она уже и не рисовала их почти, только вот этот фонарь… Уже совсем немного осталось доделать, а что с ним потом?

Инна выбрала на подставке тоненькую беличью кисточку, окунула слегка в киноварь, потом в позолоту. На свободном участке медленно стал появляться сказочный лохматый лев с печальной улыбкой, с загнутым хвостом. Говорящая птица…

«Лети, мой чудесный корабь, унеси меня за тридевять земель, пусть мне поет Птица-Сирин…»

Далеко заполночь поставила она кисточки, и, так и не убрав ни красок, ни фонаря, почти не глядя, добралась до постели, погасила свет и провалилась в сон.

Дни проходили за днями, мало чем различаясь. Учеба, службы, работа… Волшебный фонарь был почти закончен, а конца зиме даже не намечалось. Все так же рано наступали сумерки, все так же замерзали ноги в волглом снегу.

Но как-то вечером, вернувшись затемно с вечерней службы, она обнаружила Костю, сидящего на корточках перед ее калиткой. Увидев его, даже не удивилась – только потом, в душе, удивилась этому своему неудивлению.

Зашли вместе в дом, ели постный ужин, пили пустой чай. У нее даже хлеба не оказалось, но Костя будто не замечал ничего, сидел над полной чашкой, забывая пить, и говорил, говорил… Про стихи, и про то, что не пишется, что дома его никто не понимает, что ребенок орет, что Марина – жадная дура, что жизнь пропадает впустую, все холодно и мрачно, но он сам виноват, он должен искупить и искупит, жаль только таланта…

– Эх, Инка-Инка, Елка-елка, плохо как все… И с тобой я тоже…

Инна молчала, кивала. Что тут сказать? Но ему и не нужны были ее слова, хватало своих. Потом Костя резко вскочил, так не допив чая, не прощаясь, схватил куртку, быстро, больно, поцеловал Инну в лоб и выбежал в темноту.

Вечер, конечно, был сбит и скомкан, но, с другой стороны, жалеть сильно не о чем. Инна достала машинку, села было за сегодняшний урок, изо всех сил старалась шить и не думать, тем более мысли набегали все радостные, а радоваться чужой беде – грех.

Но потом не выдержала – наскоро отстрочив положенное, свернула шитье и забралась в постель – спать, конечно, но если и подумается что-нибудь перед сном…

Она уже задремала в своих сладких мечтаньях, как вдруг откуда-то ворвался чуждый гром. Стук и дребезг не прекращался, даже когда она, сев в постели, изо всех сил терла глаза, чтоб проснуться. Ей понадобилось время, чтобы понять, что стук идет с улицы – кто-то отчаянно стучится в ее окно.

Под окном стоял Костя. Из окна, в темноте, в суете, она, конечно, больше ничего не разглядела и не успела ни о чем подумать. Вихрем пронесшись по холодной террасе, распахнув застывшую дверь, за руку втащила его в дом, в тепло, зажгла свет – и ахнула.

Мокрая, в грязных пятнах, одежда, ссадины на лице, разбитые руки, кровь…

– Что случилось, Господи? Что с тобой?

Промельком дернулась в голове жуткая мысль: может, не просто так обещал искупить, а она, дура, не поверила, отпустила? Грех какой страшный…

Но вот он, Костя, здесь, живой, ничего пока не случилось. Инна быстро, почти автоматически, ставила на огонь чайник, стаскивала с него мокрую одежду – Костя морщился от боли, но терпел, промывала ссадины водкой – к счастью, в холодильнике нашлась хозяйская бутылка на донышке. Только потом, когда все неотложное было сделано, и они снова пили за столом пустой чай, начала осторожно расспрашивать.

Оказалось, Костя подрался с мужиками возле станции. Местная пьянь, попросили закурить, слово за слово, никого вокруг… Еле убежал от них, ссыпался с насыпи по обрыву, отлежался в сугробе. Извини, что пришел, разбудил, но в таком виде даже на станцию не пойти, первый же милиционер заберет…

Да какая там станция, ведь и время уже… Инна глянула на часы – так и есть, второй час ночи. Поездов теперь до утра не будет, да и вообще, какие поезда? Костя сильно хромал, видно было, что получил крепко. Но, несмотря ни на что, оставаться не хотел. Ну и что, нет поездов, тогда он только сейчас согреется, почистится и пойдет, в зале ожидания до утра посидит.

– Не выдумывай, – сказала наконец Инна. – Раздевайся, в большой комнате на диване ляжешь. Одежда вся мокрая, куда ты пойдешь? Утром доберешься. Может, к врачу еще придется идти, посмотри, что с тобой сделали.

Костя уснул на хозяйском диване. Инна, как могла, оттерла его одежду, развесила по батареям и тоже легла. Заснуть, конечно, не удавалось, мысли разбегались, сердце стучало. Ведь нет, нет ничего плохого, куда же ему еще было идти избитому, среди ночи? Действительно, забрали бы в милицию. И домашних не предупредить – телефона у нее нет, до почты через весь город добираться. Не ей же бежать звонить Маринке, что-де твой муж у меня ночует. Подумать – так еще хуже, ничего, вернется Костя завтра, объяснит все, как было.

Утром она поднялась как всегда, затемно – к утренней службе. Костя еще спал. Она хотела было разбудить его – на службу опаздывать не хотелось, но, подойдя, пожалела. Очень рано, совсем темно, легли вчера за полночь, да он еще весь избитый… Пусть спит. Как только с ключом быть? У нее один, без ключа не уйдешь, дом нараспашку оставлять нельзя, а Костя ведь не станет дожидаться, пока она вернется…

Идея мелькнула внезапно. Инна, торопясь, даже не додумав все до конца, метнулась по комнатам, собирая по батареям развешенную Костину одежду, с большой охапкой в руках выбежала на террасу, глянула туда, сюда… Нет, тут найдет. Взбежала по лестнице на второй этаж, дернула дверь чулана. Там, в глубине, стоял старый хозяйский сундук. Инна без разбора запихнула туда Костину одежду, опустила тяжелую крышку, присела на нее сверху. Так. Пусть полежит здесь. Без одежды Костя не уйдет, она вернется пораньше, тогда и разберутся, что как.

Успокоившись, спустилась вниз, глянула – Костя спал. Подхватила сумку, пальтишко, быстренько обулась, заперла дом и побежала в город – служба вот-вот начинается, только-только успеть.

Пожалуй, впервые за долгое время служба показалась ей в тягость. И занятия потом тоже. Время тянулось, как прилипшее, мысли никак не хотели бежать по привычной дорожке, все время вырывались из-под контроля и уносились к дому, к Косте. Как он там, встал, без одежды, что делает, сердится ли на нее… А может, перерыв весь дом, давно уже уехал, распахнув заклеенное на зиму окно… Дом выстынет, потом не протопишь. Да нет, не станет Костя выдирать окно, он же знает, что дом не ее, он дождется.

Не выдержала, сорвалась домой уже в обед. Сказалась, что голова болит, что простыла, отпросилась с уроков. Всю дорогу старалась не бежать, от насыпи шла просто шаг в шаг, медленно, чтоб отдышаться, чтоб не запыханной появиться на пороге.

Пришла – дверь не заперта. Удивилась, почувствовав что-то не то, уже торопясь вошла в дом, через террасу, через другую дверь – и остолбенела. На накрытом столе дымился чайник, стояли какие-то кастрюльки, банки, хлеб. За столом сидели завернутый в простыню Костя с ватником на плечах, и – хозяйка дома.

Инна зажмурилась. Первое, что пронеслось в голове – провалиться сквозь землю. Хозяйка была не злой и не вредной, но чтобы такое… Ни одна хозяйка не станет терпеть, чтобы в дом водили посторонних мужчин. Да еще она, ученица из Монастырской мастерской. Стыдно-то как… И только потом вспомнилась ей Костина спрятанная одежда…

Втянув голову в плечи, Инна осторожно открыла глаза, искоса глянула на хозяйку. Та не кричала и вроде бы не сердилась – на первый взгляд. Инна скомканно поздоровалась.

– Здравствуй-здравствуй, – со значением в голосе ответила хозяйка. – Раздевайся, садись – пообедаем.

Инна кинулась извиняться. Рассказала, с дрожью в голосе, историю про Костину драку на вокзале, про ночное его возвращение, судорожно, с ужасом думая, что сказать про спрятанную одежду. К счастью, хозяйка перебила ее раньше – ей тоже было, что рассказать.

Оказалось, были какие-то неурядицы с оплатой за газ, по телефону не разобраться, нужно было лично идти в контору, а та, естественно, работает только с утра и в будни. Этим и объяснялось неурочное появление хозяйки в доме.

Она приехала на утренней электричке, уладила дела с газом, решила зайти домой, отдохнуть-выпить чаю перед возвращением в Москву…

– Я захожу, – тек возбужденный рассказ, – Захожу в свою кухню, а за столом сидит голый мужик с сигаретой.

Совершенно незнакомый. Я в ужасе – на улицу. Выскочила за калитку, нет – дом мой. Отдышалась, думаю, нет – что ж такое? Пойду обратно, разберусь.

– А я, – тут же вступал Костя, – проснулся с утра, тебя нет. Одежды тоже нет. Я поискал, не нашел, решил дожидаться. Сижу, курю, слышу – дверь открывают. Я обрадовался, думал, ты пораньше пришла…

– Я пришла, – Инна говорила тихо-тихо, головы не подняв. – Я тоже думала – пораньше.

И, снова, хозяйке:

– Вы простите меня, пожалуйста, я такую глупость наделала, такого больше не будет…

– Да ладно уж, Инна, не так уж и страшно, в конце концов. Хотя, конечно… – Снова полился рассказ о внедрении в дом.

Наконец оба они, и Костя, чуть раньше, и хозяйка – немного погодя, отбыли в Москву. Инна, накинув пальто, закрыла калитку на крюк изнутри, притворила за собой тяжелую дверь. Ф-фу…

Прошлась по холодной террасе, присела на лавку. За окном синел вечер. На белой раме посверкивала узорами изморозь. Гадко все как получилось. И не в хозяйке дело, в ней самой. Грех все это, пустой и стыдный. Главное, пустой. От этого еще гаже. Нашкодила, как мышь. И поймали, тоже как мышь. А что с мышью сделаешь? Противно.

Инна встала, встряхнулась, вернулась в теплую кухню. Зажгла свет, поставила чайник на плиту. Наверно, надо поесть чего-то… А впереди опять вечер, одинокий и унылый, с неясной душой.

Странным образом, когда она уже легла спать, неясность в душе, всю дорогу висевшая мутным комом, вдруг развеялась и просияла дурацким счастьем. А Костя все-таки мой! Ведь приехал, сам приехал. И ночевал!

– И еще приедет, – возникло вдруг откуда-то тайное знание. Не мысль, не мечта – знание, такое твердое, будто написанное в книге. Только в правильных книгах такого не пишут.

Но так и вышло. Костя приехал снова, не прошло и недели. Встретил ее с занятий, домой не пошел. Долго, до темноты, гуляли вокруг монастыря.

Они брели по узкой улочке мимо утонувших в сугробах домиков, сырой снег чавкал под ногами, пахло серым дымом из печных труб. Все было тихо и как-то мертво.

Костя почти ничего не говорил, и она тоже. Так же молча дошли потом до вокзала. Костя сел в электричку, а она побрела, – нет, пошла, – нет, побежала – по насыпи домой.

Потом он приехал снова, потом еще… Потом остался с ней ночевать, – но в этот раз она разбудила его поутру, так что из дому вышли вместе.

Эти его наезды – на день, на два – незаметно снова стали привычны и нужны. Инна, не признаваясь сама себе, жила ими, а в промежутке – ожиданием.

И Костя ведь не говорил ничего, ни про жену, ни про любовь, ни вообще про будущее, но где-то внутри, в душе, рядом с тем местом, где было знание, что он тогда приедет, жила тихая уверенность – все будет хорошо.

Снег стаял, кончался апрель, виднелся конец семестра. Учителя говорили ей, да и сама она знала, что учеба идет неважно, что мысли ее не о том, что она витает духом, а не работает.

Не только учеба, работа тоже стояла. Она еле-еле дошила последний заказ, нового не брала. Почему-то не было сил, не в руках, в душе. Знала, что плохо, пыталась даже молиться, ходила к исповеди. Но – не помогало. Молитва не очищала, исповедь не казалась подмогой.

Расцветала весна, хотелось петь, хотелось бежать в поля и летать там, раскинув руки…

С весной пришло тепло, а с теплом… Хозяева возвращались на дачу.

Они приезжали уже в пятницу, а иногда и в четверг, и оставались до понедельника. Шли разговоры о скором окончательном переезде – уют одиночества зимних дней приходил к концу.

Инна перебралась из нижней части дома наверх – в свой летний закуток. Перенесла книжки, рисунки, швейную машинку. На полке, заваленный тетрадками и листами, нашелся волшебный фонарь…

– Неси меня, мой корабь…

Наверху Инна повесила его над кроватью, на гвоздик, вбитый для ковра. Все равно – ненадолго.

В начале июля закончилась учеба. Прошли зачеты, выставка работ. Ее не хвалили, как раньше, да и не за что было. Но и не гнали. Учиться оставалось год, а потом…

Отпраздновали окончание, отгудели, затем отоспались. Пришла пора собираться. Костя куда-то запропал, не приезжал уже недели две. Да и некуда было – с конца мая хозяева жили в доме постоянно.

Они с Костей весь июнь уходили куда-то гулять, долго сидели в лесу, бывали на озере. Но это было – не то. Детские какие-то забавы. Но ничего, сейчас ей так и так ехать к маме, вот осенью…

Она уже заказала билет, на послезавтра. Сидела у себя в мансарде, разбирала вещи на лето – что с собой, что оставить здесь, что в чулан отнести… И так захотелось увидеть Костю, хоть попрощаться, хоть просто поговорить…

Она сорвалась среди дня, наспех натянула юбку поприличнее, схватила сумку, сбежала по лесенке вниз. Хозяева всей семьей – господи, сколько ж их, – обедали на террасе.

– О, Инна. Садись скорей с нами.

– Нет-нет, спасибо. Я прямо сейчас в Москву еду. Когда вернусь? Поздно, наверное. Вы запирайте, не ждите, я зайду к девочкам переночевать.

И тут, для самой неожиданно, у нее вырвалось:

– Если меня вдруг спросят… Ну, Костя… Вы скажите, пожалуйста, что я в Москве.

Быстренько распрощалась, и – за калитку, к насыпи, по рельсам бегом, бегом…

И – надо ж такое. Не посмотрела со спеху расписания, упустила электричку, минут на пять, попала в перерыв – часа полтора. И что теперь делать? Возвращаться в дом неохота, сидеть на вокзале… Глупо, конечно, и времени жалко, и порыв уже стал пропадать…

Может, вообще не ездить в эту Москву? И куда там идти? Где живет Костя, она не знает, и там Маринка, и вообще. Позвонить некуда. Все плохо, куда она сорвалась, как дура? Сидела бы лучше, собирала вещи, а теперь еще и возвращаться неловко. Пойти к девчонкам – так кого застанешь в общежитии среди дня?

Почему-то под все эти мысли она не уходила со станции. Наоборот. Нашла в зале ожидания уголок посвободней, устроилась кое-как на жестком сиденье, положила сумку на колени.

Наверное, она даже задремала, потому что вдруг что-то, как молния, как солнечный свет, ворвалось в ее неуютный мир – ее трясли за руки, за плечи, ее звали, что-то возбужденно крича.

Она открыла глаза – Костя! Запыхавшийся, лохматый, в белой рубашке. В руках почему-то – три мятые красные розы на длинных стеблях.

– Я приехал, зашел в дом – тебя нет! Хозяйка сказала, ты в Москву собралась. Мы с тобой, видно, на насыпи разошлись, хотя непонятно, как. Я скорей, бегом опять на станцию, туда, сюда, думал, опоздал. Решил уже возвращаться, а ты вот где! Пошли скорей!

Он вытащил ее из здания вокзала, поволок за руку по улице, сам не очень разбирая дороги. Вдруг остановился, обернулся, взглянул на нее, – она еле успела поймать его этот взгляд, – сунул ей розы.

– Вот! Это тебе! И знаешь – я тут развод наконец получил. Выйдешь за меня замуж?

С осени они сняли себе квартирку неподалеку от Монастыря. Тоже по насыпи, по насыпи, но потом сворачивать не направо, а налево. И дом был – в четыре этажа, «городского типа». Инна все сперва хотела доучиться, получить диплом, но денег не было, жили совсем ни на что, пришлось брать заказы, заказы… И ребенок должен был родиться в конце весны… Так и бросила.

Потом ей удалось устроилась художником на игрушечной фабрике. Денег не много, зато работа стабильная. Ну и домой заказы брала. А через год родилась вторая дочка.

Костя не работал. Писал ли стихи, нет ли – она уже давно не знала. Он не говорил, она не спрашивала. Он вообще был мрачен и молчалив, стал пропадать, сперва днями, потом, время от времени – на ночь. Когда младшей было месяца три, он не приходил домой где-то с неделю.