Текст книги "Сказки женского леса"

– С мальчишками вместе нарядим.

Она протянула руку, и шпиль соскользнул в нее, лег удобно холодноватым стеклянным мечом. Сжав его в руке, Алла медленно вышла из комнаты. Нечаянно глянув вниз, она вдруг заметила, что вместо японского халата на ней теперь надеты ее старые привычные джинсы и темный свитер. Подивившись этой перемене едва ли не больше, чем всем иным, она еще подумала на секунду, куда же девалась выданная ей казенная одежка, возвращать же придется, но тут же и забыла об этом перед лицом более важных задач.

Теперь она, не раздумывая, направилась в свою бывшую спальню. То есть спальней эта комната была и сейчас, только хозяйка сменилась. Войдя, Алла даже порадовалась про себя, что не чувствует запахов – в комнате висело настолько густое парфюмерное амбре, что чуткая душа могла просто видеть его невооруженным глазом.

В постели под одеялом в шелковом чехле проглядывались контуры тела. Подушку украшал пук неестественно светлых волос.

Алла постояла минутку неподвижно в изножье кровати. Столько ненависти было в ней к этому телу под одеялом, что надо было как-то собраться, чтобы не нарушить обещание, взятое с нее Хранителем Ворот.

Решившись, она тихонько ткнула шпилем – тот сам собой удлинился в этот момент до нужных размеров – куда-то между пуком волос и подушкой. Оттуда раздалось мычание, в котором слышалась грубая ругань с упоминанием имени «Паша». Алла послушала, после чего повторила свое движение. Над подушкой возникла встрепанная голова. Мятое лицо, заплывшие глаза.

– Валентина. – Алла говорила сама с собой. – Так вот ты какая. Встретились наконец.

– А ты, это… – Голос звучал хрипло. – Ты кто такая, в натуре? Домработница новая? Вали отсюда.

Алла подавила в себе желание ткнуть шпилем еще раз, и посильнее. Нельзя. Она Хранителю обещала. Придется потерпеть. Но разговаривать ей расхотелось.

Вместо этого она быстро провела острием от правого плеча Валентины вниз, до конца правой ноги. Потом приподняла шпиль, чуть-чуть подумала и повторила движение по левой стороне тела, только не от плеча, а от пояса. После чего уставила острие напротив лица и сквозь зубы выдохнула:

– Значит, так. У тебя, Валентина, есть двадцать минут. Твоя задача – убраться отсюда как можно дальше. Куда дойдешь, там и останешься. А мне с тобой разговаривать больше не о чем.

После этих слов она обвела шпилем лицо женщины в постели, отчего лицо это, прежде хоть и помятое, но молодое и не лишенное известной привлекательности, тут же сморщилось и постарело. Черты исказились, рот скривился на сторону, так что в конечном счете лицо превратилось в отвратительное подобие сушеной груши. Крашеные белесые волосы свалялись и померкли, глаза запали…

Чтобы не смотреть на происходящее, Алла отвернулась. Внимание ее почему-то привлекли ящики элегантного зеркального туалета, стоящего в стороне. Выдвинув один, Алла обнаружила немаленького размера шкатулку для драгоценностей, открыв которую, была, пожалуй, неприятно удивлена встречей с некоторыми хорошо знакомыми ей при жизни ювелирными штучками. Последние, впрочем, были почти погребены под блестящей грудой других, более новых и массивных изделий. Под шкатулкой обнаружился еще один паспорт с неизменным штампом о прописке. Алла испепелила его мгновением ока.

– Встала, красавица, и исчезла отсюда, быстро, быстро, – от ненависти Алла даже не могла выговаривать слова как следует, цедила, не открывая рта. – Чтоб духу твоего…

Тело Валентины, неестественно выгнувшись, поднялось из кровати, приняло вертикальное положение и направилось, будто влекомое невидимой силой, в сторону выхода. Алла на некотором расстоянии следовала за ним. В прихожей, будто о чем-то вспомнив, она махнула рукой. Черное пальтишко само собою спрыгнуло с вешалки и очутилось на Валентининых плечах.

– Пригодится… – фыркнула Алла, закрывая за бывшей хозяйкой входную дверь. – Ты извини, Страж, я, может, тут чуток перестаралась, зато барахлишко быстрей верну.

Проходя по коридору обратно, она не смогла удержать брезгливой гримасы, и тут же стены, обои, извилистые крючки и лампы, словно бы испугавшись, мелко задрожали и завибрировали, теряя контуры и краски. Когда же наконец дрожание прекратилось, ковролин и ламинат исчезли, обои стали коричневатыми, старыми и кое-где потрепанными, золоченые крюки пропали, с потолка свесились антресоли, а ламп стало в два раза меньше.

И только крюк от изящного светильника, на который Алла повесила вчера собачий поводок, остался торчать в своей блестящей красе.

И, чтобы закончить рассказ о произошедших в округе переменах, надо отметить, что на Белорусском вокзале, находящемся от Аллиного дома в двадцати примерно минутах быстрой ходьбы, примерно тогда же появилась неизвестно откуда новая обитательница – гадкого вида бомжиха неопределенного возраста. Будучи неопрятной и страшной, как многие ее сотоварки, эта несчастная была к тому же крепко разбита параличом, передвигалась с трудом, не владея ногами и правой рукой, речь ее была бессвязной, а сознание затуманенным. Из-под черного мужского пальтишка торчали концы чего-то, что могло бы быть похожим на ярко-желтый японский шелковый халат, если бы сама мысль о шелковом халате на вокзальной бомжихе среди зимы не была столь абсурдной сама по себе. Все это, вместе с необъяснимостью ее появления на подведомственной ему территории, сильно ставило в тупик надзирающего за вокзалом милиционера, молоденького лейтенанта Петрова из ближайшего отделения милиции. Но милицейские проблемы решаются не нами и не здесь, так что мы забудем о них и вернемся к основной героине.

Все утро Алла ходила по снова ставшей своей квартире, приводя ее в надлежащий порядок внезапно открывшимися ей способами производства ремонта, или, вернее, ликвидации такового. Так что когда в восьмом часу из комнаты выполз заспанный и взъерошенный со сна Санька, квартира за исключением его комнаты и кухни, до которой Алла не добралась, была совершенно в том виде, в каком Алла оставила ее полгода назад.

Поздоровавшись с сыном, она кинулась в его комнату – навести порядок и там, и остановилась в удивлении на пороге – комната была нетронутой. Все так же стояла все та же узкая койка, на которой не было даже матраца – ребенок пытался играть в Суворова и спал на жестких досках, тот же письменный стол, книжки…

– Санька, – обернулась Алла к сыну. – Это что же? Тебя ремонт миновал?

– Ага, – радостно кивнул пацан. – Они сказали, что нечего деньги зазря тратить, мне тут все равно недолго осталось, уйду, дескать, в армию или в общагу, так потом и отремонтируют. Они тут хотели второй сортир соорудить с джакузи.

– Так, считай, тебе повезло, – засмеялась Алла. – Вернулся бы, пришлось бы на унитазе орлом спать! – и, не давая сыну ответить, потащила в кухню – завтракать.

Над кухней тоже успели постараться – посередке зачем-то торчала не то барная стойка, не то колонна, покрытая сверху белой мраморной плитой с золотой каемкой, перед нею ютились две узкие и высокие табуретки, похожие на орудия пыток, зато большой стол и диван, вокруг которых было так уютно кучковаться всей семьей, исчезли бесследно. Холодильник был огромен и сияющ, а плита почти не различалась между просто мойкой и посудомоечной машиной. Алла вздохнула про себя – не успела руку приложить, а надо бы. При Саньке нельзя, придется теперь кормить его среди этого безобразия.

Интересно, что явные чудеса, произошедшие за его спиной, сын словно бы не замечал. То ли и вправду не замечал, считая, что все идет, как должно, то ли не считал нужным обсуждать… Алле было страшно интересно, как он воспринимает все происходящее внутри себя, но спрашивать было нельзя – откуда-то она знала это совершенно точно. Также нельзя было и рассказывать о себе – о своих приключениях и планах, но это даже радовало ее, потому что планы были – до Нового года, а там…

Алла потянула на себя ручку громадного холодильника, и просто оторопела – снежно-белое пространство было забито в основном бутылками с разнообразным спиртным, кое-где из этого стеклянного леса торчали коробки с остатками тортов, каких-то сомнительных салатов и рыбьих копченых хвостов. Ничего, что могло бы быть съедено на завтрак пусть пятнадцатилетним, но все же ребенком, не наблюдалось.

Алла зажмурилась и, пользуясь тем, что скрыта от детского взгляда дверцей холодильника, вороватым жестом вытащила оттуда пару сосисок, фруктовый йогурт, два яйца и пластиковую бутылку с импортным молоком. Немного подумала, и добавила батон хлеба. Ничего этого секунду назад в холодильнике, естественно, не было.

Она только немного перестаралась – хлеб получился горячим, но ребенок, поглощенный скворчащей яичницей, явно оставил без внимания вопиющее нарушение термодинамических законов физики.

После завтрака Алла отправила его погулять со щенком, который проснулся и вился под ногами, требуя свою порцию внимания и утренней еды, а сама кинулась исправлять беспорядки на кухне.

Посудомоечную машину, впрочем, она, немного подумав, решила оставить, и из-за этого старый бабушкин буфет, испокон веков стоящий в углу, утратил одну из своих боковых стоек-колонок, но, окинув скептическим взглядом воссозданный интерьер, Алла решила, что и так сойдет. Последним царским жестом она ткнула в угол собачью миску, полную мясного супа с овсянкой, и побежала открывать двери вернувшемуся молодняку.

Потом они поехали забирать меньшого. Долго-долго тряслись в троллейбусе, забираясь куда-то в глушь, долго шли по узкой заснеженной дорожке среди кустов, и наконец оказались в вестибюле серого унылого здания, где за серым унылым прилавком-окошком сидела унылая женщина в окружении серых папок.

Санька потянулся что-то сказать ей, но Алла отстранила его и сама нагнулась к окну.

– Ваню Такого-то позовите.

Женщина протянула куда-то руку, вытащила одну из серых папок, раскрыла ее, что-то почитала и вдруг подняла на Аллу пустые глаза.

– А вы кто ему будете? – вскинулась она из-за окошка. – И не говорите только, что мать. Он сирота. К нему только брата пускают.

Алла вздохнула, и ответила ей очень пристальным взглядом.

– Вы позовите, – тихо повторила она. Помолчала немного и добавила:

– С вещами.

Женщина больше не пыталась ей возражать. Сняла телефонную трубку и пробубнила в нее, что Ваню из пятой группы вызывают на проходную. Сделала паузу и выплюнула, как подавилась:

– С вещами.

– Спасибо, – вежливо сказала ей Алла. Протянула руку в окошко, и серая папка вдруг как-то сама оказалась в этой руке, изменила вдруг цвет, став на секунду ярко-зеленой, а потом розовой, и вообще исчезла, как испарилась. Из коридора донесся топот ног.

Алла подняла глаза. Издалека к ней несся ее Ванюшка, ее младший, ее несчастный, осиротелый и такой любимый ребенок. Он несся, издалека раскинув руки и вопя непрерывное:

– Ма-а-ама-а-!

Алла знала, что вот сейчас он, как есть, со всех рук и ног, кинется и повиснет на ней, и на секунду застыла в ужасе – она же бесплотная, вдруг он сквозь нее упадет, но Ванька уже добежал, и висел на ней, и она кружила его в воздухе, и все было, как надо.

Ванька, в отличие старшего брата, был не только страшно обрадован, но и удивлен-таки ее появлением, но, со свойственной детям легкостью бытия, скорее волновался вопросом, отчего же она не появлялась так долго. То, что она должна была в конце концов появиться, в детском сознании сомнению не подлежало.

Все вместе они быстро-быстро пробежали по чудной заснеженной дорожке, прячась друг от друга за кусты и швыряясь снежками, единым духом домчались до дома на столь удачно подошедшем троллейбусе, взлетели по ступенькам и ворвались, сильно толкнув обитую старым дерматином дверь, в такую родную, такую уютную, хоть и захламленную слегка квартиру…

В середине кухни на столе стоял свежевыпеченный и еще горячий пирог с капустой, в стареньком холодильнике нашелся пакет молока, спаниель бестолково толокся под ногами, мешаясь всем на ходу, и было так здорово опять собраться всем на старом диване под лампой, укрытой оранжевым абажуром и смотреть, как за окном падают снежинки на темном небе, перелетая, поворачиваясь и поблескивая в свете фонаря… Кончалось двадцать шестое декабря. До Нового года оставалось пять дней.

Эти дни прошли тихо и беззаботно, бессовестно промелькнули, все как один, не омрачаемые ничем. Они как-то жили, варили суп, ходили гулять, наряжали елку и, тайком друг от друга, готовили подарки к Новому году. Только и было происшествий, что пришел вдруг участковый милиционер, сопровождаемый какой-то странной личностью мужеска пола, в драном пальто и почему-то с костылем. Алла открыла им дверь.

– Здравия желаю, – бодро откозырял ей милиционер через порог. – Гражданка Такая-то?

– Да, – согласилась Алла.

– Документики разрешите спросить?

– Да пожалуйста, – пожала плечами Алла, извлекая паспорт из кармана фартука, запачканного мукой – они с Ванюшкой как раз лепили пирог. – А в чем, простите, собственно дело?

– Да тут, понимаете, – забормотал милиционер смущенно, открывая паспорт на странице с пропиской, – неувязочка, понимаете, тут у нас. Вот гражданин, – он кивнул в сторону личности, в которой, не без некоторого, впрочем, усилия, можно было опознать уже знакомого нам когда-то изящного Пашу. – Гражданин жалуются, будто бы проживали, и были выдворены незаконным образом, и вообще. Ерунда, конечно, но сами понимаете – обязан проверить.

– Да проверяйте на здоровье, – фыркнула Алла. – У меня документы в порядке. А вот у него-то вы их спрашивали?

– Так нету, – горячо кивнул милиционер. – Именно нету. Говорит, утратил в результате незаконного лишения жилищной собственности.

– А-аа, – понимающе кивнула Алла. – Это бывает, бывает. Вы бы в паспортном столе справились.

– И справлялись, – подтвердил собеседник. – Первым делом справлялись.

– И что же?

– И ничего. Все как есть, точка в точку с вашим паспортом. Вы не беспокойтесь, гражданочка, – тут милиционер, повернувшись спиной к маячившему в некотором отдалении от Аллы своему спутнику, покрутил пальцем у виска. – Тут дело-то ясное. Разберемся.

– Ну и хорошо. – Алла взяла паспорт двумя пальцами и снова засунула в фартук. – Я и не волнуюсь. С наступающим вас.

– И вас также, – милиционер откозырял еще раз, повернулся кругом и стал спускаться по лестнице, довольно грубо подталкивая вперед бывшего Пашу. Алла еще раз пожала плечами и тихо закрыла дверь.

В эти же дни случилось еще некоторое событие, о котором наши герои знать естественным образом не могли, но которое внесло свой вклад в общую историю.

В местах не столь отдаленных Страж Ворот, сортируя компанию вновь прибывших, обратил вдруг внимание на чем-то знакомый ему яркий халат, скинутый с плеч очередной получившей порцию Забвения души в общую кучу.

– Так-так-так, – нахмурился он, вспоминая. – Точно.

Страж повернулся к амбарной книге, подчеркнул пальцем последнюю, только что вписанную строку, пожевал в бороде…

– Вот оно как, значит… Не выдержала. Оно и понятно. Хотя…

Он снова обратился к книге. В графе: «Причина смерти» стояло: «Замерзание в нетрезвом состоянии. Безвременно».

– Молодец девка. Чисто сработала, не подкопаешься.

Страж подошел к окошку, отдернул шторку, покрутил что-то в настройке и долго вглядывался в открывшуюся перед ним картину.

– Да. Чисто. И барахлишко вернула. Сколько ей осталось-то там? Два дни? Жалко.

Он снова поглядел в окошко. Что-то явно не давало ему покоя, какая-то незавершенная мысль крутилась в его лохматой голове. И тем же вечером, после приема последней партии забвевших, он все же не выдержал – поделился за глотком загадочной жидкости своими терзаниями с коллегой.

– И ведь ты понимаешь, она ж, бедолага, со мной, почитай, разошлась – душа безвременная по учету в наличии, а какая там душа – поди, разберись. Забвенье, чего возьмешь. И вещички все вернула, тик-в-тик. Могла б и остаться, знать бы как.

– А что, – воззрился на него менее опытный коллега. – Будто есть способ?

– Способ завсегда есть, – досадливо махнул рукой наш Страж. – Другое дело, она-то его не знает. И я ей заранее сказать-то не мог, кто ж знал, как мы рассчитаемся. А теперь поздно. Я ж даже кричал ей вслед, не стерпел, да не услыхала, видать. А теперь – все. Детишек жалко.

– А способ-то, – не отставал дотошный коллега, желающий приобщиться к тайнам. – Способ-то какой?

– Да простой способ, – отмахнулся от него страж. – Фигура, она же лицо, она же предмет, заключенная замкнутым металлическим либо с вкраплениями оного металла контуром, нашим трансформациям не подлежит. То есть обратным трансформациям – с прямыми у них все просто. Одушевленной фигуре два контура надо, одного не хватит. Ну и еще малость – желание, сиречь добрая воля детской души, дак этого-то у нее, бедолаги, в избытке… Эх, не судьба!

– Не судьба, – печально откликнулся собеседник, втайне довольный подслушанным секретом.

Новый Год неотвратимо приближался, как паровоз, и чем ближе, тем чаще Алла с внутренним (есть у души нутро?) страхом задумывалась о том, что будет с ними со всеми после… То есть, что будет с ней, она примерно знала, а вот с детьми… Мать умерла, появилась, снова исчезла… Немного обнадеживало лишь то, что по крайней мере к ее появлению дети отнеслись совершенно естественно, но это ведь радостное событие, а вот наоборот… И главное, даже предупредить их нельзя. Хотя это, наверное, было бы еще хуже. Лучше внезапно.

Интересно, а как будет на этот раз? Предыдущего своего ухода она не помнила – Забвение давало себя знать, хорошо бы в этот раз – быстро. Звон часов, Новый год, глоток шампанского – и все… И забыть, забыть, иначе не выдержать.

Глоток шампанского – это, конечно, была не более чем фигура речи. Душа в своей земной ипостаси совершенно не нуждалась ни в питье, ни в пище. Да и никаких других субъективных потребностей у нее не было, и, если бы душа могла испытывать такое человеческое чувство, как обида, было бы страшно обидно – именно потому, что Алла в своем теперешнем состоянии могла реализовывать любые потребности легким усилием воли. Именно таким способом появлялась в холодильнике еда, а в карманах бумажки, имеющие, тем не менее, реальную покупательную способность. Казалось бы, спросите вы, зачем еще деньги, если все можно образовать и без них, так сказать, напрямую и непосредственно?

Странным образом, сама Алла чуть-чуть все же не доверяла своим сверхъестественным талантам, и не то чтобы даже не доверяла, но, например, то же шампанское казалось ей более надежным, если появлялось из реального магазина, пусть даже на деньги, вынутые непосредственно перед покупкой из воздуха за спиной. Магазин как бы приземлял и овеществлял происходящее.

И вот настал торжественный вечер тридцать первого декабря. В гостиной был накрыт большой стол, туда же не без труда, засыпав по дороге иглами весь коридор, из Ванькиной детской перетащили елку, едва не свернув ее на пол по дороге (интересно, бьются ли вернувшиеся игрушки?); белоснежная скатерть сияла, бокалы слабо отсвечивали отражаемым блеском, в духовке вот уже третий час томилась здоровенная румяная индюшка с рынка (детям дня на три после меня должно хватить), словом, по всему дому наблюдалась полная предпраздничная готовность. Даже Тото, никогда не упускавший момента нашкодить, как-то подзатих в ожидании, валялся в коридоре на коврике-шубе и грыз собственный поводок.

В одиннадцать сели за стол. Дети, изголодавшись за вечер, молча и сосредоточенно наворачивали салаты. Алла тоже молчала, ковыряясь в тарелке вилкой и симулируя процесс еды. Только бы подольше, только бы не сейчас… Господи, как тяжело. Может, раз все равно, уж поскорее бы!

Наевшись, Ванька бросил вилку и толкнул брата локтем. Тот предостерегающе шикнул, но было поздно – детские восторг и нетерпение уже прорвались и выплеснулись наружу:

– Мам, а у нас есть для тебя подарок!

– Иван! Не сейчас! В Новый год!

– Нет, уже Новый Год! Пусть сейчас!

– Да ничего, Санечка, – умиротворяюще вставила Алла. – Уже и осталось всего ничего, самое время.

«Пусть лучше сейчас, – думала она про себя. – Порадуется малыш.»

– Ну сейчас, так сейчас, – Саньке явно тоже не терпелось ее порадовать. – Давай!

Ванька соскочил со стула и вихрем унесся в Санькину комнату. Через секунду он вернулся, сжимая что-то в кулаке и хитро поблескивая глазенками в сторону брата.

– Мама! – Санька даже встал от торжественности момента. – Когда ты тогда… Ну… В общем, эта… – он досадливо дернул головой куда-то вбок, за окно, – она тогда захапала все твои кольца, и серьги, и вообще все. И мы не знали, – он на секунду замялся, но взял себя в руки и продолжал, – не знали, удастся ли что-нибудь потом вернуть, и Ванька, – младший, блестя глазами и кивая, подсунулся ближе, – нашел на полу твое кольцо, обручальное, и мы его спрятали и сохранили, и теперь хотим подарить тебе снова.

Ванька торжественно разжал кулачок. На детской ладошке блеснуло матовым бликом ее кольцо – старинное, литого червонного золота, еще бабушкино-прабабушкино… Она когда-то очень его любила, оно всегда жило в их семье, и вот надо же – по возвращении не вспомнила ни разу… Впрочем, она ни о чем не вспомнила – она же видела ту шкатулку, все почему-то казалось опоганенным, а потом, кажется, и вовсе кануло в дыму переделок…

Алла осторожно кончиками пальцев взяла кольцо с детской ладошки. Тяжелое, теплое, оно было таким уютным в руках, так и просилось на палец. Носят ли души кольца?

– Мам, ну давай, что ж ты, мам? – Кольцо само скользнуло туда, где она носила его в прошлой жизни, не снимая, семнадцать лет. Эх, вернуться бы ей туда… Совесть бы поимела, вернуться, развозвращалась, тебе и так еще одно возвращение предстоит…

Но виду подавать было нельзя, и Алла, смахивая рукой непонятную влагу в уголках глаз (ну не плачут же души, в конце концов), схватила обоих сыновей в охапку, закружила и потащила к елке, где таинственным образом (ловкость рук, никакого мошенничества) громоздилась уже груда подарков, манила взгляды блестящей мишурой и глянцем подарочной бумаги.

Сквозь бурю восторгов, охи и ахи, Алла глянула на стенные часы…

– Господи! Без пяти двенадцать! Новый год! Ну-ка, давайте-ка, скорее к столу!

Бутылка с шампанским, звон бокалов, пена на столе и пузырьки, тихо шипящие на стенках тонкого стекла… Без одной минуты… И тут из кухни долетел явственный запах подгорающей индейки…

Чертыхнувшись про себя, Алла отставила поднятый уже было бокал и понеслась на кухню, спасать еду. Нельзя оставить детей без еды! Рывком вывернула вентиль газа, вытащила тяжелый противень, плюхнула на буфет и скорей-скорей, бегом, через весь коридор туда, то есть обратно, к детям, чтобы еще раз увидеть, чтобы быть рядом в тот последний момент, когда…

Под ноги ей попался поводок, брошенный непоседливым щенком на самом проходе. Алла споткнулась, попала ногой в нерасстегнутую петлю ошейника, плюнула, дернулась, но уже не стала нагибаться и снимать, а прямо так, с петлей на ноге и волочащимся хвостом поводка вбежала в комнату. Успела!

Часы медленно, с легким скрипом дернули стрелками последний раз, большая соединилась с маленькой, обе вытянулись в торжественном параде, и наконец раздался хрипловатый бой. Раз! Два! Три!

Все торжественно подняли бокалы и чокнулись. Над столом все на мгновение затихло, только звон колоколом стоял в ушах. Четыре! Пять!

Алла закрыла глаза. Вот и все. Но все равно – она не зря тут была, она спасла детей, она успела… Шесть! Семь! Интересно, какое желание загадают на новый год малыши? Как бы хотелось остаться тут и узнать… Девять!

Душа поднесла бокал к губам. Наплевать, что души не пьют, что она не почувствует вкуса, что ей уже все равно… Двенадцать! Все! Только бы быстро!

Алла открыла глаза. Вкус шампанского легкой кислинкой отдавался на губах. Она никуда не исчезла, стояла в той же комнате, за тем же столом, и сжимала в руке спинку стула – чтоб не упасть. Костяшки пальцев на этой руке побелели.

– Мамочка! С Новым годом! С Новым счастьем! Ура! – Это на нее опять налетели мальчишки! Она обхватила их – таких родных, теплых, прижала к себе, с удивлением чувствуя, как заново отдается во всем теле это живое тепло… Как бы там ни было, а жизнь, кажется, продолжалась…

Она продолжается и до сих пор. Алла не жалуется. Правда, волшебная способность образовывать все необходимое из воздуха легким усилием воли почему-то покинула ее, но она даже не очень об этом жалеет. Разве когда устает на работе сильнее обычного. Зато осталась легкость, почти воздушность, походки, а также способность добиваться исполнения своих желаний любыми представителями противоположного пола. Любезная просьба, загадочный оттенок в голосе, один внимательный, даже пристальный взгляд – и готово. Вы не умеете так?