Текст книги "Архитектор"

Глава 7
Acedia[7]7
  лат. «Уныние» – один из семи смертных грехов


[Закрыть]

Корона управляющего строительным цехом свалилась на мою голову резко, грубо, неожиданно, и новое амплуа сразу повергло в пучину отчаяния. Коллегия мастеров и цеховых присяжных одобрила мою кандидатуру (можно подумать, у них был выбор), я вновь поклялся на Евангелии скрупулезно соблюдать все обычаи и взносы-кутюмы ремесла. Но, Боже, какое уныние разливалось внутри поганым болотом!

Это когда деревья изламываются локтями и коленками непропорционально в непропорционально низких и тяжелых небесах. Когда ребенком ты радовался расчетам и моделям построек, а теперь они стали тревожными и зловещими. Когда рот кривится сам по себе в выражение отвращения. И там, на холоде, на ветру, в воронку скручивается стружка жухлой листвы. Они восторженно назовут ее золотой листвой, а мой рот вновь скривится, и я подумаю, лишь бы никто не увидел, ведь я тут один, и отвернусь, и притворюсь, что спешу на службу.

Это когда сразу валится такое количество предметов, что, будь ты голой материей, смерть просто неизбежна. На меня падает в молчаливом укоре всей своей тяжестью нерожденный, непостроенный великий мой Собор. За ним грохаются дорогущие мраморные колонны и капители, римские и византийские, невероятными усилиями доставляемые сюда через Альпы из самой Равенны. После этого идет снег, и он кажется невероятно легким – по сравнению со зданием-то! На меня падают кирки и зубила. Деревья после ледяного дождя подламывают локти и колени, и, конечно же, скоро тоже рухнут. Необходимость зарабатывать на хлеб насущный теперь уже не только для одного себя, необходимость стать человеком серьезным и уважаемым – весь этот набор грохается вдогонку. Забота о благополучии и чести семьи – все на меня!!! Ужины, фамильные реликвии, недостающие символы на гербах и сами несуществующие гербы – туда же!

Я же стою недвижно. Смотрю, не моргая, не дыша, не столько пришибленный всем вышеописанным скарбом, сколько удивленный и не верящий в происходящее.

Мне было стыдно, не хотел, оно случилось само. Мастера позеленели от зависти, когда, благодаря ходатайству папаши Люсии, место хранителя ремесла получил вдруг Ансельм-из-Грабена, неудавшийся монах, подмастерье-недоучка. А меня, в свою очередь, унижала даже такая должность – в мечтах по-прежнему рисовался высокий храм, «Шартрская игла», сооружение, в котором сам камень станет невесомым, во славу Господа символизируя переход всего мирского в воздушную легкость и нематериальность. Однако Город в этом пока нужды не испытывал. Главной заботой цеха было получение дохода, потому ресурсы шли на укрепление стен, новые дома для знати, каждый раз все более шикарные, с каминами, с беседками, где труверы пели своим дамам, с конюшнями, где прекрасные лошадки готовились к турнирам и охоте, и эта суета сует поглощала строительный материал своей ненасытной пастью, поставляя нам все новые заказы.

Известняк и песчаник, местный камень, добываемый в каменоломне поблизости, отправляли вниз по реке нагруженными лодками, и я считал: крестное знамение, вставая с кровати, жена проснется спустя час, когда я уже уйду, десять «Радуйся, Мария, благодати полная» по дороге, не разлипая очей, доброе утро, солнце сезонов! В горах Оверни есть отличный темный базальт, отличный Отче наш, сущий на небесах, Овернь далековато будет, и в уставе четко прописаны свойства, цвет и качество, и я не хочу. Не хочу, оно случилось само, я стеснялся, я был обязан, я никогда не хотел этой работы. Все, что хотел в этой жизни – построить Собор, из прочного песчаника, сотворить его из земли до самого неба, как Верую в Бога Отца всемогущего, Творца неба и земли…

Теперь я превратился в мужа и работника, обе роли доводили до тошноты и озноба.

День за днем приходил на службу, а она сыпалась на меня, помимо своих собственных булыжников, еще и чужими цехами, мануфактурами, городскими ключами, тайниками с монетами, придворными любовницами, государственными печатями – всем, что эту службу не составляло, но тем, о чем сплетничали да перешептывались. Мне давали взятки, со мной спорили о способах перекрытия пролетов, меня проклинали за спиной. Вязкая аура клира преследовала повсюду, и отчаявшийся, я уже в нее готов был кутаться в поисках спасения и тишины.

Но все равно стоял прямо, горделиво, не кутался и не боялся, механически читая одинаковые молитвы, я стоял неподвижно, и в итоге будто даже окаменел сам.

* * *

– Карло, хочу тебя нанять! – так я поприветствовал епископа за решеткой исповедальни.

– Каменотесом? – сыронизировал духовник.

– Если сгодишься, то можно и туда. Пока что нужно лишь твое умение грамотно писать… – выдержав паузу, я внес ясность, – напиши письмо королю!

Было практически слышно, как Карло затрепетал за деревянной резьбой.

– Что ты задумал, Ансельм?

– Я построю Собор. Небывалой красоты. Большой, чтобы вмещал в себя население Города и ближайших деревень. Как в Сен-Дени. Как в Шартре!

– А мне с того что? – не поддавался Карло.

– Ты – лицо церковное. Это будет ТВОЙ Собор.

Он знал, что одним письмом я не успокоюсь. Короли и сеньоры редко участвовали в денежном обеспечении подобных строительств. Обычно этим занимались духовенство, купечество и богатеи города. Но я любил характер Карло. Идея возвеличить себя в красивой церкви вдохновила его, и согревала лучше, чем пребенда[8]8
  Земельное владение либо денежная рента, за счет которой живет клирик.


[Закрыть].

* * *

В поисках проворно исчезнувшей молодости захотелось снова учиться. Выбор пал на греческий язык. На самом деле то была попытка хоть как-то себя отвлечь и окончательно не впасть в душевную болезнь. Карло взялся свести меня с неким Флораном – ученым-богословом, не местным, но пользующимся большим авторитетом у власти, знатоком многих языков, в том числе и греческого.

Когда меня представили доктору (а именно так он звался в узких кругах профессоров и городских богачей – особо дорожа связями с последними), тот показался самодовольным паяцем: расфуфыренный, читавший лекции в самом Париже, знаменитый теолог, переводчик и толкователь сакральных текстов, он выглядел живым воплощением самой идеи нарциссизма.

– И ты, Ансельм Грабенский, – он придирчиво рассматривал мой наряд, – имеешь кучу свободного времени, и изнываешь от безделья, либо от черной меланхолии, с того и решил вдруг заняться греческим?

– Я тренировался в наречиях, когда был послушником в монастыре… Аббат обучал меня. Думаю, что обладаю некоторым талантом и, если доктор соизволит…

Флоран хлопнул меня по спине:

– Ну-ка сбавь этот напыщенный тон, парень! Слишком уж ты хорош. Даже для аквитанского принца разрушенной башни, коего пыжишься из себя изображать.

Доктор обладал тем едким, циничным чувством юмора, которое я обожал, и которое не было присуще никому из моих новообретенных знакомых.

Я приходил к нему с пергаментом, чернилами, приносил свечи и вино, до выхода на занятие, наверное, не меньше часа натачивал гусиное перо, одновременно настраиваясь на нечто принципиально отличное от набившей оскомину рутины.

– Monos означает «один», «единственный», – объяснял Флоран, – слово «монах» имеет прямое происхождение от него и обозначает пустынника, отшельника, одинокого человека. Ведь полное уединение делало их способными творить настоящие чудеса.

И чудеса начали происходить со мной.

Я влюбился в греческий, как в женщину или произведение искусства, со всем моим религиозным пылом, нерастраченным ни в семье, ни в цехе, по-прежнему не находящем себе выхода в избранном душой деле – ведь вопрос с Собором до сих пор не был решен властями, и надежды на зачин строительства с каждым месяцем оставалось все меньше. Латынь, которой еще младенцем был окружен со всех книжных полок, вдруг стала казаться уродливой, топорной и невыносимо резкой, тогда как наречие Гомера с Аристотелем смогло очудотворить ежедневное варево того ада, куда «господин», как ныне меня величали, погружался, входя в рабочее помещение либо в собственный дом. Эта старушечья латынь, претенциозная, полифоническая, навек определенная на все богослужения и документовы свитки; торжественная и воспарившая ввысь в переливах Gloria, литургическая латынь, которую я всегда с гордостью на себя примерял, как знамя – впредь она раздражала, подобно застарелому нарыву, раздражала, как символ всех минувших лет, с их безысходным поиском решения, с тщетными попытками выторговать разрешение на сооружение Собора, с бесконечным самоограничением во имя Господа и истеричным опасением ненароком согрешить.

Уроки с Флораном стали единственной отрадой плоского, занудного хода времени. Утверждая очередной запрос на постройку волшебных покоев для великих господ, и едва ли не на коленях упрашивая своих мастеров живехонько идти сооружать эти самые покои за бесценок, я думал только о скором вечере, что принесет прохладу и унесет меня в компанию образованного, остроумного человека. В нем не было ни скромности, ни застенчивости, он постоянно критиковал мою манеру неброско одеваться и привычку сторониться светской жизни.

– У тебя способности к языкам, как ты вообще оказался зодчим, аквитанский принц? – спросил однажды профессор.

– Аббат готовил меня в переводчики. Мы были дружны, и однажды он взял меня с собой в Шартр. Тамошний собор навек завладел мной. Настоятель нашел строителей, обучавших меня основам.

Флорана заинтересовала история:

– А что случилось потом?

– На семьдесят седьмом году жизни отца призвал к себе Господь и я покинул монастырь. Пришел в Город, стал подмастерьем, женился…

– Причем выгодно!

– Возможно, – смутился я, – как бы то ни было, это не принесло счастья.

Подобно всем остальным, учитель мне не верил и не мог понять причины уныния.

– Фортуна улыбнулась тебе, клирик из Грабена, а ты все недоволен!

– Это кажется тщеславием, но меня настолько душит работа, я настолько стыжусь своего места, как раньше неистово к этому рвался. Если монастырь теснил своими границами, служба же приковала намертво – теперь на мне лежит ответственность за имя и благосостояние семьи.

– Хочешь сказать, труд не приносит никакой пользы вообще?

– Я списываю в обход счетов малые партии песчаника. Его я берегу на свой Собор. Когда-нибудь.

– А как будет выглядеть, твой собор?

– Очень высоким и тонким.

– Как ты? – Флоран поднял бровь.

– Как я.

Учителя занимала моя персона.

– А в монастыре ты был счастлив?

– В монастыре я был голоден. И, наверное, более амбициозен.

Несравненным удовольствием было общаться с Флораном. Наши уроки продлились до следующего года, и закончились столь же неожиданно, как и начались. В тот день я познакомился с Люкс.

* * *

Бережно укладывая идеально сшитые книги обратно на полки внушительной библиотеки теолога, я собирался домой, всегда в сумерках немного теряя зрение, немного теряя контроль, в сумерках, качающих ломаные лапы зеленолистных деревьев, в сумерках, заволакивающих пеленой холодноводные озера, в которых все утонут. На столе стояло серебряное блюдо с одинокой виноградной гроздью, с которой Флоран то и дело отщипывал ягоды. Глядя на виноград, вспомнил Хорхе. Грусть обозначила себя свинцовым обручем вокруг груди.

– Ты делаешь большие успехи, приятно заниматься с тобой, – на прощание похвалил учитель.

– Благодарю, – я зарделся, – просто ты очень умен и знаешь толк в греческом языке!

Флоран посмотрел на меня испытующим взглядом и отважился:

– Не только в языке, – он приблизился вплотную. – Но и в греческой дружбе. Если ты понимаешь, о чем я… Когда ты такой удивительно прекрасный в своей трагедии… – с этими словами учитель поднял руку и убрал прядь волос с моего лица.

Вмиг все стало душным и тяжелым. В ушах зазвенело, как после удара. Я зажмурился, чтобы ничего не видеть, ресницы легли долгими черными полосами на пылающие щеки, и дыхания не было совсем, наконец, мне удалось собраться и ответить:

– Вряд ли смогу помочь в этом.

– Я так и думал, – ухмыльнулся он, даже не дав мне договорить и делая шаг назад. – Не сможешь. Ступай к жене и забудь о том, что произошло.

Освобожденный, я, словно в горячке, направился к выходу. На пороге воспитание все-таки заставило обернуться.

– Флоран… – начал я, чувствуя себя почему-то виноватым перед ним во всем. – Я больше не приду. Я…

– Все в порядке, – снова перебил он, – иди домой.

Выйдя за дверь, я стремглав бросился вниз по улице.

Как он посмел? Везде таится искушение. Оно вытянется крюком, и подденет, когда на мгновение ослепну и перестану владеть ситуацией. Оно снова сделает уязвимым и слабым, стоит лишь на мгновение обрести веру в себя, встретить близкого друга – как из утробы хрупкой гармонии оскалится сам дьявол!

Я пробежал три квартала, и лишь в последнем перед домом переулке остановился, чтобы отдышаться и перевести дух. Сел на землю, уткнулся носом в колени. Это было то же самое место, где два года назад взбрело в голову построить Городу новый Собор. Ничего не вышло. Ничего никогда не получится. Все проклято. Мы думали, что детство пролетит и впереди нас ждут великие свершения. Потом устало оправдывались за проволочки и помехи нашим великим свершениям. И вот, наконец, мы, прекрасные в своей трагедии, наломали столько дров, что сидим ночь за полночь на улице, причесанные разодетой в надушенные перчатки пятерней парижского богослова. Вспомнились призывы преподобного Бернарда Клервоского бежать из Парижа, «этого средоточия Вавилона», бежать и спасать свои души. Что я и проделал в пределах лишь нескольких кварталов.

«Прекрасный в трагедии!» – злобно расхохотался я.

Время закатилось уже совсем позднее, нужно было идти спать. Я двинулся в сторону дома, бездумно перебирая различные слова последних седмиц: apsis… axis…edraios… chondros…[9]9
  Греч. «Дуга… ось… устойчивый… хрящ».


[Закрыть]

Внезапно в переулок невесть откуда заскочил ребенок, замотанный в цветастый платок, мы столкнулись, и силой этого столкновения оба упали в разные стороны – передо мной мелькнули чумазые босые ноги.

Из рук ребенка вылетел сухарь и запрыгал по мостовой прочь, в темноту. Встав и отряхнувшись, я увидел пару черных, как смоль, глаз, подозрительно меня рассматривающих. Платок развязался, раскидался по плечам и передо мной была девочка-цыганка лет двенадцати.

– Откуда архитектору знать греческий? – нахально поинтересовалась она, все-таки нашарив на земле свой сухарь и спрятав его за пазуху.

Я хмыкнул:

– А откуда цыганам знать, кто я?

Тут она сделала невообразимое. Расправив юбки, браслеты с бубенцами, густые волнистые пряди, встала и двинулась ко мне. Я продолжал стоять, как вкопанный. Тогда девочка взяла мою ладонь и с улыбкой, совершенно неподходящей ее возрасту, сказала:

– По вашим рукам, мой сеньор. Ведь это руки зодчего! Возможно, даже гениального…

Я выдернулся из ее грязных пальцев. Слишком много людей и прикосновений за сегодняшний вечер. Наглые, наглые сластолюбцы, все-все-все, так и вьются вокруг меня. Липкие, крошечные пальцы, смуглая мокрая ладошка, пушок по всему телу. Волна брезгливости прошла непроизвольной дрожью, но я, сам не зная почему, как завороженный, продолжал стоять рядом с ребенком.

– Как тебя зовут?

– Люкс. Как «свет».

– Lux Mirabilis?[10]10
  Лат. «Божественный свет».


[Закрыть] – я протянул ей монету. – Купи себе поесть, Люкс.

– Храни вас Господь, мой сеньор, – она неуклюже поклонилась и подмигнула, – тем более что сеньор такой красавчик.

– Только тебя еще не хватало с такими словами! – морок растворился, я развернулся и зашагал прочь. Второй раз за день я бы не выдержал.

– Спокойной ночи, Ансельм, – бросила она вслед, продолжая стоять, окрученная своим широким платком, сжимая в руке деньги.

«Она знает мое имя, немудрено, все цыгане – колдуны», пронеслось в голове, прежде чем эту мысль вытеснила другая, куда более весомая и значимая. Внезапная радость переполнила меня. «Даже внешне заметно, что архитектор!!!» – восторженно думал я, возвращаясь ночью домой, не переставая улыбаться самому себе в темноте.

Глава 8
Демоны

Демоны холодного зерна, града и льда, осенних хворей, пустых садов октября, облезшей, словно у змеи, кожи, стылой крови.

Глашатаи разорутся по кварталу о том, что баня нагрелась. Я перевернусь на другой бок, отодвинусь от жены. Нельзя открывать баню слишком рано, иначе, пойди туда кто до рассвета, впотьмах непременно нарвется на лихих людей. Поэтому пока стучу зубами в ледяной кровати и жду рассвета. Свечи горят жаром, свечи приносят на Сретение в честь Богородицы. Моя госпожа, с каких пор постель стала такой холодной?

Три свечи означает одна ночь – помнил еще с монастыря. Тот, кто обязан объявлять время, высчитывает его по движению звезд; когда же пасмурно, часы измеряются количеством воска или масла в лампе. Целая ночь – всегда три свечи. Сутки – восемь служб. Повечерие, молитва на сон грядущий, всенощная, заутреня и дальше первый час задает день.

Сон треснет прохудившейся тканью, дырявой накидкой окуклит прерывистый сон, нужно вставать для всенощной на общую молитву. Богоматерь, дай сил подняться и верни моей госпоже ее прежнюю снисходительность к моим слабостям.

Демоны с извивающимися руками и ногами, с изогнутыми в беге коленками, жар внутри продрогшего тела, гербовое солнце, рисованное с загнутыми лучиками; всё это создает ощущение непрерывного движения: и вращается веретено, колышется на пергаменте роза с вытянутыми листочками, карябают мою охрипшую глотку Демоны Отвращения, Отчаяния, Безысходности. Голод, съешь меня в рассветной серости, обгладывай кости, по-прежнему звучно хрустящие, подсвечивай взор, вытягивай лицо. Голод следит за каждым моим шагом, а я цепляюсь за него, как за уходящую юность.

Калеки выплакивают подаяния у стен церкви, и ночью придет первый снежный ветер такой некстати ранней зимы, ничто не спасет бедолаг, кроме их костылей да тростей, чтобы встать и уйти подальше отсюда; никто не поможет, Люсия больше не приносит им хлеб, Карло не пригласит погреться у своего очага, глупо всегда ожидать от людей добра.

Демоны ледяного зерна, побитых градом колосьев, пустых полей, мертвых виноградников.

Калеки еще могут отправиться в путь, если только не решаться переждать еще одну ночь. Она-то и станет для них роковой. То же и со мной. Я – слепец с гнилого поля, могу уйти, но не ухожу, потому что здесь, на этом пятачке, внизу, на самом зябком донышке колодца, немного теплее.

Моя госпожа проснется в дурном настроении и спросит, куда это собрался в такую рань. Куда вырядился, остолоп? Она не выпустит меня из дома, я обзову ее дурой. И лопнет гнойный пузырь, разорвется рана, и начнется битва.

Жена громче глашатаев объявит, что я – ее несчастье, ни монах ни строитель, ни рыба ни мясо, ни кожи ни рожи, ни вашим ни нашим, ни себе ни людям, ничтожество, ничтожество, ничтожество!

И я одарю ее взаимностью, перекрикивая глашатаев, расскажу всему свету, что она мне ненавистна, превратилась в чудовище, хоть и раньше не блистала ни умом ни красой, на подачки родителей проживает впустую, ничтожество, ничтожество, ничтожество!

Мы обменяемся жгучими, как крапива, пощечинами, и вцепимся друг в друга, и покатимся по полу превеселым клубком, изрыгая сквернословную смолу, упадем в коридоре. Уцепившись за перила я встану, скажу, что оставлю ее. Люсия с пола одарит милой улыбкой:

– Неужели ты думаешь этим меня напугать?

Когда мы успели так быстро разлюбить? Велел мальчонке положить брусья на место, да обстрогать балку, очистить ее от заусенцев, ведь моя госпожа уже ждала меня. Мы с госпожой, едва поженившиеся, кликали себя «двумя домовинами рядом», будто уже состарились вместе. Моя госпожа танцевала со мной кароле на лугах и водила хороводы, и были мы крепкой стеной замка нашей любви. Замок трудно взять осадой, но легко – изменой. Злопыхатели уж как могли, просовывали иголки-занозы.

Когда же мы успели разлюбить?

* * *

Помнишь, как случайно встретились? Я нахожу Люкс на задворках базаров, где и водится, у продырявленных корзин, у отвалившихся от телеги колес, и она сияет, едва завидев меня: «Мой сеньор!»

Опускаюсь левой ногой на землю, чтобы быть с ней одного роста, все так же опасливо оглядываясь по сторонам, боясь быть замеченным рядом с цыганским ребенком.

– Сколько тебе лет? – спрашиваю я Люкс.

– Наверное, тринадцать.

– Хочешь встречаться чаще?

– Конечно, сеньор, – она виснет на мне.

– Тогда иди за мной. Но только… не со мной.

– Понимаю, – смиренно кивает Люкс. – Я вас не опозорю, господин архитектор.

Широким шагом направляюсь в цех, где с утра никого нет. Люкс жмется к домам, крадясь за мной. Там, в пустом цеху стоит ящик для милостыни. Всё, что попадает туда, расходуется на старых мастеров, испытывающих нужду либо на детей бедняков, дабы те имели возможность обучиться ремеслу и в будущем обеспечить себе жизнь.

– Что это за деньги?

– Твое приданное.

Схватив Люкс за шиворот, я тащу ее к западным воротам, все ускоряя шаг, чтобы не мелькать лишний раз с оборванкой на улицах Города. Там мы обнаружим приют, что содержит госпожа Бланш, которой я заплачу как следует и обеспечу Люкс кров и стол, пообещав владелице приюта помощницу в хозяйстве и примерную воспитанницу, если та обучит Люкс грамоте.

– Сеньо…

– Зови меня Ансельм.

– Зачем это тебе, Ансельм?

– Искупить грехи.

Люкс нахохлилась:

– И что я должна делать взамен?

Я усадил ее себе на колени:

– Научись читать и писать. Я буду приходить к тебе по средам. Либо сама приходи в мастерскую. В любое воскресенье, после мессы, когда все разойдутся. Там ты найдешь меня. Но! – я не дал девчонке ответить. – Только пиши мне письма. О нас, обо мне, о том, какой из меня строитель, о том, каким ты видишь наш Собор… Мне больше ничего не нужно. Просто хочу с кем-нибудь общаться. Ты что-то хотела еще спросить?

– Ну… не думала, что у вас с этим трудности, сеньор.

Я вспыхнул от возмущения.

– Запомни раз и навсегда: у меня нет трудностей. Я – Ансельм, глава строителей, хранитель ремесла, и у меня никогда и ни с чем нет трудностей! Я всегда добиваюсь того, чего хочу! Вообще представляешь, с кем разговариваешь?

– Да, мой сеньор. Прошу прощения, господин. Я завтра же начну учиться грамоте и сочинять вам письмо.

* * *

Уже стемнело, когда Люсия вернулась домой. Я проиграл, оказавшись в спальне раньше нее.

– Где ты была?

– У Флорана. Много нового узнала о ваших уроках греческого.

Я был доволен. Наконец-то удалось ее задеть.

– Сама видишь, лучше уж с мужиком, чем с тобой.

– Давно об этом догадывалась, судя по нашей жизни.

Вызверевшись на жену снова, я схватил ее запястье и, вывернув руку назад, прижал к двери.

– Что ты сказала?

Откинувшись назад, Люсия со всей силы плюнула мне в лицо.

Я отпустил ее.

Ей не было стыдно, не было больно, она забывала все через полчаса, она купалась в меде и молоке, носила серебро и золото, охотно пила вино, с аппетитом ела, делала заказы портным, музицировала, слушала поэтов, легко засыпая каждую ночь. И холод не сквозил меж ее костями.

Ядовитая слюна Люсии сползала по моему лицу. Там, в Городе, синюю ночь по макушку засыпал снег.