Текст книги "Архитектор"

Глава 13
В воду

В ту пору занимались сводом – вырезанные и ровно подогнанные камни для него строго охранялись, перевозились в телегах с большой осторожностью; трудности с поставкой материала и нехваткой хороших мастеров заботили всех, кроме, как ни странно, меня самого.

Я дожидался встречи с ней и неистово хотел этого ожидания. Сладоточивый, лью масло в плошку с фитилем всю ночь, дурную ночь, долгую ночь, невозможно дышать. Когда взойдет солнце, буду ждать открытия лавок; медь звякнула на ветру, туман с утра задушил. Заторгуют – буду ждать полудня. Глухой тиран-колокол оповестит: се-ре-ди-на дня! Распечется небо, разогреется, разлетится воробьями по крышам. Тогда я выжду, когда она вернется с реки, грохнет пустую бадью на пол, закончит свои постирушки, выплещется, выработается и – о, я мечтал! – успеет соскучиться по мне. Подумать – почему он до сих пор не объявился, ведь уже и день клонит ко сну. Почему? Он весь в делах, в своих важных свершениях, прокапывает себе дорожку в государственных летописях – но так скромно, такой скромняга! О, я мечтал – Агнесса думает: а он ничего. Все еще ничего. Но только не больше: красавчик. Как все они говорили. Красавчик и умница, вон чего настроил!

Отражение свое я теперь изучал придирчиво, напряженно. Облик поменялся с годами. Я больше не был нахальным расстригой с нимбом гениального юного подмастерья над головой. Пролегли две продольные морщины от переносицы наверх. Теперь моя лелеемая худоба выглядела зловещей, скулы высились надменной рамой, ввалились уже насовсем в голодную пасть дряблые щеки, со лба ниспадали надоедливым покрывалом темные пряди, отбрасываемые назад нетерпеливыми руками в их изломанных прямых углах, в их вечных судорогах. Зрение ухудшалось, чем старше, тем мутнее, отчего приходилось щуриться, слегка приподняв подбородок, благодаря чему внешне я выглядел высокомерным.

Таскал с собой диптихи с чертежами, внушал важность (о, я мечтал!). Циркуль и наугольник – мои посмертные друзья, даже если она меня не любит. Циркуль и наугольник – с ними всем кажется, будто мне ни до кого нет дела.

О, Агнессе я должен представать величавым, с горделиво вскинутой башкой, мастером-творцом-создателем, все еще могущим, всемогущим, все еще ничего, совсем ничего, пожалуйста, прошу тебя, воспринимай меня всесильным и таким недостижимым!

Или – как же я боялся! – вдруг она думала: Бог миловал хоть сегодня без этого сумасшедшего. Вот привязался же! Говор у него странный, не здешний, сам нескладный, и… да… это да. Какую же несуразицу он тут воздвиг вместо родной старой церкви. Одно хорошо, братцу перепадают деньжата. Вот потому я и улыбаюсь этому безумцу.

Не может быть! Агнесса так не может поступить со мной. У нее грязные светлые волосы, у нее выцветшие голубые глаза! Она выкладывает наше ложе цветами, у нас разбитые некрасивые тонкие руки, я наблюдал ее за работой, она наблюдала меня за работой, и она видела во мне меня. Не смазливого сластолюбца, нет, не монастырского умника, нет. Нет, не мужа богатой госпожи, ни одного ярлыка, больше никаких ярлыков! Агнесса любила во мне Меня – владыку ремесла, главного архитектора Города.

Вот если бы все они смогли полюбить меня лишь за это!

* * *

Едва переступив порог мастерской, Жозеф накинулся на меня.

– Ты, сукин сын! – он повалил меня на пол.

Пытаясь увернуться от ударов витражиста, я заполз под собственный стол. Вооружившись одним лишь циркулем (что держал, то и зажал), изготовился отразить его пьяный выпад.

– Ты спал с моей сестрой!

Так, все понятно. Интересно, чем он мне пригрозит?

– Ну-ка вылезай оттуда! Я проломлю тебе спину!

Спина? Так опасно, когда ураганный ветер раскачивает, а земля далеко, так далеко…

– Проломлю спину, я сказал! Ты вздумал делать, что заблагорассудится?

Не только вздумал, но и делаю, посмеялся я про себя. Жозеф, кряхтя и бурча ругательства, завалился на колени и вознамерился выволочь меня из-под стола. Я помахал перед ним циркулевым острием. Однако от этого он еще больше рассвирепел и пополз ко мне, намереваясь ударить. Вдруг раздался страшный шум.

На мгновение рука, занесенная надо мной, расслабилась, съежилась в страхе. Чудовищно загрохотало. Где? Нет, не с нами, не рядом. Что там должно случиться, чтобы гром было слышно даже здесь? Топот копыт лошадей всадников Апокалипсиса. Пляской смерти наступал ураган, гремел падающими колоколами.

Все рушилось, все падало оземь, люди и камни, убивающие их моментально, молниеносно на тот свет, свет, свет через новый просвет в потолке, на волю летят души, легко, всем легко и свободно теперь; я выкрикнул:

– Свод, Жозеф! Свод!

Он не понимал.

– Причем здесь?..

Но я уже не слышал. Не может быть, оградит Господь от всех бед, и от врагов своих спасусь. Выбравшись из-под стола, опрометью бросился на улицу, к стройплощадке, к Собору. Помощнику ничего не оставалось, как на бегу выяснять, что стряслось. Мы разлетались шапками, одеждами, слепли от пыли под чудовищным вихрем.

– Ты сказал, что проломишь мне спину! Что выдержит она? Мы подняли свод так высоко, что он проломится под напряжением и упадет! Надо выносить ребра наружу, надо доставать ребра из тела и утолщать, Жозеф… Сильные, крепкие ребра!

– Но мы поставили контрфорсы. Они берут на себя тяжесть! Они возьмут все на себя!

Было поздно.

Свод – мой невиданной высоты свод! – обвалился вместе с поддерживающими его аркбутанами. Кошмарная пробоина зияла в такой, казалось, прочной спине.

Нарочно делал контрфорсами тонкими, тощими, словно жерди, дабы пустить внутрь как можно больше света. Пусть свет купается под моим высоким сводом, в моем гулком и пустом животе. Пусть свету будет привольно там, внутри меня. В результате же, задрав свод на запредельную высоту, я поручил его слабеньким ребрам-контрфорсам. Как опасно, когда злой ветер раскачивает, а перемычка-полуарка давит на самых худых. И они не выдержали, бедолаги.

– Что теперь с нами будет? – укоризненно спрашивает епископ, – вот расплата за твое прелюбодеяние!

– Неудивительно, учитывая то, чем ты был занят последнее время! – ехидничает супруга.

Ругань, претензии и головы с плеч! С плеч прочь! Надо же, все так разочарованы! Карло не разговаривает со мной после мессы. Люсия выпрыгивает из собственной шкуры, чтобы устроить разделку сердечка и кровавую охоту передо мной. Если хотя бы реплику вставлю, битва проиграна навек. И я ухожу в камень.

* * *

– Если не уменьшишь высоту, он снова рухнет, – кручинный Жозеф склонился над табличками.

Уменьшить высоту? Боже, ты снова подрезаешь мне крылья?

– Даже если мальчик будет хорошо питаться и его кости больше не сломаются? Все уже готовы утолщать контрфорсы.

Жозеф смерил меня испытующим взглядом.

– Даже если мальчик наест себе самые мощные ребра в деревне, его это не спасет. Он настолько заносчиво себя ведет, похваляясь исполинским ростом, что обязательно получит удар в спину. И упадет. Не умрет, нет. Но упадет обязательно.

Я сглотнул.

– На сколько?

Ответ мне не хотелось даже слышать. По обсчету материала хватало вдоволь, особенно, если снимать сверху и переносить на обертку опор. Вот такими мы станем в итоге: немного ниже и немного толще. Растеряв всю прежнюю нацеленность в поднебесье. Я не мог переварить это поражение, но перспектива увидеть обезображенный свод вновь и лишиться доверия всего Города вселяла еще больший ужас.

Контрфорс работал тем успешнее, чем был шире снизу. Все мастера в один голос советовали придать ему ступенчатую форму. Так, теперь предстоит стать более разлапистым, что те ноги вилланов после уборки урожая. Огромный божий мир, доколе должен буду я считаться с твоими законами и добровольно уродовать, заземлять столь невесомый изначально образ?

В мастерскую постучали. Жестом пера попросил помощника открыть, тот нехотя поплелся к двери. Увидев гостя, Жозеф скорчил рожицу:

– К вам посетительница, господин архитектор! – и, харкнув на пол, отправился восвояси.

К моему изумлению, Агнессе хватило наглости заявиться прямо сюда. Ее зареванные глаза равнодушно изучали инструменты, пергаментные свитки, все то, чем я тут занимаюсь. То, что предпочел похоти.

– Ты больше ко мне не приходишь.

– Я не могу…

– Излюбленное оправдание для чего угодно перед кем попало?

– Ради всего святого, у меня только что рухнул свод! А ведь мы уже исхитрились даже заказать шпиль и приготовились к его установке. Теперь все переделывать. Считать новую высоту, разбитую спину стягивать аркбутанами к опорам, ты можешь просто представить все это?! К тому же Карло недоволен произошедшим, а именно его стараниями строительство денежно обеспечено. И Люсия. Она все знает. А если она знает, то меня могут вышибить с места в любой момент. Как считаешь, почему я больше не прихожу?

– А, – с деланным сожалением закивала она, – значит, даже ты боишься потерять все это. Боишься мнения людей. Боишься жены.

Это было слишком. С каких пор она возомнила себя мне ровней? Что за тон она выбрала для беседы со мной?

– Ты хоть знаешь, кто я такой? – я больно ткнул ее пальцем под ключицу.

– Да, мой сеньор, – Агнесса притворилась невозмутимой. – Мне известно ваше положение. Вы – владыка ремесла и глава строительного цеха нашего Города.

Я подошел к ней ближе, подняв подбородок, распушившись, ощетинившись, намереваясь если уж не доказать, так хоть показать свою значимость самым дурацким способом – физическим.

– Запомни это хорошо. Я со всем разберусь! Сам могу все решить. И никто мне не указ. Никто!

Агнесса молчала, официально отвергнутая. Напоследок захотелось сделать ей еще больнее:

– Ты ничем не отличаешься от остальных.

Она недобро сощурилась, после чего изрекла с величайшим презрением:

– Ты тоже.

И ушла из мастерской.

* * *

Катись к дьяволу.

И не такое проглатывали.

Сначала будет грустно, потом будет пусто, после уйду в работу, и, наконец, забуду.

Чтобы отвязаться от Агнессы в мыслях, стал ходить на праздники с женой, на выпивушки с каменщиками, на представления жонглеров и бродячих музыкантов. Только мессу еле удавалось оттерпеть, чтобы не вертеться, выискивая ее в прихожанской толпе.

Я шутил, был скор на комплименты и остер на язык, вдруг важно раздулись щеки, вернулась прежняя прыть. Даже пришлось переспать с женой главного аптекаря, как репей ко мне приставшей и дождавшейся своего. Меня никто не держал. Город опять сочился похвалами в мой адрес – после того, как свод покрыли заново, и южная башня ждала, когда ее увенчают шпилем, все рассчитывали узреть нечто действительно великолепное. В некоторых местах кладки поставил железные скобы, укрепленные заливкой из мягкого свинца; это способствовало большей прочности; никто и никогда не сможет проломить мне спину, больше никто и никогда не сможет меня сломать.

Старый портной, к которому раньше изредка заставляла ходить Люсия, теперь не успевал выполнить пожелание полностью поменять мой гардероб. Мне хотелось роскошно выглядеть, сиять, смотреться самым нарядным мужчиной, которого только можно встретить на наших улицах. Заканчивая новую мантию (я заказал самую шикарную, насыщенно-синюю, цвеченную дорогостоящим концентратом вайды), портной с издевкой спросил:

– Вы влюбились?

– Нет, – огрызнулся я. – Стараюсь разлюбить.

Голодовка отвлекала от насущных конфликтов. Голодовка неминуемо спасала, так уж было заведено. Пока тут ивовым прутом свисаю над чашкой похлебки, над рваной краюхой хлеба, я до сих пор по ту сторону границы, рядом с Хорхе, еще таким живым и гордым мной; а стоит откусить, насытиться – война проиграна навек, и улетает вдаль лазурный небосвод, исчезают крестьянки из деревни под горой, для которых Ансельм не имел имени, а узнавался как самый тощий. Стоит поддаться любому низменному инстинкту, вновь оседаю тем, кем закончил: владеющим имуществом, женатым, неверным, наетым бездельником из цеха.

Сумев отказаться, мы обретем покой, голод лучшим оповещением притянет обратно в безоблачное детство вечнопостного, в звонкие дни блаженной непорочности, к первому восторгу от резьбы по камню, к хору, к горным ручьям и к страдавшему катарактой старику Хорхе, чей на закате лет едва ходивший скелет однажды рухнул оземь, и ни один из братьев не заметил в скомканной рясе усопшего аббата, и каждому брату отчего-то виделась лишь тряпка, валяющаяся на полу.

* * *

Прокравшись на цыпочках к столу, где пустобрюхим я уснул на свитках, Люкс растормошила меня свой обрадованной визготней:

– Он будет здесь! Всё привезли, осталось собрать воедино!

Стряхнув с себя остатки сна, я поднял Люкс на руки, закружил:

– Боже, ты стала такой тяжелой! У Бланш хорошо кормят?

– Просто я выросла, – с поволокой глянув, она запрокинула голову, выставив передо мной смуглую шею. Не вынося подобных игр, я поставил девушку на пол и, взяв ее перепачканную чернилами ладошку, направился на соборную площадь.

Столпотворение уже несколько часов ожидало лицезреть меня-победителя, меня-завоевателя-пространств-по-вертикали, меня-того-кто-установит-шпиль. В груди радостно трепыхнулось. Он был тут, он был готов к сборке и к подъему.

– Наверх, наверх, складываем! – едва шевеля обескровленными устами, прошелестел я своим работникам, но тем не требовались слова, чтобы приступить к делу.

Все этапы возведения я вспоминаю как одно самое главное событие, случившееся со мной.

Шпиль Собора был совершенством. Дубовый, залитый свинцом огромный конус, он являл такую невероятную высоту и уходил, уходил за облака, взлетал ввысь в экстатическом порыве, который не способен понять ни один из живущих людей. Из острия шпиля вырастал внушительный крест… Тонкий, тоненький шпиль – как бы ветер не завязал тебя в узел!

Каким тогда я был счастливым! И все глядели наверх, раскрыв рот в изумлении, осеняя себя крестным знамением, качая головой в неверии, кланяясь передо мной, благоговея.

Оно меня больше не волновало. Невинным, безгрешным, заново родившимся ярким светом я словно возносился к Господу вслед за своим зданием. Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto, sicut erat in principio, et nunc, et semper, et in saecula saeculorum. Amen![15]15
  Лат. «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».


[Закрыть]

Теперь меня видно издалека! И из самых глухих уголков наших земель видно, как я люблю тебя, Боже. На таком острие – на моей голове – и на мне – теперь держится небо!..

* * *

– Где моя сестра? – Жозеф нервничал.

– Ты меня об этом спрашиваешь?

– А кого еще, черт побери? Ее не было дома с воскресенья.

В одно мгновенье ставший слабоногим, я пообещал помощнику все разузнать. И угрюмо заковылял в малую церковь.

По дороге пытался занять мозг высчетами, когда дарохранительницу перетащим оттуда в новый Собор и начнем там службы. Строительство не помешает прихожанам, а только приучит их заранее к новому месту. И милостыня, заодно, как можно забыть о пожертвованиях…

– Сын мой? – епископ не ожидал столь позднего визита.

– Карло, ты не видел Агнессу?

– Какую Агнессу? – ему хотелось подольше помыркать меня носом в провинности.

– Сестру Жозефа, моего витражиста.

– Ах, да… Девицу, с которой ты прелюбодействуешь?

Я терял терпение:

– Полно тебе, Карло! Она была на мессе? Я не мог прийти, потому что привезли верховину и…

– И ты, как всегда был слишком занят, Ансельм, возился с Вавилонской башней и упустил из виду Вавилонскую блудницу…

– Эй, вы забываетесь, ваше преподобие!

Карло вскинул брови:

– А ты нет? Не забываешься ли ты, спрашивая у меня такие вещи? Но я отвечу тебе, я скажу тебе правду, пожалуйста – сестры витражиста не было на мессе. Должно быть, ей стало слишком стыдно принимать причастие под бременем грехов.

* * *

Осторожно ступая шаг за шагом по хилым досочкам, по шатким столбикам, я карабкался вверх по строительным лесам. Вечер, насыщенный усталостью, густая летняя ночь, сизые перья-тени наступали на Город.

Извращенное удовольствие от расставаний в громком треске рвущейся ткани, словно отрывают от плеча рукав (только не путай его со словом «рука»); и вдруг, в долгой паузе, тяжелой и хмурой, незаметно меняется фактура, лохмотья становятся кружевом, осознаешь: смысла нет, да и нужен ли? Понимаешь: все во благо и – ах! – подползаешь к последнему краю; посмотри, на каких мягких волнах я навек от тебя уплываю.

Вот если бы только пошел дождь! Она пришла ко мне по воде корзинкой с бельем, шумела камышами. Вот если бы еще раз с ней поговорить. Сюда, вода! Жабьим языком, чертовым хвостом – будь, вода, кругом! Здесь, на верхотуре мне виден Город целиком, отсюда, со своего высокого корабля, я зову тебя, Агнесса, и жду тебя, как ждут дождь поля. Воды, дай мне немножечко воды, вызываю из реки, океана и протоки, из ручья и болотной осоки! Сюда, вода! Жабьим языком, ведьминым платком – будь, вода, кругом!

Под первыми каплями ливня я потерял сознание.

Прильнув к шпилю, обвив шпиль, скрючившись на деревяшке, на неимоверной высоте, ходившей под дождем и ветром, я видел снова нас с Агнессой – раскисших от обоюдной любви, будто перезрелые ягоды, нас, беззлобных и мягких, с налитыми медом ланитами. Приди ко мне, вознесись на этот лестничный путь в рай, на мачту самого монументального корабля Города, и обниму тебя, и мы снова упадем вдвоем в воду, в воду, в воду.

Поутру разбудил Жозеф. Он пнул меня в бок ногой и сказал, что у него плохие новости.

* * *

Агнесса утопилась в реке, тело отнесло по течению, где его вытащили рыбаки. Они и разыскали Жозефа. Рыбаки заметили, как колыхались над водой рукава ее белого платья. Маленькая однорукая девочка, ее помощница по стирке, хлюпала носиком-пуговкой, вспоминая, как Агнесса велела ей идти домой, а сама отправилась по берегу вниз.

Прижав Карло к стене, удалось заручиться его согласием в большом секрете от всех отпеть Агнессу по-христиански. Кто вовлек ее в пучину греха? Кто подтолкнул ее совершить преступление против Господа?

Ты моя невинная лилия, небесная невеста. Как мягко входит нож в кожу, как кожа входит в воду, и входит нож в воду, и в половодье слез раскаяния, в нише нефа, где я вскрываю себя, разбираю конструкцию по оживам и опорам, по своим тупорылым попыткам что-то тебе доказать, приплывши к трагедии; разберу все к утру, вытру насухо, камня на камне не оставлю, пока не найду тебя в приалтарном сундуке белым цветком. Не касайся меня, иначе сам умру, обвалюсь расшатанным, проржавевшим от дождя; заклинаю – не касайся меня мягко, водной гладью; кувшинками и ряской покрывайся, спи, любимая, но не тронь, иначе сойду с ума. Тумаками судьбы верни меня в келью зодчего, облей желчью людского злословия, но, умоляю, не касайся меня нежно.

Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa!..[16]16
  Лат. «Моя вина, моя вина, моя величайшая вина».


[Закрыть]

Маленькие несчастья сменяются большими. Смерть всегда приходит неожиданно. В темноте овечка обернется волком. Вырастет гора невысказанных признаний, клятв, угрызений совести. Я закопал возлюбленную на опушке леса, Жозеф сказал, она всегда таскалась сюда со своим корытом, срезая путь к реке, чтобы прополоскать там тряпье. Прочь прач прачица прачка. Я любил тебя втайне от всех и навек спрятал тебя в разрытой да раскрытой немой земляной пасти, тоже в страшном секрете от целого мира, который еще будет шушукаться о твоей гибели. Я похоронил отца, теперь похоронил возлюбленную. Проклятье, которое ношу на себе, размахивая им, словно знаменем.

Куда ты ушла? О, я не хотел этого знать.

Глава 14
Иона

Везде и всюду лишний, неприкаянный, зло исходит оттого, кто в себе зло носит. Любимчик аббата, зятек богача, виновник всех бед, случившихся в Городе.

Спустился к воде и избил реку наугольником – та разбрызгалась вдребезги, вдребезги, вдребезги. Скользит, поглощает, завивает кожу складками переизбытком воды, вынимает краски из без того выцветших глаз, укутывает речными растениями, баюкает в сумерках навсегда.

Ивы шипели и шумели: «Стой, страх, стой!» Покуда она шла по мягкой, разбухшей от воды земле на бережку, ветер в ивах ее спрашивал: «Странная девочка, куда ты уходишь?»

Агнесса ему отвечала:

«Мне нужно,

Мне серьезно нужно,

Мне по правде нужно

Уйти».

Она искала камень побольше да покруглее, выкатывающийся из недр паутин древесных корней, из лабиринтов трав целебных, ядовитых, затягивающих раны, отравляющих, всяких цветов, заранее оплакивающих ее у реки. И камень нашелся что надо, камень отдался в ее руки сам, возьми и иди со мной до конца, я притяну тебя, утащу тебя, никому не отдам; Агнесса держала камень обеими руками, слегка отклонившись плечами назад, до того он был тяжел.

Плеть вонзается в спину и кромсает в лоскуты декоративное покрытие, каскад вишневых капель, снова и снова, в плясовом свисте плети, прости меня, любимая, через окно-розетку в круге бесконечности узорами прорвусь к тебе. Как мне отхлестать себя, отстегать эту хлипкую спину и избавиться от оболочки, да последовать за тобой? Но никакая плеть не сможет проломить больше свод. Почему не смог и тебя построить такой же крепкой, любовь моя?

Чистота лопается выстиранной кожей на сгибах фаланг, она перетягивает их лентой, белой, белой. Чистота трескается на костяшках моего кулака о стену в ярости и брани. Чистота трещит под солнечными лучами обледенелой сияющей тканью ее платья, разбей мне голову о глыбу льда, перережь мне глотку ее рукавом, и я буду тоже сиять чистотой и пахнуть лавандой, растекшейся слезоручьями от краев пасти на моей унылой роже, этой фреске мировой скорби, потому что уже тогда возводили верхушку, и башню в перекрестье, кажется, три тысячи лет назад, был у лекаря, тот устраивал мне кровопускание, я давал им кровь (крррасную!), сцеженную из вены, этой загогулины мировой скорби, а ведь уже тогда Агнессы не было больше со мной. И сколько эпох сменилось за это время, ее никогда не было, уже больше никогда. Под манерностью, под чернилами на мои без того темные волосы, эту пряжу мировой скорби, я бы пол подметал своими волосами за ней. Под немотой Хорхе, во весь надрыв старого горла зовущего меня тогда вечером в свою келью. Под Городом, разрытым под мою каменную деточку. Под тяжеленными могильными плитами, якорем притянувшими мой неугомонный кривой рот к вселенскому молчанию с Люсией (шесть дней! Я сделал это! Целых шесть дней ни одного слова вслух!). Под Сатурном, под горным хребтом, под Cкриптом.

Повод для полуночных терзаний: у них всех сошло на нет, заплесневело, прокисло, гниль поразила, пришлось отрезать, ушло в прошлое, испортилось, опротивело, и только у меня РАЗБИЛОСЬ. Почему? Зато красиво, спору нет, красиво так, что не грех бы и увековечить в чем-то.

Тряпичная кукла падает ночью на пол с кровати, у нее волосы из спелой соломы, у нее голубые глаза. Я еще могу тебя спасти, Агнесса, и поднять куклу с пола, если мне удастся нашарить тебя ночью ладонью на дне, под рекой.

Книга пророка Ионы. Гл.2

1 И повелел Господь большому киту поглотить Иону; и был Иона во чреве этого кита три дня и три ночи.

2 И помолился Иона Господу Богу своему из чрева кита.

3 И сказал: к Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня; из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой.

4 Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны Твои проходили надо мною.

5 И я сказал: отринут я от очей Твоих, однако я опять увижу святый храм Твой.

6 Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травою обвита была голова моя.

7 До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада.

8 Когда изнемогла во мне душа моя, я вспомнил о Господе, и молитва моя дошла до Тебя, до храма святаго Твоего.

9 Чтущие суетных и ложных богов оставили Милосердаго своего,

10 А я гласом хвалы принесу Тебе жертву; что обещал, исполню: у Господа спасение!

11 И сказал Господь киту, и он изверг Иону на сушу.

Я выдираюсь из воды и шумно дышу, хватаясь за воздух, за камыши, за жизнь. Прости меня, украшу окончания консольных балок ангелами, и каждый ангельский лик отразит твой, Агнесса. И да воскреснем мы оба, чистотой и непорочностью озаренные, неразделенные, в белоснежных покрывалах алтарей.

* * *

– Проба стекла, – Жозеф был горд своим творением, – выливал на основе кобальта синим. Нравится же?

То, что он планировал впаять в высоченные, пока что пустые подветренные оконные рамы витражами, я сейчас разглядывал на выскобленной добела доске.

Жозеф создает витраж

Сначала весь витраж, или же его фрагмент рисовали в натуральную величину на матовой поверхности, затем подбирали к этому кусочки стекла. Далее из такой мозаики изымали части, требовавшие отдельной росписи, чаще всего это были орнаменты или детали лиц. Смола и камедь склеивали части воедино. Наконец, готовое расписанное стекло заново обжигалось в печи, чтобы нанесенные детали вплавлялись в его поверхность.

Кобальт и медь, главные друзья Жозефа, из которых он создавал окрашенное стекло, превращались на свету в синий и красный, вместе с этим подавляя силу солнечных лучей, благодаря чему внутри Собора устанавливалась мистическая, наполовину холодная атмосфера.

На доске изображен старец в монашеском облачении, держащий книгу и посох. Тонкий перст старца указывает на раскрытую страницу. Позади в небо взмывает птица.

– Фра! Вообще-то тут сам святой Бенедикт Нурсийский! Видишь книгу? Там будет надпись «Ora et labora», я сделаю ее отжигом, насыщенно-пурпурным, будто кровью буквы вывелись…

– А для чего там птица?

– Дьявол, Ансельм, ну голубь библейский или любая, та, что стремится ввысь, символ Святого Духа, чего пожелаешь, в общем.

Я не мог оторваться от картинки. Глухие винные бочки, огромные для ребенка, колодезная водица напиться, садовые заботы, пасека, солнце с его режущими слезами. Пьяное закатное летнее марево, тканные объятия аббата. Представить сложно, кого мой помощник, ничего не зная и не ведая, одними линиями мимики, выражения лица и общей иссушенной строгости нарисовал на стекле.

– Это Хорхе. Как у тебя так получилось?

– Ах вот оно что! – довольно воскликнул витражист. – Сказать по правде, я думал о тебе, когда лепил его. Представлял тебя стариком. Хотел угодить…

– Простил ли ты мне смерть Агнессы, Жозеф?

Услышав ее имя, друг вздрагивает, но сразу же возвращает самообладание:

– Знаешь, что краски не смешивают? Их накладывают друг на друга, наслаивают, но не смешивают. Смешение само по себе нечестно. Это попытка изменить природу. Обмануть Творца, приятель, уж тебе-то не догадаться! Поэтому все, кто смешивают, отчасти мечены колдовством. Например, аптекари. Кстати, Ансельм, я тоже спал с его женой!..

Он не переживал об Агнессе. Всегда являлась обузой, хоть нынче освободился. С каким упоением он погружался в свое искусство. Завидуя ему в этом, я подражал, как мог, и занимался окнами, скульптурами, чертенятами на водостоках, что выливали из своих ртов дождь, выстреливая, уводя как можно дальше на улицу от основания здания, чтобы не подмыть фундамент, чтобы не разрушить капля за каплей весь Собор. Водой.

– Мы большие молодцы, фра, – итожит Жозеф, – у тех и жизни не хватает на то, чтобы закончить Собор. А мы вон как продвинулись! Долго запрягали, да быстро понеслись. Авось даже и освятим до того, как преставимся. Мы молодцы, как ни крути.

Общая тайна покоится между нами разоренной капеллой, поросшей мхом, в дремучем лесу, в выжженном Городе, на дне реки.

– Простил ли ты мне гибель твоей сестры?

– Горбыльки или полоски, – Жозеф деловито перечисляет инструментарий, – они соединяют кусочки цветного стекла… Без цвета никуда. Образы тем святее, чем ярче раскрашены.

Впредь я стараюсь не отставать и даже не ухожу в камень, а превращаюсь в него, в меру возможностей, чем дальше, тем фатальнее.

Это же в какие тиски нужно было зажать, какими цепями сковать, чтобы труд и созидание стали единственной свободой? Мог бы всю жизнь воздвигать хоромины, лечить проплешины домов, мог бы воспитывать детей с Люсией, обучать их грамоте, мог бы стать немного более симпатичным и удобным, приветливым и простым, легко читаемым.

«Уснешь под орехом – получишь лихорадку. Давай лучше вернемся на стройку!» Жозеф сварливо вышвыривал меня из загородных настилов зелени, из вязких берегов, он знал самое действенное лекарство против моих раздумий.

Никто кроме меня не хотел этого. Никто не жаждал из пустоты возводить этот проклятый Собор. С течением жизни я делался все более похожим на него, заостряясь конечностями, все дальше и дальше худея, истончаясь до полупрозрачности, стоя вытянутым столбом, исхлестанным дождями и бурями. Собор рос из меня изначально, вбирая в свой облик мои черты, будто перенимая родительское лицо по наследству. Так мы, уже слипшиеся, уже почти одинаковые, смотрели друг на друга сквозь незримое зеркало, через воду, через суматошный гул Города. И чем меньше во мне оставалось чего бы то или кого бы то ни было, чем меньше низменные страсти оживляли меня, тем ярче и сильнее билось одно лишь желание – окончить строительство.

Оно, это желание, подхватив однажды, несло над облаками многие лета, выше громких почестей, выше ангельских крыльев, помогало переступить невзгоды и лишения, заставляя среди всякого сборища черни или под уколами слов продолжать смотреть вверх. Оно, несущее меня по небу, меня же и кидало оземь, о твердолобые мостовые, и волоком тащило по дворам и площадям, срывая мои одежды, сдирая мою кожу, мешая с грязью мое лицо и стирая в прах мое имя – оно всегда было сильнее, оно пинком подталкивало вперед, оно заставляло жить дальше.