Текст книги "Грязные деньги"

– Это невозможно! Мы так не договаривались!..

– У меня будут неприятности… – вздохнул хозяин.

Чувствовалось, что он не в своей тарелке. Гена был музыкант, почти вся его жизнь проходила в гастролях. В короткие промежутки, когда он возвращался в родной город, он жил в квартире жены или в своей студии.

– К вам приходили? – догадалась Лученко. Сна у нее не было уже ни в одном глазу.

– Да… Простите, это очень серьезные люди. Я ничего не спрашиваю, просто не хочу знать, и вы мне не рассказывайте. У меня жена, ребенок, музыка, гастроли… Мне сказали, что если я и дальше хочу продолжать свою музыкальную деятельность без проблем с налоговой и прочих неприятностей, то должен отказать вам от квартиры.

– Понимаю. С такими людьми не спорят.

– Еще раз простите… – Гена был ужасно напряжен, ему было стыдно. Но страх пересиливал стыд. – Знаете что? Не забирайте пока все вещи в пожарном порядке. Обещаю, что никого тут не поселю в ближайшее время. Тем более деньги у меня пока есть… Только выезжайте поскорее. И не сердитесь…

– Спасибо за вещи, – сказала Вера и положила трубку.

Не будет она его утешать, самой тошно. Значит, Чернобаев принял меры?..

Снова зазвонил телефон, она уже не удивилась.

– Да.

– Вера Алексеевна! Я не знаю, в какую историю вы вписались на сей раз, и не хочу знать! – Это звонил главврач Илья Ильич Дружнов. – Прошу вас поскорее пожаловать в мой кабинет. Нужно срочно поговорить.

Она позавтракала на ходу и вызвала такси. О чем будет разговор, можно легко догадаться.

– Зная вашу любовь к распутыванию всевозможных шарад, – с ходу начал Дружнов, едва она вошла, – я могу только сделать вывод, что вы наступили на чей-то очень высокопоставленный мозоль. Короче, меня пригласили на ковер в министерство, в самый высокий кабинет. И популярно объяснили, что я работаю на контракте, и если я вас не уволю, то в новом году со мной контракт не продолжат. Каково?

Лученко молчала, глядя в сторону.

– Поэтому мне объявили ультиматум: либо вы уйдете из клиники сейчас, либо мы вместе уйдем в январе. Я пожилой человек, Вера Алексеевна, но если окажусь на пенсии, то сдохну от безделья!

Илья Ильич отвернулся к окну, чтоб она не увидела, как искривилось его лицо от мучительной злости.

– Я поняла, – тихо сказала Вера, поднимаясь из кресла и идя к двери.

– Подождите, доктор. – Ее начальник не любил безвыходных положений и был упрям. – Возьмите больничный недельки на две, а то и на месяц. Я сам выпишу. Что-то по травматологической части. Посидите на больничном пока. А там… Как в той восточной притче: либо эмир, либо ишак.

– А как же мое увольнение?

Дружнов наклонил голову, как будто хотел кого-то забодать своей лысиной, и стал еще больше похож на Айболита из мультика. Похоже, он не собирался без боя сдаваться бармалеям из Минздрава.

– Вот скажите, почему мы с вами, два добросовестных доктора, не можем один раз в жизни притвориться?

– Можем, только не волнуйтесь. Хоть два раза.

– Она еще шутит… – проворчал Дружнов.

– Какие уж тут шутки. Так я болею, а потом увольняюсь?

– Болеете. У вас трещина. Где же у вас трещина… – Он стал рыться в столе. – Ага, трещина кости стопы, не дай боже взаправду… У меня и рентген есть, недавно баскетболистка обращалась. – Дружнов решительно протянул Лученко рентгеновский снимок. – Вот, возьмите, теперь это ваша трещина стопы. И пока вы не вылечитесь, уволить вас никак нельзя! Ясно?

– А ничего, что здесь нога сорок четвертого размера, а у меня тридцать пятый?

Илья Ильич уставился на женщину с подозрением: она шутит или серьезно?

– Не будьте занудой, Вера Алексеевна. Сказано вам – ваша стопа. Кто будет разбираться, у кого какой размер? Главное – вы месяц в клинике не появляйтесь! А не то и вправду в гипс закую, для правдоподобия. Идите, идите со своим недопереломом! Больничный заберете в регистратуре, потом. И нечего меня отвлекать, у меня еще куча дел. До свидания!

Когда за ней закрылась дверь, он пробормотал себе под нос:

– Ты разрулишь свою ситуацию, девочка, я в тебя верю…

«Девочка» вышла на морозный воздух, вдохнула полной грудью.

«Вот так. А чего ты еще ждала? Что Чернобаев тебе спасибо скажет? Не смешите мои тапочки, как говорил давным-давно один пожилой сосед по коммунальной квартире…» Могущественный олигарх внезапно понял, что доктор Лученко ему слишком мешает. Понял, что он в качестве хозяина стройки уже не инкогнито. Подозревает, что может проиграть на выборах из-за этого. К тому же Сотникова его уже не продвигает, он испортил с ней отношения. Конечно, ему это как слону дробина, тем более у него бизнес намного шире, чем какая-то стройка, а в парламент он пролезет в следующий раз. Но нельзя оставлять безнаказанным человека, который ему мешает и который его не боится. Что же с ней делать? Он правильно рассудил: уничтожать доктора Лученко глупо и опасно. Нет, не убивать ни в коем случае. Зачем? Ее нужно уничтожить как профессионала и гражданина, а тогда уж пусть живет и мучается. Значит, ее должны уволить, ее должны выселить из арендуемой квартиры, никто больше не должен ей сдавать жилье или брать на работу. Вокруг Лученко будет вакуум.

Андрей долго не брал трубку. Может, на операции? Она уже хотела нажать кнопку отбоя, и тут он ответил.

– Я к тебе сейчас приеду, – сказала она коротко.

Он сразу понял, что не надо задавать вопросов.

– Жду, – ответил Андрей.

У ветеринара сейчас находился очень необычный пациент. Женщина принесла ежика по имени Эдя, для посторонних – Эдуард. С ним случилась неприятность: он попал в стиральную машину. В принципе, мог погибнуть, но умудрился выжить.

– Наверно, Эдичке кажется, что он побывал в аду! – страдальчески морщилась старая дева невнятного возраста. – Как же я не заметила! Хорошо, что вовремя остановила машину!

Ежиный ад, должно быть, состоял из бесконечной крутящейся железной бочки, мыльной воды и нехватки воздуха. Впрочем, сейчас колючему другу ничего не казалось: он был без сознания. Хозяйка, проверив страшное подозрение и увидев, как Эдя вывалился в таз вместе с бельем, ойкнула и побежала звонить в ветеринарную клинику, потом примчалась на такси. И вот теперь еж без движения лежал на столе, и было непонятно, жив ли он.

Двинятин внимательно осмотрел его и сказал:

– Ежик жив.

– Слава Богу! Я бы не пережила. Мы с ним одиночки… А что теперь делать?

Действительно, как привести его в нормальное состояние? Ветеринар задумался. В его богатой практике такого пациента еще не было. Что он помнил про этих животных? Собственно, очень мало. У них свои особенности: специфический запах, шум и топот, осторожность, любовь ко всякому засохшему мусору, чтобы из него устраивать лежбище. Хозяйка держала его в клетке, на подстилке из сухой ромашки.

– Не понимаю, – сказал Андрей, – как он попал в машину. Сейчас зима, время его сна.

– Ой, это я, старая дура. Вынула его из клетки, решила ему свежей ромашки подстелить, и положила его в тазик с бельем. А вернуть обратно забыла! – Женщина заплакала, как по усопшему. – Что с ним теперь будет? Я не переживу, если он умрет по моей вине!

– У него стресс, – пробормотал ветеринар. – А знаете что? Есть идея. Что он любит из еды больше всего?

– Ежи, они же хищники, – зачастила хозяйка, – и поэтому их необходимо кормить мясом, рыбой, яйцами, а вот от молока у Эдика случается расстройство желудка… А еще он очень любит, когда я покупаю ему такое лакомство, вы не поверите: корм для собак и кошек.

– Ага. Момент!

Он ушел, быстро вернулся и поставил перед «хищником» тарелочку с собачьим сухим кормом. Ежик не двигался.

– Еде ваша клетка?

Двинятин взял клетку, поставил на стол рядом с ежом, засунул туда корм и сделал женщине знак, что они оба должны выйти.

Как раз в этот момент приехала Вера.

– Занят? – спросила она.

– Почти освободился. Подожди пять минут.

– Кто у тебя? – спросила Вера. Спешить все равно было некуда.

– Эдичка. Ежик.

– Надо же… Интересная работа. Помощники не нужны? А то я, кажется, без места осталась.

Андрей посмотрел на любимую женщину сочувственно.

– Я подумаю. Может, устроим кабинет зоопсихологии… Ну– ка, как там пациент?

Они приоткрыли дверь, заглянули в приемную – Двинятин, Лученко и хозяйка ежа. И увидели пустую кормушку, а Эдя забрался в клетку на подстилку и, похоже, опять заснул до весны.

Они вышли из клиники пройтись. Если разговор серьезный, то лучше на свежем воздухе. А внутри и посетители, и второй врач… Не уединишься.

Двинятин вдохнул морозный воздух всей грудью:

– Скоро Новый год…

– Угу. – Она прижалась к нему.

– Тебе холодно?

– Нет. Есть такая традиция: все дела старого года оставлять в прошлом. Чтобы Новый год начинать с чистого листа.

– Ну, есть такое.

– Проблема в том, что проблем куча. Просто пирамида Хеопса какая-то. Ее просто не разгрести!

– Не нужно видеть все в черном свете, посмотри, как вокруг белым-бело. – Андрей улыбнулся, потом погасил улыбку и сказал: – Давай свою пирамиду проблем.

Вера рассказала про звонок хозяина квартиры, про поездку на работу и разговор с главврачом, про липовый больничный и вполне возможный вариант окончательного увольнения. Андрей нахмурился.

– Понимаешь, кроме всех этих безобразий на стройке, тут еще и убийство Антона. Кто его убил и зачем? Ведь они запросто могут решить, что это ты, и, кстати, намекали. Сделать из тебя козла отпущения. Я этого не хочу.

– Не бойся, наши доблестные органы, конечно, могут взяться за меня, но я заготовил железное алиби.

– Почему я об этом не знаю? – возмутилась Вера. – Ты понимаешь, что все это время мне в голову лезли черт-те какие мысли? Чудовище, где ты был в тот вечер? Колись!

– Ну, если кое-кто будет обзываться, я совсем ничего не расскажу. Только своему адвокату! – стал дурачиться Двинятин.

– Ну пожа-алуйста! – взмолилась его подруга жалобным голосом.

– Так и быть, знай мою доброту. Сразу после того, как я отошел от театра и не знал, куда деваться, позвонил один клиент. Он живет в Боярке, у него небольшая конюшня, я ему срочно понадобился. Он обрадовался, что я как раз не занят, и заехал за мной на Крещатик, к Бессарабскому рынку. У него кобыла жеребилась. Ну, и я целые сутки провел за городом. Кобыла может подтвердить!

– Какой же ты гад, Андрюшка! Неужели так трудно было мне сразу сказать? Ты ж ведь понимал, что я думала, ты мог… Из ревности…

Андрей внимательно и немного удивленно посмотрел на нее.

– Слушай, объясни мне одну вещь. Вот ты необыкновенная женщина, гениальный психотерапевт…

Вера с усмешкой поклонилась.

– Погоди, я серьезно, – сказал Андрей. – Ты помогаешь людям, в твоих силах сделать практически невозможное. Не зря тебя некоторые знакомые называют колдуньей. А я знаю, что у тебя дар от природы, ты экстрасенс – хотя я и не очень люблю это слово, но иначе не скажешь. Так вот, растолкуй: как ты, такая умная и все понимающая, всевидящая и всезнающая – могла хоть на одну секунду подумать, что я убил человека? Это я-то, которого ты знаешь, как саму себя… Да к тому же еще из ревности. Нет, не понимаю!

Вера вздохнула.

– Это работает принцип сапожника без сапог. Все, что я умею делать для других, я не умею для себя. Помочь другому человеку могу, а себе – нет. Не получается. Для самой себя не работают все мои техники, понимаешь?

– Не очень.

– Сапожник может сделать отличные сапоги для клиента, потому что вживается в него, это его ремесло, его талант, понимаешь? А в себя он вживаться не может и не хочет, сам у себя он на втором плане. Вот так этот принцип и работает.

Андрей внимательно слушал.

– Тогда понятно, – сказал он, – почему ты почти поверила. У тебя просто мозг отключился.

– Ну, спасибо тебе на добром слове!..

– Не за что. Тогда продолжай считать, что я могу перебить кучу людей из ревности, я согласен. Мне даже приятно, что ты обо мне так хорошо думаешь… Ладно-ладно, не хмурься. Рассказывай дальше.

– Дальше? Все, что творится на стройке, я примерно понимаю уже, но теперь, когда убили Антона, я просто обязана Чернобаева с этой стройкой как-то остановить. А ведь это невозможно, все равно что остановить лавину, ледник, тайфун. Слишком большие деньги.

– Посмотрим. – Андрей пожал плечами с таким видом, будто ему не раз приходилось останавливать стихийные бедствия.

– Потом, от меня отвернулись сразу обе мои закадычные подруги, Даша и Лида. А теперь еще и Чернобаев прессует. Где будем искать новую квартиру? И где гарантия, что олигарх не поставил заграждения и в других местах?

– Да ладно, не такой уж он дальновидный. Квартир в Киеве полно, поищем в Интернете. Так что ты не усложняй… О, вспомнил. Бритва Оккама.

– Чего?

– Бритва Оккама, говорю. Это такой методологический принцип, по имени английского монаха. В упрощенном виде звучит так: «Не следует множить сущее без необходимости».

– Пока не очень понятно…

– То, что можно объяснить посредством меньшего, не следует выражать посредством большего.

– Брось цитаты! Объясни проще!

– Ну, размышляя над какой-то очередной шарадой, которую подбрасывает тебе жизнь, отсекай все сложное, оставляй простое объяснение. Простая мотивация – то, что обычно движет людьми. Деньги, зависть, месть. Ну, что я тебе объясняю, кто из нас знаток человеческих душ?

Вера задумалась и вдруг остановилась.

– То есть быть проще… Отсекать все сложное… – забормотала она. – Сложное и есть лишнее, хм…

Какое-то время они стояли молча.

– Ты гений, – сказала Вера спокойно.

Двинятин скромно развел руками: если уж ты настаиваешь…

– Слушай, гений. Теперь, когда у меня появилась с твоей помощью некоторая идея, обещай, что не будешь ругаться, если…

– Обещаю, если ты тоже не будешь.

– Я? За что это? Ты тоже хочешь уехать?

Андрей нахмурился, но было уже поздно отступать.

– Просто у меня тоже есть идея. Я хочу помирить тебя с Сотниковой, и не надо меня отговаривать, вы ведь дружите так давно…

Вера опечалилась.

– Не думаю, что у тебя получится. Она считает меня предательницей, а я не могла поступить иначе.

– Получится или нет, будет видно. А куда ты собралась уезжать?

– Пожалуйста, разреши мне съездить к Осокорову.

– Так он же поехал по гоголевским местам, в Полтаву, кажется.

– Вот туда и разреши. Мне очень нужно. Одна сумасшедшая мысль в голову пришла!

– Для этого нужно бросать любимого мужчину и мчаться в край галушек и пампушек? – грозно насупил брови Андрей.

– Я не променяю тебя на галушки, обещаю.

– А я тебя ревную, официально предупреждаю.

– Ой, умру от смеха! К восьмидесятилетнему дедушке?

– К миллионеру, американцу и человеку, способному осуществить любые женские мечты! Не то, что я. Вот у тебя уже куча денег благодаря ему…

– Какой же ты дурачок! – прошептала Вера, уткнувшись носом в его теплую куртку. – Это же на наш общий дом.

Он погладил ее по голове.

– Ты же понимаешь, я шучу. Разве удержишь птицу в клетке? Дверца всегда открыта… Только помни, что я люблю тебя.

* * *

Решившись поехать в Полтаву в одиночку, без охраны, Марк Игоревич совершил неслыханный поступок с точки зрения любой мало-мальски известной персоны. А уж он-то был известен достаточно. Можно подумать, это просто выходка эксцентричного миллионера – дескать, нате вам, смотрите на меня и удивляйтесь. Но в том-то и дело, что пожилой меценат вовсе не хотел привлекать к себе чьего-либо внимания, и даже наоборот, стремился стать как можно незаметнее. Да и, собственно, чего ему бояться? В таком возрасте перестаешь опасаться смерти.

Все дело как раз в возрасте. Он отлично выглядел, казался бодрым и энергичным, сверкал белозубой улыбкой на смуглом морщинистом лице. Но внутри давно ощущал холод. Поначалу сам себе не желал признаваться, что его уже не так живо интересует все вокруг – яркое, спешащее и мельтешащее, живое и интересное. А однажды, в момент очередного приступа меланхолии, которые он тщательно скрывал от окружающих, вдруг понял: что-то с ним не то. Холод внутри увеличился, незнакомое прежде равнодушие затапливало грудь.

Наверное, думал Осокоров, это все-таки старость. Утрата желаний и интереса к жизни. Это естественно. Но как же так? Только не сейчас! Пусть старость подождет еще годик, еще лет пять. Одно желание осталось у мецената: он хотел хотеть.

К психоаналитику ходить не стал, причем даже не мог объяснить себе почему. Просто думал, размышлял. Вспоминал. И продолжал без устали работать.

Хорошо, когда есть налаженная деятельность, она не дает остановиться и не мешает думать. Марк Игоревич знал: останавливать мгновение нельзя, Фауст неправ. Когда начинаешь останавливать, никакого наслаждения не получается – вся остальная вселенная стремительно движется дальше, с бешеной скоростью накапливается несделанное, недодуманное, недосмотренное, ненаписанное и непочувствованное. Вокруг и впереди еще куча мгновений. А ты остановился и стоишь, пытаясь полюбоваться остановленным и удивляясь: почему не выходит? Да потому что любоваться надо в движении, мчась рядом с прекрасным на той же скорости и уж тогда разглядывая. Моменты радости нельзя остановить, поймать, запечатлеть, растянуть! Секунды наслаждения остаются только в памяти, и то, как выясняется, ненадолго. Счастливые минуты можно продлить, лишь не сосредотачиваясь на них! Двигаясь вместе с ними со скоростью счастья, вперед, к следующим.

«Пока можешь мчаться – мчись, – думал Осокоров. – Занять сидячее или лежачее место в зрительном зале я всегда успею».

В конце концов он понял – ему не хватает воспоминаний детства, чтобы победить старость или хотя бы примириться с ней. Детство было так давно, что он уже не верил, действительно ли был когда-нибудь маленьким. А вдруг все это ему приснилось? Старые фотографии начали казаться подделкой. Он остро захотел побывать в Украине, отыскать свои корни, убедиться: его мама жила здесь, и папа тоже из этого здешнего теста, а он был маленьким, вообще – был!.. Тогда, возможно, сковывающий его холод повременит…

Когда ему сюда, в провинцию, позвонила Вера Алексеевна, Осокоров уже многое успел увидеть и почувствовать в Полтаве, и как раз не хватало умного, понимающего собеседника. Конечно же, он сразу согласился на ее приезд. Лученко замечательная женщина и отличный специалист, знакомство с ней – просто подарок судьбы.

Когда Вера вышла из скоростного поезда, ее уже ждал Марк Игоревич, припорошенный снегом. Снегопад шел весь день, обильный и густой. Он подал ей руку, сказал какой-то комплимент, она ответила… Иногда слова звучат как фон чему-то более важному. Снег все падал, они зашли в гулкое здание вокзала, одновременно топнули ногами, чтобы стряхнуть снег, улыбнулись.

Осокоров посмотрел ей в глаза, произнес значительно:

– Я готов быть духовником и психотерапевтом. Можете рассказать мне с самого начала и все, как другу.

– Спасибо, – ответила Вера. – Тогда и вы поделитесь со мной, сумели ли найти то, что искали: свои корни. И в чем именно.

Осокоров улыбнулся своей ослепительной улыбкой.

– Счет один-один, – сказал он. – С вами приятно иметь дело. Только у меня предложение: а поехали в Миргород?

– А поехали! Сама хотела вам предложить. Меня папа туда в детстве возил, интересно глянуть, как там…

Вера только сейчас заметила, что у «американца» с собой небольшой чемоданчик на колесах.

– Мне это нравится. Вы даже не спрашиваете, зачем мне туда нужно, – одобрительно кивнул Осокоров. – Значит, мы друг друга понимаем.

Они приехали на автовокзал и вскоре уже сидели в комфортабельном автобусе. За два часа езды многое можно успеть рассказать. А рассказывая, упорядочивать факты в собственной голове…

Осокоров слушал внимательно. Не перебивал, не задавал отвлекающих вопросов. Выслушал всю историю, начиная с якобы украденного кольца, затем про строительство, театр, артистов, смерть Билибина, конфликт с подругами и давление олигарха. И даже про недостроенный дом в Пуще-Водице… Правда, теперь, благодаря щедрости Осокорова, дом можно закончить. Если бы Вера знала, что получит столько денег за свою обычную, в общем-то, работу, она бы ни за что не согласилась на предложение Чернобаева…

Осокоров слушал, молчал, кивал. Меж тем за окнами автобуса лежала украинская провинция. Сейчас, укрытая белым, она казалась скучной и унылой. Однако, может быть, это даже хорошо? Особенно для уставшего от цивилизации горожанина. Ведь беспокойная нервная цивилизация свирепствует именно в крупных мегаполисах, где голова раскалывается и от работы, и от отдыха, от необходимости спешить – успевать за потоком жизни. Провинция – значит «отдаленная местность, периферия». Но ведь все относительно, и столицы от периферии тоже удалены, так что если взглянуть на дело с этой точки зрения, то понятно: слово «провинция» придумали высокомерные горожане…

– Я вам сочувствую, Вера Алексеевна. – Марк Игоревич прервал молчание. – И понимаю так, как мало кто может понять. И мне приходилось в свое время ощущать на себе прессинг крупных корпораций, отступать. Поверьте мне, у вас все наладится. Давление на вас прекратится, поскольку исчезнет смысл этого давления.

– Думаете?

– Уверяю вас, и работа, и квартира, и остальное – все вернется на круги своя.

– Что вы мне посоветуете делать?

– Вы уже сделали достаточно для того, чтоб все разрешилось так, как должно быть. Что делать? То, что вы делаете всегда, если я вас правильно понимаю. И то, что всегда делал я. Отступая, наступать с противоположной стороны. С пятой стороны и с двадцатой. У сильных мира сего гораздо больше уязвимых точек, чем у слабых, им есть что терять, и они этим дорожат… Но давайте не будем философствовать.

– Давайте.

– И поэтому к вашим проблемам мы обязательно вернемся по пути в Киев, когда закончим здесь все наши дела.

– Согласна. Тогда теперь я вас слушаю, а вы рассказывайте.

…Он специально поехал в Полтаву поездом, хотя люди его уровня не любят тратить время. Он собирался почитать в дороге Гоголя, понаблюдать за пассажирами, понять изнутри свою бывшую, теперь чужую страну. Железная дорога – отличное место для таких наблюдений. Надоело летать и видеть вокруг пассажиров бизнес-класса, дорогих менеджеров, похожих, как оловянные солдатики.

А получилось еще лучше. Перед отправлением поезда на перроне в Киеве к нему подошла женщина и попросила присмотреть за сыном: он ехал к бабушке с дедушкой в Полтаву. Осокоров очень удивился. Чужой человек, в чужой стране, а ему доверяют ребенка!.. Мальчика звали серьезным именем Тимофей. Честно говоря, таких образцово-показательных детей Осокоров раньше в жизни не встречал, так что ответственность за дитя не легла на него тяжким грузом. Всю дорогу до Полтавы мальчик тихо рисовал в своем альбомчике какие-то сражения, подбитые танки и самолеты.

А потом бабушка и дедушка Тимофея «прихватили» его мертвой хваткой гостеприимства, и американский турист вскоре осознал себя сидящим у них за столом. На вышитой льняной скатерти стояли такие яства, что он сразу вспомнил «Старосветских помещиков» своего обожаемого Гоголя. Он осмотрелся: белые стены казались голубоватыми от свежей побелки, темно-вишневый крашеный пол укрывали разноцветные домотканые коврики. В дверных проемах красовались полотняные портьеры, украшенные вышивкой. В окно, занавешенное тюлем, кланялись ветки, посеребренные изморозью. В этой тихой обстановке обитала какая-то белая магия. Уют комнаты затопил его до краев. Словно на старой фотографии из детства проступил этот интерьер.

– Ведь мама моя родом из Полтавы, – сказал Осокоров. – Мы часто перебирали альбом с фотографиями… А что касается гостей, то, конечно, я не должен был уступать, меня ждал забронированный через Интернет отель. Но…

– Вам нужно было вновь испытать забытое чувство потери приватности, – догадалась Вера.

– Вы умница. Я на старости лет подозревал себя в начавшейся черствости и хотел ощутить пульс жизни. Так что мне улыбнулась удача: провести день с простыми людьми бок о бок…

А потом его возили по городу, рассказывали про Петра и шведов, про казаков Искру и Кочубея, даже читали вслух «Полтаву» Пушкина. И Тимка все время их сопровождал. Марк Игоревич и верил, и не верил, что можно вернуться в детство. Оно у него состояло из двух половин: первая – абсолютно американская: колледж, знакомые, много спорта, пластинки с музыкой Армстронга и Эллы Фитцджеральд, рок-н-ролл и первая сигарета, первый секс… Вторая – не для всех: православная церковь, чтение Гоголя вслух, украинский борщ и вареники, песни, страшные папины байки про нечистую силу. И потрясающие мамины рассказы о жизни до большевиков, о поездках из Полтавы в Миргород, в Диканьку, о любительских спектаклях по Гоголю. Осокоров давно мечтал увидеть тех людей, о которых столько рассказывала его мама. Через столько лет, через большую жизнь попытаться войти в ту же воду? Говорят, это невозможно. Но он их действительно встретил в Полтаве – бабушку и дедушку Тимки. А главное, он увидел те самые вросшие в землю хатки, укрытые снегом, как шапкой.

– Знаете, большинству нравятся многоэтажные дома: бетон, стекло, высота – дух захватывает. Я ведь в Нью-Йорке живу, так что могу понять. А вот мне милы те домики, которые я застал ребенком: маленькие, старые, с разнообразной лепниной. Уютные, сразу целиком помещавшиеся в поле зрения. Тихие, несуетливые, образующие такие же дворы. Такие дома – штучная работа, индивидуальный пошив. Не массовая застройка, а жилье… Кто-то скажет, что любовь к таким домикам – это признак провинциальности. Тогда я согласен быть провинциалом! Во всяком случае, мне нравится все тихое, живущее не напоказ и не работающее на публику, не коммерческое, не громкое – просто красивое. Для себя.

Марк Игоревич рассказывал, что таких домов почти нигде не осталось, но в Полтаве он их увидел, и внутренняя машина времени сразу включилась, мгновенно перенеся его в детство, он все вспомнил, ощутил толчки жизни в груди, слева. Мальчик Тимофей ходил рядом с ними, дед что-то рассказывал, а Осокоров, снова живой, не старый, чуть не плакал – ну почему детство уходит?! Куда? Зачем? Тут он посмотрел на Тимку, на его смешную шапку-ушанку и серьезные глаза… Тот тоже посмотрел на Марка Игоревича и замер. И этого мгновения хватило, чтобы взрослый человек понял: никуда детство не уходит. Оно не ушло, это он от него ушел. Просто вырос. А оно перешло к другому мальчику, потом опять к другому, и теперь оно вот у этого, у Тимофея. Играет с ним в те же самые игры, расширяет его двор до пределов вселенной… И ему, восьмидесятилетнему старику, стало спокойно, потому что только так, по справедливости, и может быть устроено на свете.

Вчера вечером они вместе с Тимкой, его бабушкой и дедушкой вышли посмотреть усадьбу Ивана Котляревского, Свято-Успенский собор. Потом прошли к белой ротонде, откуда открывался чудный вид на всю Полтаву. От этого вида нельзя отвести глаз: крыши, стены, деревья, так искусно все нарисовано – кем? – не хотелось об этом думать… Стояли и любовались, как произведением искусства. Картина под названием Полтава охватывала со всех сторон. Приехав сюда случайным посетителем, Марк Игоревич невольно стал сам частью этого города, где каждый фрагмент городской картины – это движение чистой души.

Город лежал в сиреневых сумерках садов и парков, как младенец в колыбели. Дед сказал, видимо, выплескивая какие-то свои потаенные мысли:

– Хиба в нас хуже, чем у вашей Америке? Шо вы знайшлы у той Нью-Йоркщине? – Он посмотрел в глаза Осокорову, а тот молча пожал деду руку.

Действительно, что он нашел, когда есть такая тихая, такая колыбельная Полтавщина… Полтава, Полтава, почему она такая мучительно знакомая, удобная, милая его сердцу? Может, именно потому что колыбельная. Она – это ясли, детский сад, это все детское – наивное и простодушное. Полтаву ему было нужно обязательно увидеть, чтобы потом хранить ее, как детские фотографии и воспоминания. Потому что это его собственное прошлое. Его корни…

Они с Лученко уже часа два ходили по улицам Миргорода. Городок сразу распахивался взгляду, потому что весь был в ширину, без вертикалей столицы, где взгляд упирается то в холмы, то в бетонно-стеклянные многоэтажки. Здесь взгляд скользил поверх, фокус не наводился на резкость, а размывался вдали и сразу как-то расслаблял.

Украинская провинция в лице Миргорода накрыла их тихим обаянием. Они прошли сквозь белую колоннаду в вездесущем палладианском стиле с надписью «Курорт», прошли по расчищенным от снега плитам центральной аллеи, увидели столбик со стрелками, которые указывали, где здесь бюветы с целебной водой, спальные корпуса и столовая, регистратура с приемным покоем. Тишина была такая, что хотелось ее потрогать… Свернули влево, вышли к знаменитой луже, воспетой Гоголем, замерзшей, но с парой лебедей, живущих в домике у лужи. Вербы возле озера наклонили над лебединой хаткой свои серебряные косы. По периметру озера стоят персонажи гоголевских произведений. Народу немного, кто-то возле скульптур фотографировался, кто-то обронил фразу: «На хорошего скульптора денег не хватило… Халтура!»

Лученко и Осокорову не хотелось критиковать, не затем они приехали в этот тихий ветхозаветный Миргород. Проходя по маленькому центру, они вышли к Хоролу; речка замерзла, и буквально в нескольких десятках метров от главной реки начинались узкие рукава-речушки, тоже покрытые льдом.

Марк Игоревич шел неожиданно бодрым шагом, Вера едва за ним поспевала. Он продолжал свои мысли:

– Кто сказал, что провинциализм – это плохо? Глупости! Провинция, особенно украинская, как я теперь вижу, – это замечательная смесь неторопливости, радушия и любопытства. Здесь расспросят, объяснят, как доехать, а потом, махнув рукой – дескать, да что это я словами! – доведут до нужного места…

Он вздохнул полной грудью, помолчал.

– Хорошо! Я уже видел все, что мне нужно. Это прекрасно, не знаю даже, как описать словами. Знаете, меня будто подключи ли к мощному аккумулятору. Надолго хватит… Теперь вы.

– Что «я»?

– Вы хотели о чем-то меня попросить. Скоро, – он посмотрел на часы, – мы отправимся на вокзал и поедем в Киев, подробности можно в поезде. А пока – самую суть.

Вера кашлянула.

– Насчет вашего фестиваля… Я правильно поняла, что он проводится, как Олимпийские игры, в разных странах мира? Вы единолично решаете, где проводить очередное шоу? Или…

– У меня есть оргкомитет, который предлагает ту или другую страну для проведения фестиваля. Окончательное решение принимаем по совокупности плюсов и минусов. Но, конечно, в итоге решаю я. Не тяните, Вера Алексеевна. Конкретно: вы уже придумали, как я могу вам помочь? Я же по глазам вижу, придумали.

Вера хмыкнула.

– Интересно, кто из нас психотерапевт? Ладно, признаюсь: есть одна совершенно безумная идея.

– Достаточно безумная?

– Абсолютно сумасшедшая, поверьте дипломированному психиатру.