Текст книги "Безымянный замок. Историческое фэнтези"

Всю последующую ночь проворочался он в бреду; пригласил к Марийке еще и Юстысю, но и это средство, выручавшее обычно и не в таких горестях, не спасло. Стоило смежить веки, видел он дудку, тянул к ней руки, а та ускользала, растворялась, уходила, словно вода меж пальцев, и манила издалека, ровно наслаждаясь его танталовыми муками. Не дождавшись рассвета, в сумеречной мути музыкант стремглав бросился на когг, где и разыскал крепко сложенного служку. О мучавшем его кошмаре поведал менестрель слуге. Последние слова дались с большим трудом, на судне, мирно стоящем у причала, ему сделалось совсем скверно: дудка находилась где-то рядом, ему показалось даже, что держит её в руках, он опускал глаза, начинал шарить вокруг, но пальцы, как во сне, хватали пустоту. Наконец он не выдержал, и когда Кудор снова заговорил о шкатулке с золотыми, ответил: согласен служить хоть черту, лишь бы вновь хоть раз сыграть на вожделенном инструменте.

Черные глаза Кудора расширились от удивления, впрочем, он лишь кивнул согласно и тут же обернулся, бросившись к показавшемуся из каюты хозяину, торопливо объясняя причины поднятого шума. Седовласый, высокорослый, немного выше самого ваганта, хозяин когга вышел на палубу в парадных одеждах, точно перед этим принимал дорогих гостей или готовился к визиту – и это несмотря на занимавшуюся зарю. Плечи его теснил темный кафтан с серебряным поясом и массивной пряжкой, надетый несколько небрежно – из-под него выбивалась туника, неприятного всякому християнину желтого цвета, под которой была одета еще одна – темно-красная. Довершал наряд черный плащ, подбитый соболями и шелковые желтые чулки с двойной перевязью. Низко кланяясь, Кудор представил менестрелю его нового хозяина, поименовав того Гересом. Тот оглядел склонившегося Анджея с головы до пят и приказал Кудору принести новые туфли – негоже менестрелю босым ходить. Приказание было тотчас исполнено.

Анджей получил башмаки из тончайшей кожи, стиснувшие привычные к свободе стопы неожиданно сильно, точно испанские сапоги. Менестрель посмотрел на ноги – неприятное ощущение тотчас отпустило. Он преклонил колени перед новым хозяином, ожидая приказания.

Герес щелкнул пальцами, в его руках появилась знакомая дудка. Вручил застывшему Анджею, тот благодарно принял из рук Гереса заветный инструмент, враз почувствовав облегчение – кошмары, снедавшие его душу ночью немедля испарились, не оставив и следа, он почувствовал себя столь легко и свободно, что выпустил дудку из разжавшихся пальцев, она покатилась по палубе, но была поймана и возвращена менестрелю Кудором.

– Отныне имя тебе Кальциген, – неожиданно сильным голосом сказал хозяин, – и никак иначе. Ты понял меня? – Вагант кивнул, к горлу подступил ком, он не понимал происходящего, сознавая лишь, что в эти мгновения судьба его меняется окончательно и бесповоротно, на что и как – о том он не имел ни малейшего понятия. – Кудор, проводи музыканта в каюту, – и, кивнув в сторону юта, свистком собрал матросов, веля готовиться к отплытию.

Этим же днем когг поднял паруса и, унося с собой Анджея, не успевшего очнуться от внезапно произошедшей с ним перемены и попрощаться с Габриэлей, направился к неведомым берегам.

Глава 5

Коли говорить не хочешь, молчи…

Очнувшись, Мечислав долго приходил в себя и не сразу понял, где он. Однако запах горелой древесины вместе с приторным мерзким духом заставили подхватиться и сесть на край топчана. Ослабевшие ноги подогнулись, не давая подняться. На полу перевёрнутого вверх дном сарая вперемежку с битыми черепками валялись обгорелые обрывки ткани, а в болтающуюся на одной петле развёрстую дверь бил яркий солнечный свет. Приступ тошноты заставил согнуться, слабость повалила на кровать. Он ощутил под периной острые края шкатулки. Какие ещё сюрпризы, кроме прозрачной девушки, спасшей его ночью от неминуемой смерти, кроются в черном, точно беззвёздная ночь нутре волшебного ларца?

– Наконец-то очнулся, Мечиславушка, – прямо над ухом, заставив рыцаря вздрогнуть, пропел уже знакомый голос. – Выпей колодезной воды, дурноту как рукой снимет.

И в тот же миг, проплыв по воздуху от двери к его иссохшим губам прильнул полный ковш. Мечислав, не на шутку испугавшись, зашептал изгоняющую демонов молитву. Серебряный смех. Невидимая девица, ласково нарёкшая его Мечиславушкой, плеснула в лицо ледяной воды. Он сморщился и сел, а она опять рассмеялась, ровно колокольчик зазвенел:

– Пей, говорю, не то до завтра выступить не сможем, а Безымянный замок ещё далеко, – Мечислав сделал судорожный глоток. Вода обожгла холодом, но в теле вдруг проснулась такая жажда, что он продолжил пить, пока не осушил весь ковш до последней капли. Дурнота отступила, он почувствовал прилив сил, утёрев влажные губы рукавом рубахи, поднялся на ноги. Ещё раз оглядел пустой сарай. Никого.

– Я тебя не вижу, – сказал в пустоту.

– Так ведь день сейчас, потому и невидная, к вечеру разглядишь, обещаю, – прошептали рядом. – А теперь поспеши, завтрак стынет. Груша!

На зов явился обгорелый шут, избегая смотреть в глаза рыцарю. Дрожа всем телом, протянул влажные полотенца. Морщинистое лицо выглядело несуразным бледным пятном. Комедиант попытался раскланяться, но, застонав сквозь зубы, неуклюже выпрямился.

– З-завтрак готов, господин, – тряся острым подбородком и громко клацая почерневшими, гнилыми зубами, прошамкал Груша.

Мечислав невольно поморщился, вздувшиеся волдырями ожоги на руках и груди старого лицедея вызвали укоризненный укол в сердце.

– Отчего дрожишь? Тебе больно? – невольно вырвался вопрос.

– Н-нет, н-нет, г-господин, от страха я, – шут опустил слезившиеся глаза и съёжился, ожидая удара. – П-прикажете уйти?

– Я тебе не хозяин, приказы раздавать, – говоря, Мечислав заметил, что Груша украдкой, словно ища пути к отступлению, поглядывает назад, в сторону двери, вспомнил, какой тарарам устроила тут ночью Агница и пожалел застывшего напротив старика, единственного из шайки, просившего Бочара не губить молодую жизнь.

– Держи бальзам, убогий, – заставив Грушу от страха козликом перескочить с ноги на ногу, встряла Агница. В руках шута, будто соткавшись из воздуха, появилась деревянная коробочка. – Боль отпустит, да и ожоги заживут, как на собаке. – Заметив мелькнувшее в глазах Мечислава сострадание, пояснила девушка из ларца. Груша, крепко сжав в крючковатых пальцах нежданное подношение, подобострастно закивал головой, отчего бубенцы на его шапке неприятно забренькали.

– Да не меня благодари, убивец. Пана Мечислава и доброе его сердце.

Губы паяца дрогнули:

– Прости, пан Мечислав. Я не желал тебе смерти, но слово Бочара у нас закон, – позабыв трястись и заикаться, скороговоркой затараторил Груша. – Когда я полумёртвым от князя бежал, они меня подобрали да по доброте душевной выходили. Вот и живу теперь среди безбожников, ведь пойти-то мне старому некуда, ни друзей не нажил, ни сродственников не осталось. Может и лучше было умереть, чем так, в волчьей шкуре, да только не из героев я. Чем старше становлюсь, тем больше жить хочется. Хоть и претит мне изуверство, а цепляюсь, изо всех сил цепляюсь… – из выцветших глаз лицедея, выкатилась крупная слеза. – Да что тут говорить, я вижу, ты из другого теста, вины за собой не знаешь, и душа чистая, точно слеза. Береги ты её, душу-то. А я… – шут махнул рукой.

– Я не держу на тебя зла, иди с миром, – когда собеседник заговорил о чистоте души, в груди заворочалось сердце. – Говоришь, не знаю вины, ох, как ты во мне ошибаешься. – Добавил он глуше, уже про себя.

– Пожалуйте завтракать, господин, – взял себя в руки расчувствовавшийся Груша. – А то, как добытое делить, всё Бочар да Буза, а как призраку страшному прислуживать – Груша. Прости и ты меня…

– Агница, – добавил нежный голос.

– Пани Агница.

– Иди, старик, зализывай раны, да прощения моего не проси. Все вы так, сначала прости, не нарочно я, а потом…

В сарае повисла обидная тишина, шут спешно удалился. Оставшись наедине, Мечислав, постеснявшись раздеться в присутствии невидимой дамы, наскоро обтер полотенцами лицо и руки, прихватил с собой перемётную суму со шкатулкой и вышел из зловонного сарая. Остановился за порогом, с удовольствием вдохнул полной грудью и огляделся. Ни души. Только заготовленную для него могилу наскоро забросали землёй; глянув на нее, рыцарь невольно поморщился: если бы не защита Агницы, лежать ему здесь. Подошел к оголившейся груше. Молодое дерево, лишившись кроны, показалось больным изогнувшимся старцем, сгусток смолы на месте сломанной недавно ветви отливал на солнце пугающе багровым, будто кровяным. Руки рыцаря внезапно сделались ледяными. Гоня наваждение, он часто замотал головой и поспешил добраться до двери жилища, где сразу почувствовал запах свежеиспечённого хлеба, пробежал сени и оказался в пустой комнате. В ярком очаге, как и вчера, весело потрескивали поленья, стол ломился, кроме блюд на нем лежала заполненная доверху провизией и припасами ещё одна перемётная сума.

– Серко уже седлают, – когда он доедал последнюю лепёшку с сыром, запивая её парным молоком, шепнула Агница. – Надо спешить, солнце заходит рано, а нам через всю пустошь до заката проехать надобно.

Мечислав кивнул и поднялся, подивившись тому, как быстро он привык к серебряному голосу духа. Случись с ним подобное в замке Богдана, он счёл бы себя умалишенным, а тут и удивляться перестал вовсе. Проводить гостя никто из добрых людей не сподобился: ни слова, ни звука, будто дом и правда опустел. Взнузданный Серко, нетерпеливо рыхля копытами землю, уже поджидал во дворе, но стоило Мечиславу приблизиться, как верный конь, испуганно захрапев, встал на дыбы.

– Это он меня испугался, почуял нечистую силу. Ты езжай, Мечиславушка, я перед тобой полечу. Шкатулку открой, она укажет дорогу, – сказали откуда-то слева и тут же умолкли.

Рыцарь огляделся, по-летнему яркое солнце на чистых лазоревых небесах стояло в зените, ласковыми лучами отогревая промёрзшую за ночь почву, теплый ветерок тихонько шелестел пожухлыми травами, играя и пышной гривой Серко, и смоляными кудрями Мечислава. Рыцарь поднялся в седло и, пришпорив скакуна, направился в объятия простилавшейся вокруг долины, пусть и в безлюдные места, но подальше от проклятого воровского обиталища. Вопреки совету Агницы шкатулку открывать не стал, направление, в котором ему надлежит продвигаться, запомнил ещё вчера, да и не пожелал внове касаться колдовской древесины, которую, кабы не приказание князя, с превеликим блаженством засунул в глотку безухого карлы, попался же на дороге к шатру в тот страшный день.

Наверняка, не без его проклятого участия погиб Казимир, иначе какого лешего ему там ошиваться? Вот только зачем немчуре понадобилась смерть наследника? Вспыхнув, страшная догадка болезненной занозой засела в голове, Мечислав, не видя петляющей среди пригорков узкой тропы, вновь и вновь вспоминал тот день, и, вспоминая, всё больше утверждался в не случайности появления Удо не только возле конюшни, но и раньше, много раньше отмеченного скорбью и великой печалью дня.

Руки резко натянули поводья, Серко остановился, недовольно захрапев. Всадник застыл на месте, огляделся невидящими глазами, перед которыми внезапно очнувшаяся память вдруг показала сокрытую за ненадобностью под спудом долгих лет картину.

Тринадцатилетний отрок собравшись пообедать, присел на ступенях у входа в оружейную. Мимо проковылял нищий. Глядя на взявшегося из ниоткуда бродяжку, коих при княжеском дворе прежде не водилось, юнец удивлённо проводил прохожего взглядом. Лицо убогого скрывал дырявый капюшон, каждый шаг сопровождался хрипом. Поравнявшись с Мечиславом, нищеброд зацепился за свисающий до самой земли оборванный край одеяния и упал. Да так неловко, что покатился по пыльной тропе, теряя по дороге высыпавшиеся из тряпья бесчисленные пожитки. К ногам мальчика выпал берестяной короб цвета запёкшейся крови, разрисованный яркими драконами, который он, движимый состраданием, тут же поднял. Кора оказалась липкой, внутри шкатулки щелкнуло, она открылась, повеяло тухлятиной. Мечислава замутило; желая поскорее избавиться от находки, отрок растерянно огляделся. Нищий поднялся, каркающим гундосым голосом выкрикивал чуждые, непонятные слова, собирая рассыпавшиеся по тропинке многочисленные кошели, ладанки и мешочки. И где только под жидким рубищем для всего этого нашлось место? Рваный капюшон сполз набок. Безухая уродливая маска с чёрными щелями вместо глаз, точно такие были нарисованы у чертей на стене базилики, внезапно открылась отроку, заставив того дрогнуть.

Уродец на удивление прытко подбежал к нему, прокаркал нечто нечленораздельное, верно, благодарность, и, вырвав короб из рук мальчика, бережно спрятал его под грязный плащ, с таким благоговением на лице, будто шкатулка представляла великую ценность, накинул капюшон и поспешил прочь. На руках парня остались красные полосы, которые он, позабыв о трапезе, поспешил к колодцу смывать. Остервенело тёр ладони, но липкая краска долго не сходила.

Тогда Мечислав про Удо ещё ничего не знал. Дружина князя только что вернулась. Для прислуги оруженосцев и их помощников времена настали хлопотные. Наверное поэтому случай истёрся из памяти. Сердце рыцаря заныло, когда он подумал, что и это позабытое им за давностью лет мимолётное происшествие каким-то странным образом связано с гибелью названного брата. Верно та шкатулка вовсе не краской выкрашена была, а кровью. От этого предположения его бросило в дрожь, и он продолжил путь, терзаясь сонмами противоречивых мыслей.

День прогрелся запоздалым октябрьским солнцем, Мечислав скинул плащ. Серко шел лёгкой рысью по распрямившейся торной тропе, некогда бывшей знатным шляхом, по которому и до сей поры ещё сновали редкие обозы с солью, рыбой да янтарем. Резкий порыв ветра привёл в чувство ушедшего в себя путника, только теперь заметившего, что впереди у горизонта, куда хватает глаз, распластался новый лес. Мечислав поторопил скакуна, но упредить солнце не успел. Едва въехав на опушку леса, он спешился возле большого камня, стреножил Серко и сел перекусить.

И снова навалились мысли, неотвязные, непрошенные. Чтобы избавить разум от их беспрерывной, терзающей душу череды, Мечислав вырвал из травы белевший пышной шапочкой тоненький одуванчик, дунул на прозрачную головку, как в детстве, что есть силы – лёгкие пушинки разлетелись во все стороны. Затем, словно стараясь уцепиться за прошлое, рыцарь вынул из-за пазухи медальон Иоанны. Надо же какое совпадение и у Агницы ромашки в волосах, только что не пахнут.

– Образок убери, Мечиславушка, жжёт больно, я приблизиться не могу, – словно отвечая его мыслям, сказали неподалёку.

– А к чему тебе приближаться? – нежданно воспротивился Мечислав, сам не понимая, отчего не хочет мешать тайное свое прошлое с удивительной тайной настоящего.

– Не такой уж безлюдный и пустынный этот шлях. Тишина обманчива. Расселся тут, нам до темна к сосновнику добраться надо. Убери образок, говорю, а не то передумаю тебе помогать.

– Ты из ларца, разве можешь передумать? – справедливо усомнился Мечислав, но образок за пазуху спрятал, незачем Агницу злить.

– А хоть и из ларца, – уже гораздо ближе проговорил серебристый голос. – Охранять тебя не обязана.

– Прости, я не знал, что образок тебе помеха.

– Прощаю, вижу, дорог он тебе. Знать, любимая на дорожку дала?

– Дорог, – сказал, как отрезал Мечислав.

– Что ж, коли говорить не хочешь, молчи, но прошу тебя, поедем. Время не ждёт.

Рыцарь молча поднялся, спрятал в суму свой нехитрый обед и свистом подозвал Серко. Жевавший пожухшую траву конь, навострив уши, боязливо глянул на хозяина и, неуверенно попятившись, тихо заржал. Мечислав позвал ещё раз, скакун не сдвинулся с места, но какого же было удивление рыцаря, когда он услышал за своей спиной тихое ответное ржание. Человек обернулся – безлюдная пустошь дышала поднявшимся к вечеру ветром. Тут Серко вновь подал голос и опять получил ответ. Мечислав замер, изумлённо вслушиваясь в странный диалог и изумился ещё больше, когда Серко сам направился к хозяину, волоча за собой упавшие на землю поводья и стал перед ним, покорно склонив голову.

– Чего столбом застыл, трогай. Это Ласточка моя с твоим конём поговорила. Чай не безлошадная я, мочи нет по кривым тропинкам ножки топтать, – поторопила его Агница.

– Можно подумать, ты их топчешь, – язвительно огрызнулся рыцарь, поспешив подняться в седло.

– Топтала, – эхом отозвалась волшебница. – Только давно это было, теперь вот тела нет, а душа, она всё помнит.

– Значит…

– Да, я тоже смертной была, обычной, из плоти и крови. Жила точно в раю, воду носила, венки плела, песни пела, свободная, как вольный ветер, а вот теперь даже травинку погладить не могу, пальцев не чувствую, а что чувствую, совсем иначе. – Голос прервался, Мечислав подумал, что если бы мог сейчас видеть Агницу, увидел слёзы в её глазах, такая неизбывная тоска звучала в голосе. – И верно пахла хорошо, может и ромашками, как Иоанна обожаемая твоя, не знаю, но от ухажеров отбоя не было.

– Иоанна, невеста моего брата названного, а не моя, – почувствовав, как к горлу подступил непрошенный ком, оборвал монолог Мечислав.

– Сам себе не ври, слушать противно. Скажешь не о ней ты всю дорогу грезишь, вона как в ромашки бросился третьего дня.

– Ты видела ромашки? – изумился рыцарь, он-то решил, что рассудком помутился тогда.

– Не просто видела, это я их тебе и нарисовала, а то совсем закручинился свет мой Мечиславушка.

– Вот, значит, как… – повернулся он к собеседнице, едва скрывая возмущение. И разом осёкся, увидев в сгущавшихся сумерках грациозно восседающую на белоснежной в серых яблоках призрачной кобылице, юную деву ангельской красоты. Волна огненных волос, разметавшись по белому одеянию, струящимся плащом укрывала спину, тонкие пальцы сжимали светящиеся поводья, бездонные очи, в которые, опасаясь потонуть, побаиваешься глядеть прямо, длинная лебединая шея, а над высоким чистым лбом ярко белеют ромашки. Затаив дыхание, рыцарь разглядывал Агницу, в светящемся образе которой невероятным образом сплелись воедино нежные черты некогда обожаемой Эльжбеты и волнующий взор Иоанны, невольно сглотнул слюну. Спутница хитро улыбнулась. Смотреть на Агницу одновременно было и больно и чудо как хорошо.

Тут прямо из-под копыт Серко выскочил и что есть прыти, устремился прочь вспугнутый заяц. Твёрдая рука в мгновение ока выдернула из колчана стрелу, тетива зазвенела, выпуская на свободу верную смерть. Подстреленный зверёк заметался впереди. Рыцарь, пришпорив коня, подъехал ближе, не спешиваясь, поднял за стрелу подрагивающую в агонии добычу, и ловко приторочил к седлу. Ласточка тихонько заржала, Серко, точно привязанный, поспешил вернуться к поджидавшей его неподалёку изумительной красоты кобылице, тем самым вернув Агнице и Мечислава.

– Едем, сосновник к нам не придёт, – ласково напомнила берегиня.

Мечислав кивнул, позабыв прежнюю обиду. Слишком хорошо было смотреть на милое, казавшееся по-детски беззащитным, улыбающееся личико. Невозможно одной лишь улыбке её не простить все, что бы ни сделала его очаровательная хранительница.

Когда они добрались до терпко пахнущего хвоей леса, ночь уже затянула небо ярким звездным пологом. Млечный путь светился едва видной дорогой, пересекавшей небосклон, рядом горели Плеяды и величественный Сириус, над самой головой торжественно сиял царственный крест Лебедя, а на севере виднелась Кассиопея в виде перевернутой заглавной буквы его имени и ярчайшая Капелла созвездия Возничего, мерцавшая то желтым то красным. Все, как рассказывал когда-то в давнем отрочестве астролог князя. Ныне покойный старик, любивший Мечислава как собственного внука, и часто водивший его на стену, подальше от сигнальных огней или на донжон, на самый верх, обнимал небо руками и рассказывал, рассказывал…. Особенно про Регул, его звезду, и про Капеллу, своенравную, а ныне будто подмигивающую: в точности, как его берегиня.

Мечислав обернулся к Агнице и уже не мог оторвать от нее взгляда. Волшебная всадница светилась во тьме, ее ниспадающие одеяния излучали мягкий свет, позволявший разглядеть не только саму чаровницу, понимающе улыбавшуюся ему, едва он останавливал на ней взор чуть дольше, чем следовало, но и дорогу, уходящую вглубь бора, петляющую меж высоченными вековыми деревьями.

Вскоре широкий ручей пересек их путь, напоил путника, поспешившего наполнить полупустую флягу, и его увлечённого новым знакомством коня, всю дорогу тихонько переговаривавшегося с Ласточкой. Лес густел, наполнялся поваленными деревами, обступая путников, закрывая игольчатыми кронами; вот уж и тропинка потерялась из глаз, потонув в непроглядной тьме. Агница взмахнула рукавом. Стайка светящихся белым пламенем шариков, точно пригоршня маленьких лун выплыла из одежд и, устремившись вперёд, красивой гирляндой рассыпалась по стволам, освещая путь. Стоило Серко проехать светлое место, как огоньки, точно живые, вспорхнув с насиженных мест, перелетели дальше, и выстроились перед Агницей в яркую шеренгу. В том, что берегиня отлично видит и в кромешной тьме, Мечислав уже не сомневался, но то ли поиграть захотела, то ли показать рыцарю на что способна волшебница из ларца. Притихшие лошади, настороженно прядая ушами, вслушивались в шорохи обступающего их всё теснее исполинского леса и осторожно переставляли копыта. Неподалёку заухал очнувшийся от спячки филин, треснула обломившаяся ветка, засвистела проснувшаяся иволга, мяукнула и замолкла. Древний лес и под пологом ночи жил, полнился звуками, тресками и поствистами, шуршаниями неведомых созданий. Ощущения уткнувшихся в него со всех сторон взглядов, пристально разглядывающих непрошеного гостя, сомкнуло рыцарю уста. Ведь он и раньше пробирался лесом, да только дыхание и взор его, увлечённый душевными терзаниями новик не замечал. Исполин исподволь приглядывался к вторгшемуся путнику, рассматривал тысячами глаз, стараясь понять, чего ожидать от незваного гостя и его, творящей волшбу, спутницы.

Ощущение вдруг пропало, будто сосновник принял, наконец, решение пустить рыцаря и отвернулся, утратив всякий интерес – в тот же миг, открывая перед Мечиславом свободную, устланную ковром из пожелтелых сосновых иголок поляну, расступились дерева. Агница легко выпорхнула из седла, обошла лужайку, приникла к одному из стволов и прислушалась, затем, уверившись что всё тихо, вновь подняла руку. Прежде освещавшие тропинку огоньки, рассыпавшись вокруг, повисли на шершавых стволах. Их призрачного света оказалось достаточно, чтобы Мечислав смог разглядеть каждую иголку.

Сквозь прозрачное струящееся одеяние Агницы проглядывали очертания изящного нагого тела. У Мечислава только теперь узревшего красоту девичью, вмиг перехватило дух.

– Вот и до ночлега добрались, – обернувшись, вывела залившегося краской спутника из столбняка берегиня. – Вижу, чистоту свою Мечиславушка утратить не успел. Да ты не прячь стыдливо взоры, на меня глядеть не грех, всё одно глаз видит, а зуб неймет. – И засмеялась заливисто, повергнув новика в ещё пущее стеснение. А, насмеявшись, сразу замолчала. Мечислав спешился, не зная куда прятать глаза, наклонился стреножить Серко.

– Дай коню волю, всё одно от Ласточки моей теперь никуда не денется, – остановила его Агница.

Рыцарь согласно кивнул, разложив на земле свои нехитрые пожитки, и обошёл поляну в поисках подходящего для костра места, всё так же избегая глядеть в сторону нагой своей обережницы. Нашел, нагрёб кучку из сухих иголок, достал из-за пояса кресало, опустился на колени, а костерок возьми да и вспыхни сам собой, да так ярко, что чуть было не опалил отпрянувшего новика. Смех разлился, разбежался по лесу во все стороны, волшебным эхом перекликаясь и вторя самому себе.

– Надо же, опять испугался, – прыснула в рукав неведомым образом оказавшаяся прямо перед ним Агница.

– Не испугался вовсе, – будто ребенок насупился Мечислав и, устыдившись, стал усердно разделывать зайца.

– Знаю, ты у нас бесстрашный, а на меня все одно глядеть боишься, – шепнула берегиня на ухо и внове рассыпалась бисерным хохотком.

– Не боюсь, – сквозь зубы процедил задетый за живое рыцарь и уверенно поднял глаза, да только Агница уселась напротив. Сокрытая пламенем, принялась расчёсывать свои длинные тяжёлые локоны алмазным гребнем. Мечислав, с трудом отводя от неё взгляд, почти на ощупь освежевал тушку, засыпал солью шкурку, остро зачистил конец валявшейся неподалёку ветки, насадил зайца, затем всё так же молча стал искать рогатины, чтобы изжарить добычу на вертеле. Агница молчала, да всё расчёсывалась, не взглянув в его сторону даже тогда, когда он, закончив приготовления, сел у костра и воззрился прямо на неё.

Ему вдруг остро захотелось снова услышать нежный серебряный голос, ласково, как никто прежде называвший его Мечиславушкой, поговорить с ней о чём угодно, лишь бы слышать, да только нарушить тишину первым никак не решался. Агница спрятала гребень, прилегла напротив, на локоток опершись, и стала смотреть на лижущие бочок поджаривавшейся ароматной тушки язычки пламени. Молчание становилось всё мучительнее. Поворачивая добычу над костром, Мечислав то краснел, то бледнел, корил себя за никчёмную стыдливость, впиваясь глазами в ромашки, венчавшие склонённую к огню прекрасную голову. Наконец, когда ужин был готов, рыцарь стал на колени, прося благословения Спасителя, а когда повернулся к костру, на прежнем месте девушки не нашел. Не было её и на поляне, а светившие ранее белым пламенем огоньки исчезли со стволов. Неужто обиделась, ушла?

Сердце новика сжалось, он открыл флягу, сделал большой глоток сливовицы и вновь обошел поляну. Тишина обуяла бор: ветер стих, а с ним стихли все звуки, только тихонько переговаривались меж собой две лошади. Костёр дотлевал, луна одиноким глазом застыла в зените, как бы намекая: пора дать отдых усталому телу. Рыцарь, не чувствуя вкуса, быстро расправился с зайцем, постелил себе плащ и еще раз обернувшись, смежил налившиеся усталостью после долгого перехода веки, для успокоения силясь представить лицо Иоанны. Вместо этого видел Агницу невыразимо прекрасную в своей первозданной, прикрытой лишь прозрачным одеянием наготе, и оттого без конца ворочался. Потом, не выдержав, вскочил, вытащил ларец, открыл его:

– Агница, – позвал едва слышно. Ларец остался безответным. – Прости, если обидел.

Сердце чуть не выпрыгнуло из груди, когда поляна засветилась, точно дерева и иглы под ногами обсели сонмы светлячков. Поднялся лёгкий ветерок, застывший с ларцом в руках Мечислав услышал, нет, невозможно подобрать сравнения, то была тихая, проникающая под кожу своей неизбывной тоской, чарующая мелодия. Музыка лилась отовсюду, будто пело всё: земля и небеса, да и сосны вокруг, изливалась в уши волшебной амброзией, завораживала, заставляя вибрировать вместе с каждым звуком измученную душу не находящего отдохновения путника, что мог лишь внимать с разинутым ртом, боясь пошевелиться и тем самым спугнуть очарование. Из его глаз вдруг брызнули и потекли по щекам слёзы. Верно потому размытым белым пятном показалась ему явившаяся вновь в самой середине поляны Агница, упреждая каждый новый звук, ритмично взмахивающая рукавами. Он смотрел на гибкое тело, до боли напрягая глаза, и сам не понял, как приблизился к сказочной деве и попытался прикоснуться к руке, но пальцы прошли насквозь. Агница вздрогнула, музыка прекратилась.

– Как же ты играешь! – едва слышно прошептал Мечислав.

– Тебе понравилось?

Он часто закивал.

– Это так, игрушки. Не могу без музыки жить, вот и изловчилась играть ветром в сосновых иголках, а если правду говорить, то просто шалость, а не настоящая мелодия. Вот, если бы у меня была моя…

– Что? – сочувственно переспросил захлебнувшуюся последним словом Агницу.

– Не важно, нечего теперь об этом, тебе выспаться надо, а тут я со своими разговорами, – Мечислав заметил, что Агница прячет слезу. И снова ком встал в горле, захотелось обнять ее, прижать к себе и плакать.

– Расскажи, всё легче будет.

– Не сейчас, Мечиславушка, – заставив душу рыцаря на этом слове запеть звенящей струной, взмолилась берегиня. – Говорить об этом больно, да и не к чему. Разве словами горю подсобить можно?

– Кто посмел тебя обидеть? – он настойчиво потребовал ответа, будто и вправду сейчас отправился бы в новый поход мстить обидчику.

– Ну что ты, это я сама, сама себя обидела, и… хватит. Ночь впереди долгая, тебе нужен отдых, утром снова в путь. Ты ложись, а я тебя баюкать стану, и будет тебе тепло и уютно. Спи.

Земля вдруг сделалась мягкой, будто он лёг на облако. Агница села рядом и стала едва слышно петь, Мечислав ощутил тепло и спокойствие, давно его не посещавшее. Вздохнул тихонько, как в далеком детстве, и скоро забылся лёгким, прозрачным, точно кисейное покрывало, сном.

Вот только долго спать ему не пришлось. Где-то на средине ночи кисейное покрывало его берегини чуть приподнялось, он услышал сквозь сон нервный всхрап Серко. Еще один всхрап, кажется, конь почуял чужого.