Текст книги "Азиль"

Младшая сестра стоит, прислонившись к стене у входной двери, и тяжело дышит. На раскрасневшихся, покрытых пылью щеках пролегли дорожки от слёз, но глаза у Кейко сухие. Она ловит удивлённый взгляд Акеми и коротко выдыхает:

– Жиль сказал.

Акеми приносит из подсобки кружку воды, протягивает сестре:

– Попей. Потом пойди умойся. Умывальник у нас вон там.

Кейко делает несколько глотков, возвращает кружку. Медленно обводит взглядом комнату, задерживаясь на стоящих вдоль стен скамейках и вешалке для одежды, и робко смотрит на приоткрытые двери траурного зала. Акеми снова мучает желание закрыть сестру собой.

– Ну зачем ты пришла? – с мольбой спрашивает она. – Мученица…

– Кто-нибудь ещё пришёл его проводить? – не сводя глаз с дверей, откликается Кейко.

– Семья должна приехать через час. Тебя с работы не уволят?

– Я три ночные отработаю. Хозяин отпустил.

– Кей-тян, я прошу: попрощайся и уходи. Полицай тобой интересовался…

– Пусть, – перебивает Кейко. – Это только моё, анэ. Моё и его. Я пройду?

Акеми кивает и добавляет:

– Там Сорси.

– Попроси её нас оставить, пожалуйста.

Стараясь не смотреть на тело, обёрнутое белой материей, Акеми заходит в траурный зал. Сорси хлопочет, расправляя складки ткани и раскладывая цветы, что-то умиротворённо напевает. Потом берёт с подоконника банку с ароматизированной водой и брызгает ею вокруг постамента. В воздухе разливается проклятый запах лилий.

– Сорси, – окликает рыжую Акеми. – Там пришла моя сестра. Позволь ей побыть тут, пока не приехали родственники.

– Ей-то зачем? – автоматически откликается Сорси – но мгновение спустя таращится на Акеми изумлёнными глазами: – Так она это… Он её парнем был, да? И у них свадьба… о-ля-ля… Всё, ухожу-ухожу.

Обе покидают траурный зал. Встретившись с Кейко в дверях, Сорси разглядывает её с нескрываемым любопытством, и Акеми приходится шикнуть.

– А что я? Я ничего! – вскидывается рыжая. И тихо добавляет: – Красивые. И он, и она. Мне очень жаль, Акеми.

«А мне не жаль! Он свою жизнь потерял и ей жизнь испоганил. И исправить ничего уже нельзя», – хочет ответить та – но стискивает зубы и молчит.

– Выйдем отсюда. Я курить хочу страшно, – и Сорси уводит Акеми туда, куда не долетает аромат мёртвых цветов.

Они сидят на щербатых ступенях крыльца. Сорси курит вторую сигарету подряд, Акеми смотрит вверх. В вышине просматриваются перекрытия, соединяющие между собой части полусферы Купола. Они придают ему сходство с перевёрнутой грязно-белой чашкой, покрытой изнутри сеткой трещин. Невольно вспоминается детская страшилка, что по ночам Купол тихо звенит, потому что души умерших не могут вылететь из-под него и бьются, ища выход.

Есть ли душа у тех, кто рождён в машине, а не пришёл в мир из материнского чрева? Акеми привычнее думать, что нет. Тогда как может такое существо любить? И как можно любить того, кто холоден и лишён чувств уже с рождения? Акеми прислушивается, и сердце её сжимается от тоски: Кейко поёт колыбельную, которую пела им мама. Ему уже всё равно, думает Акеми, но если бы он был жив, смог бы он почувствовать, сколько тепла и любви несёт в себе эта песня?

– Я уверена: смог бы, – отзывается Сорси.

– Я вслух, что ли? – вздрагивает Акеми.

– Угу.

Рыжая щелчком откидывает окурок в сторону, садится к напарнице ближе. Трёт бритые татуированные виски.

– Я вдруг поняла, что я его помню, – вздыхает Сорси. – Он раньше часто в клубе ошивался. Девки его обожали. Милый мальчик, без понтов и высокомерия. Потанцевать любил, никогда не скупился на угощение. Если подруги не врали, в постели просто прелесть. Он многим нравился. Но выбрал почему-то твою сестру. Где эта тихоня его подцепила?

Акеми старательно гонит воспоминание, как плакала Кей-тян, когда она выставила парня прочь из их дома. И волей-неволей обращается к тому, что сказал тогда Ники Каро с изрядной долей горечи: «Я-то как раз рождён матерью. По недосмотру». Выходит, и среди элитариев люди есть?..

Тычок локтем в бок отвлекает Акеми от воспоминаний.

– Они в прачечной познакомились. Кейко стирала нашу одежду, а он на себя что-то вонючее пролил, – отвечает она.

– О-ля-ля! «Мама, папа, я встретила парня, он так вонял!» – смеётся Сорси.

Акеми грустно улыбается. Да, примерно так оно и было. Все тогда посмеялись и забыли, но неделю спустя этот парень встретил Кейко у дома, подарил виноградную гроздь… и всё завертелось.

– Сорси… Кто мог его убить? За что?

Рыжая пожимает острыми плечами.

– Вряд ли кто-то из клуба. И вообще из наших. У него были хорошие отношения с дядей, об этом все знали. Не тронули бы. Да и повода я не вижу. Он с картёжниками иногда тусовался, но там все знали, что он под защитой Сириля. Даже если бы сильно задолжал… не, ерунда. У сестры не было поклонников? Ну, типа, ревность и прочая фигня?

– Не было.

– Может, кого из клубных девок обрюхатил, а её хахаль и… – Сорси выразительно проводит ногтем поперёк горла.

– Бред. Убить человека проще, чем сделать аборт?

– Верно, – вздыхает Сорси. И обе умолкают надолго, каждая погружённая в свои мысли.

За три минуты до назначенной церемонии кремации перед крыльцом останавливаются два тёмно-синих электромобиля. Из первого выходит пожилая чета: чопорная женщина в расшитом жемчугом сиреневом платье со шлейфом и мужчина с цепким взглядом светло-серых глаз, одетый в чёрный строгий костюм. Женщина брезгливо морщится, глядя на растрескавшуюся пыльную землю под ногами, мужчина властным жестом подзывает Сорси:

– Аккумуляторы подзарядить сможешь?

– Да, месье. Только отгоните машины за угол, налево. Там у нас питающие кабели.

Вниманием Акеми, почтительно замершей у входной двери, полностью завладел хозяин второй машины, в котором она сразу узнала Бастиана Каро. Его манера держаться, осанка, одежда, аккуратно подстриженные волосы, бесстрастное лицо – всё несёт на себе печать власти. Он выходит сам, открывает заднюю дверь электромобиля и помогает выбраться рыжей, как огонёк, девочке лет пяти-шести, а потом обходит машину и присаживается у переднего колеса. Долго что-то рассматривает, хмурится.

– Чёрт бы побрал этот лёд, – произносит раздосадованно. – Отец, бампер ободран, но покрышка цела.

Из второй машины выходит ещё одна женщина. Молоденькая блондинка, одетая куда скромнее спутницы Каро-старшего. Судя по покрасневшим глазам, она – единственная, кого смерть Доминика по-настоящему расстроила. «Неужели жена Советника? – с удивлением думает Акеми. – Такая невзрачная и юная…»

– Что стоишь?

Резкий окрик заставляет Акеми вздрогнуть и услужливо распахнуть дверь перед Каро-старшим.

– Простите, месье. Проходите, пожалуйста.

– Женщины – вперёд, – распоряжается он и отходит к старшему сыну: – Отгоним машины на зарядку.

Мать Доминика беспокойно комкает в руках носовой платок, мнётся у входа.

– Там сильно пахнет? – шёпотом спрашивает она у Акеми.

– Нет, мадам. Разве что лилиями.

– А девочка не испугается? Кстати, где она? Амелия!

Та мгновенно оказывается рядом. В руках у неё ветка сирени. Настоящей сирени, рвать которую жителям Третьего круга запрещено. Акеми ловит себя на мысли, что ей очень хочется потрогать живые цветы и листья.

– Я могу пройти? – звонко спрашивает девочка.

– Да, мадемуазель. Позвольте я вас провожу.

Увидев визитёров, стоящая на коленях перед постаментом Кейко резко поднимается, отшатывается прочь. Акеми незаметно делает ей знаки уйти, но та забивается в угол и смотрит оттуда полными слёз глазами. Старшая сестра отходит в сторону, стараясь встать так, чтобы закрыть Кейко от других.

– Дядя Ники… – звенит в тишине слабый, испуганный голосок. – Проснись, мы тут все за тобой приехали…

Девочка стоит на цыпочках, стараясь заглянуть в мёртвое, неподвижное лицо. Руки в кружевных белых перчатках укладывают ветку сирени рядом с телом и трогают погребальную ткань. Рыжие ресницы машут часто-часто: то ли их обладательнице что-то в глаз попало, то ли собирается плакать. Мать Ники что-то бормочет, обмахиваясь платком, тоскливо смотрит в сторону двери. Жена Советника хлюпает носом, стараясь сдержать слёзы.

– Мам, зачем его так завернули? – спрашивает малышка. – Как куклу…

За спиной Акеми протяжно всхлипывает Кейко.

– Я так не могу! – нервно вскрикивает старшая Каро и идёт было к выходу, но натыкается на мужчин и Сорси и возвращается обратно, тараторя: – Фабьен, давайте закончим быстрее и поедем обратно. Мы опоздаем к приходу гостей!

В маленьком траурном зале мгновенно становится тесно и душно. Семья стоит вокруг постамента, Сорси и сёстры Дарэ Ка – у стены, не мешая. Акеми исподтишка рассматривает тех, с кем они едва не породнились. Старший Каро обнимает жену за плечи, та кривит рот, как заведённая повторяя: «Уйдём. Уйдём…», супруга Советника что-то тихо шепчет, обращаясь к мёртвому. Акеми напрягает слух и улавливает:

– …теперь за меня заступится? Ты один… был другом… Как же я теперь?..

Из-под материнской руки выглядывает девочка, внимательно глядит то на одну из сестёр Дарэ Ка, то на другую. Скорбное выражение на мгновение покидает её лицо, уступая место радости узнавания:

– Кейко! Ты же Кейко, верно? – Она подбегает к сестре Акеми, хватает её за руку. – Я тебя видела! Дядя Ники рисовал твои портреты. У него целый альбом рисунков тебя!

Кейко Дарэ Ка кивает, слезинки часто падают на мозаичный пол. Девчонка порывисто обнимает её за талию, прижимается щекой к животу и бормочет приглушённо:

– Ты его береги. Как проснётся, передай, что Амелия тоже его любит.

– Амелия, отойди от неё немедленно! – приказывает отец.

Акеми переводит взгляд на Советника – и её тут же охватывает необъяснимый страх: Бастиан Каро смотрит на Кейко с кривой улыбкой на губах и непонятным торжеством.

– Брат, – говорит он, не сводя глаз с девушки. – Брат, я клянусь тебе: тот, кто виновен, заплатит. Сполна.

Голос, полный тщательно сдерживаемой ненависти, гремит в зале. Акеми не выдерживает, отступает назад, закрыв спиной сестру. И чудится ей, будто лицо Советника расплывается и через него проглядывает жуткая морда мёртвого Онамадзу. Теперь взгляд Бастиана словно прожигает в ней дыру, заливая душу холодом предчувствия.

Страшный взгляд. Опасный. Как стремительно растущий кристалл синего льда под беззащитно раскрытой ладонью.

– Я клянусь, брат, – хрипло повторяет Бастиан Каро. – Прощай.

И первым покидает траурный зал.

VIII
Мизерере

Ночью в квартире Дарэ Ка никто не спит. Акеми и Жиль пытаются убедить отца и Кейко, что дома оставаться опасно.

– Ото-сан, надо уходить как можно скорее! – просит Акеми отчаянно. – Я уверена, что за нами придут первым делом.

– Акеми, мы ни в чём не виноваты, – размеренно и спокойно возражает Макото. – Закон в Азиле един для всех. Я уверен: полиция разберётся во всём очень быстро и накажет виновных.

Жиль, жующий кусок рыбы, завёрнутый в тонкую лепёшку, мычит и качает головой, демонстрируя, что его мнение не совпадает с мнением главы семьи.

– Закон есть для нас, есть для Второго круга и, возможно, для части жителей Ядра. Но, ото-сан, нет закона для таких, как Советник Каро. Ты просто не видел его лица вчера. Он расправится с нами только потому, что его брат погиб в нашем секторе.

– Анэ, – тихонько окликает её Кейко. – Я остаюсь здесь. Я виновна. Ники не стало из-за меня. Не хочу прятаться и не вижу смысла. Ото-сан, уходите вместе с Акеми.

Она ставит перед собой на низкий столик любимую чашку, лёгкими движениями поглаживает её ободок. Глаза Кейко прикрыты, лицо ничего не выражает. Волосы уложены в строгую причёску, закреплённую маминой палочкой-заколкой. Девушка одета в чистое самодельное кимоно, и со стороны кажется, что она ждёт гостей.

«А ведь и правда – ждёт, – с ужасом понимает Акеми. – И никуда не уйдёт отсюда».

– К-кей-тян, они ж-же убьют тебя, – озвучивает её следующую мысль Жиль.

– Пусть, – отрезает она.

– Ото-сан! – умоляюще обращается Акеми к отцу. – Не молчи!

– Я останусь с Кейко. Вы идите.

Она открывает рот – возразить, раскричаться, потребовать, чтобы отец и сестра были благоразумны, но… Макото вскидывает руку, обращённую к старшей дочери раскрытой ладонью, обрывая её нерождённый протест. «Это моё право – право решать. Это то, что ты обязана уважать», – говорит этот жест, и Акеми вынуждена повиноваться.

Она сутулится, поникает головой. На глаза наворачиваются слёзы, но девушка сдерживается из последних сил.

– Куда же я пойду… Вы – всё, что у меня есть. Ото-сан, имо то… – шепчет она.

Мир сужается до размеров квартиры под самой крышей дома. Сейчас вся реальность Акеми помещается в маленькой красной чашке в руках сестры. И самое ценное, что есть, – мудрый взгляд отца, нежная улыбка Кейко, родной запах на подушке…

– Город большой, он спрячет тебя, – уверенно говорит дочери Макото. – У нас есть друзья.

– И я б-буду с т-тобой, – пытается улыбнуться Жиль.

Акеми не выдерживает. Садится на колени перед неподвижной Кейко, берёт её за руки.

– Кей-тян, родная, одумайся, – сбиваясь, умоляет она. – Сейчас больно, но и эта боль уйдёт. Надо жить, имо то! Нельзя так… Давай уйдём, спрячемся, переждём в тихом месте и начнём всё заново! Кейко, у тебя всё впереди, нельзя сдаваться!

Младшая сестра смотрит ей в глаза жутким, пустым взглядом. Как будто та, которую Акеми знала восемнадцать лет, ушла, оставив лишь оболочку.

– Мне некуда бежать. Перебитый Код доступа меня выдаст первому же встреченному полицейскому. Я не хочу тянуть тебя за собой, Акеми. Но я обречена. Оставь меня и уходите вместе с Жилем.

– М-месье Дарэ К-ка…

– Жиль, я сказал, – строго отрезает пожилой японец.

Мальчишка машет руками: вы не так поняли, я не о том!

– П-простите, я зн-наю, как для в-вас это важно… Н-но меч! Его найдут, и… – сбивчиво пытается объяснить он.

Макото кивает, соглашаясь.

– Если верно то, что говорят люди, реликвия нашего рода станет причиной ложного обвинения.

Он тяжело встаёт, придерживаясь рукой за стену, и медленно уходит в комнату. Словно за эту ночь глава семьи постарел лет на двадцать. Акеми провожает отца тоскливым взглядом и решается ещё раз воззвать к рассудку Кейко:

– Подумай, имо то! Хотел бы твой парень, чтобы ты на своей жизни крест поставила?

И снова губами Кейко отвечает кто-то чужой и равнодушный:

– Мы никогда не узнаем, чего бы хотел Ники. Довольно, анэ. Так лишь больнее нам обеим.

Акеми Дарэ Ка обходит квартиру, ведя ладонью по стенам. Гладит трещинки на краске, знакомые с детства. Впитывает в себя дух дома, старается запомнить запахи. В спальне, которую они делят с Кейко, она долго сидит на полу между матрасами, закрыв глаза. Жиль уже ждёт в дверях, но никак не решается окликнуть девушку. Вместо него это делает Макото.

– Акеми.

Когда она подходит, отец вручает ей меч, завёрнутый в чистую белую ткань.

– Это честь рода. Береги. Не запятнай её.

Девушка с поклоном принимает меч, обнимает отца, потом возвращается на кухню, осыпает щёки сестры поцелуями. Миг – и Акеми уже на пороге. Оборачивается, кусая дрожащие губы, и просит:

– Ото-сан, имо то… Сквер на перекрёстке через три линии от рынка, вы помните? Там, где мы с мамой любили качаться на качелях. Каждый вечер я буду ждать в девять вечера. Я буду приходить туда, пока жива.

Она покидает дом так стремительно, что Жиль догоняет её только у выхода из подъезда. Темнота мешает ему рассмотреть её лицо, но что-то подсказывает мальчишке, что именно сейчас этого делать не следует. Он безмолвно следует за девушкой по пустынным улицам, гадая, куда она идёт, и всё никак не может этого понять.

Позади остаётся спальный район одиннадцатого сектора и целлюлозная фабрика, которую Жиль успел возненавидеть. Акеми пересекает мост через медлительный сонный Орб, спускается к воде. Садится на закованный в бетон берег, кладёт рядом вакидзаси и даёт волю слезам.

Жиль усаживается поодаль, отколупывает от изъеденной временем плиты мелкие камушки и швыряет их в воду. Орб глотает их с тихим, ленивым плеском. Жиль поглядывает на плачущую Акеми, и постепенно его накрывает ощущение неправильности происходящего. Ну как так – суровая Акеми, старшая подруга и бесспорный авторитет, сидит и размазывает рукавом сопли. Жиль крепко-крепко зажмуривается, щиплет себя за руку, но бесполезно – это не сон. Мальчишка закрывает уши ладонями, трясёт головой.

Когда ответственный за смену исхлестал его ремнём из-за недостаточно хорошо помытых полов, ему не было так плохо. И когда сосед по комнате вышвырнул его за дверь, прикарманив все талоны на питание, – тоже не было. И даже когда он наконец-то осознал, что Ксавье Ланглу больше не может о нём заботиться без риска для них обоих – даже тогда так отвратительно на душе не было. Акеми – его друг, его эталон спокойствия, один из столпов его мироустройства… и она сидит и плачет, горько и безутешно.

Ещё один камешек исчезает в чреве реки. Жиль набирает полную пригоршню мелких бетонных осколков, швыряет разом. Бульканье камней, падающих в воду, не может заглушить плача Акеми. Её слёзы заставляют мальчишку метаться между желанием сбежать и не слышать и желанием сделать что-то, что заставит Акеми замолчать. Жиль встаёт, вытирает грязные ладони о джемпер с растянутым воротом и решительно направляется к воде. Там он как следует мочит рукав. Подходит к девушке и оглушительно орёт, склонившись над ней:

– Хва-тит!

И когда Акеми поднимает на мальчишку залитое слезами лицо, Жиль выжимает над ней напитанный водой рукав. Холодные струйки текут за шиворот, рыдания обрываются судорожным вздохом. Даже в темноте видно, насколько Акеми ошарашена этой выходкой. Жиль удовлетворённо кивает и вопрошает, всё так же нависая над ней:

– Т-ты Каро оплакиваешь? Н-нет? Тогда с х-хрена ли ты ревёшь, как с-сыкуха м-малая? Что – п-помер кто? Н-нет? Т-тогда заткнись и в-возьми себя в руки! В-вот так вот!

На смену удивлению приходит вспышка ярости. Тяжёлый ботинок девушки бьёт по правой голени Жиля, и мальчишка падает, катится под откос к воде. Но успевает перевернуться и сесть, шипя от боли.

– Н-не подходи! – кричит он, вскидывая ладонь в жалкой попытке защититься.

– И не собираюсь! – зло огрызается Акеми. – Срань ты бессердечная, кретин маленький! Ты ничего не понимаешь! Ничего!

Она подхватывает с земли меч и решительно карабкается под опору моста. Долго возится, укладываясь, натягивает на голову капюшон штормовки и пытается уснуть. Тоска и злость на дерзкого мальчишку гложут Акеми, не дают забыться сном.

«Что он понимает, чёртов бездомный сирота! Что он вообще может понять в этом возрасте? Он ничего не знает о том, что такое семья и каково это – потерять в один момент всех, кто дорог. Что он может знать об отчаянии? О потере дома? Я одна, я совершенно одна, я не знаю, куда идти, как жить и как защитить себя. А он позволяет себе такое…»

Постепенно Акеми успокаивается, злое пламя, заставляющее её сердце наполняться яростью, притихает. Она прислушивается к плеску волн, набегающих на берег, пытаясь услышать Жиля, но снаружи слишком тихо. «Скорее всего, он ушёл», – вяло думает она и наконец-то погружается в дрёму.

Сон её короток и полон тревог. На рассвете девушке видится что-то страшное, громадное, не имеющее чётких очертаний. Она вздрагивает и просыпается, дрожа от пролезшей под штормовку сырости. Акеми озирается, не понимая спросонья, где находится, почему так холодно и так жутко затекли мышцы. И память предательски подсовывает ей картину ночного прощания с отцом и Кейко.

Акеми выбирается из-под моста – и едва не спотыкается о спящего под соседней опорой Жиля. Да и неудивительно, что она чуть не наступила на мальчишку – вокруг такой туман… Акеми смотрит на Жиля и удивляется, насколько младше он выглядит, когда спит. И внезапно мысли девушки обретают чёткость.

«Да что же это я творю? Я рыдала полночи о семье, которая жива, и о доме, который сама же покинула. Я бросила тех, кого люблю больше жизни. Я струсила, сбежала, отвернулась от них. Они же там, им нужна защита, помощь, им нужна я!»

Она бежит по улицам так быстро, словно за нею гонится призрак Онамадзу. Задыхаясь, едва не падая на поворотах и врезаясь в ранних прохожих, Акеми Дарэ Ка несётся домой. Очертя голову перебегает дорогу перед полицейским электромобилем, срезает путь через задний двор общественной столовой, распугав трёх кошек и перевернув мусорный контейнер с объедками. Забегает в подъезд родного дома, проскакивает два этажа – и только тут замечает соседей, передающих по цепочке ёмкости с водой.

– Акеми, постой! – кричит Тава, соседка с восьмого этажа. – Туда нельзя! Сгоришь!

Кто-то хватает девушку за руку, отталкивает с дороги, пропуская мужчину с большой кастрюлей воды. Акеми давится воздухом, оползает по стене, не выпуская из рук вакидзаси.

– Что?.. – только и может выдавить она.

– Тава-сан, уведите её! Я на ваше место!

Тоненькая сорокалетняя японка благодарно кланяется рослому плечистому Люке с пятого этажа, подхватывает ничего не соображающую Акеми под локоть и ведёт вниз по лестнице.

– Акеми-доно, идём, – повторяет она раз за разом. – Побудешь с моими малышами, пока мы потушим.

И только когда Тава усаживает её на скамью в душевой рядом с перепуганными детьми, до Акеми доходит, что творится там, наверху.

– Тава, это же наша квартира горит, да?! – с ужасом восклицает она.

Женщина хмуро кивает и крепко держит её за плечи. Трое девочек от двух до десяти лет обнимают Акеми, прячут испуганные личики в складках штормовки.

– Там же ото-сан… и Кейко…

– Акеми, послушай. – Голос Тавы твёрд и лишён эмоций, и поэтому Акеми повинуется и ловит каждое слово. – Там никого нет. Твоего отца и Кей-тян увезли полицейские. А потом всё загорелось. Я очень сожалею, девочка. Мы ничего не смогли сделать.

Акеми опирается спиной и затылком на холодную неровную стену и становится камнем, бесконечно долго падающим в глубокое, пахнущее мёртвой рыбой море.

Веронике Каро нездоровится.

Она ходит по дому, поглаживая поясницу, то прогибая спину, то склоняясь низко и опираясь руками о колени. Боль то отпускает при движении, то накатывает сильнее. Помогло бы полежать, это уже спасало пару раз, но Бастиан на взводе уже третий день и срывается на жену, стоит той только прилечь. Отлежаться удаётся, лишь когда он на работе, и то не всегда: Амелия капризничает, угомонить её стоит больших трудов.

Тяжелее всего дался визит в дом Каро многочисленных гостей. Все более-менее значимые семьи Ядра явились вчера выразить соболезнования по поводу смерти Доминика. Ивонн страшно нервничала, боялась, что они не успеют вернуться из крематория вовремя, что слуги испортят еду, растащат без её надзора всё мало-мальски ценное и сровняют дом с землёй. Свекровь Вероники искренне считает, что все, кто живёт вне Ядра, – ворьё и недоумки и без строжайшего контроля не способны ни на что. Контроль она осуществляет сама и привлекает в помощники Веронику.

В день прихода гостей Веро приходится несколько часов присутствовать на кухне. Ивонн привела её туда чуть ли не за руку, причитая, что ей одной придётся развлекать гостей, это так тяжело… Вероника кивает и идёт помогать Ганне резать мясо, мыть овощи, раскладывать готовую еду по тарелкам, подавать на стол. Когда Бастиан видит жену, снующую с подносом и посудой, в фартуке поверх дорогого платья, он едва не лишается дара речи. Подлавливает Веронику возле кухни, забирает у неё тарелки, отводит в кабинет и в привычно ехидной манере высказывает:

– Ну надо же! И давно жена Советника подрабатывает судомойкой? Быстро привела себя в надлежащий вид – и к гостям! И туфли надень – те, что я тебе подарил на годовщину свадьбы.

Допоздна Веронике приходится держать спину прямо и улыбаться людям, для которых она – всего лишь довесок к умному, респектабельному и обаятельному Бастиану. Когда уходит последний гость, Вероника с трудом добирается до спальни, где сбрасывает в угол ненавистные жёсткие туфли, в кровь сбившие ей ноги. Ганна помогает ей расшнуровать утягивающий пояс, и Веро ложится в кровать, тихо постанывая от боли в спине и ступнях. За ночь боль утихает, но с утра, стоит лишь Веронике встать с постели, возвращается снова.

– Деточка моя, тебе бы доктора, – волнуется Ганна.

– Нет-нет! Только не это! – испуганно машет руками Вероника. – Само пройдёт, нянюшка. Не беспокойся.

Ганна качает поседевшими чёрными кудрями, приносит самые мягкие туфли, что есть в гардеробе Вероники, прикладывает к сбитым ступням воспитанницы мокрую тряпицу. В недрах дома что-то с грохотом падает, катится по полу. Этот звук заставляет Веронику покинуть кресло и бежать в облюбованную Амелией комнату Доминика. Так и есть: дочь зачем-то полезла в шкаф и уронила кипу книг, коробку с красками и какие-то жестяные баночки. Час спустя Вероника снимает Амелию с дерева, с толстой ветки которого девочка пытается наладить проход в окно на втором этаже. Ещё чуть позже Амелия ушибает палец молотком, старательно заколачивая двери детской. С трудом получается отвлечь дочь чтением «Вождя краснокожих». Веронике удаётся полежать и даже немного вздремнуть, когда довольный ребёнок удаляется обдумывать прочитанный рассказ. В полудрёме Веро слышит звонкий голос дочери, требующий от прислуги немедленно сделать ей рогатку.

Приезжает с заседания суда Каро-старший, и Вероника робко просит у него разрешения поехать к обедне в Собор:

– Месье Каро, отец Ланглу отслужит поминальную по Доминику, мне бы хотелось присутствовать.

– Поезжай, – кивает глава семьи. – Это дело нужное. Молодой Робер едет туда через полчаса, я попрошу, чтобы он тебя подвёз. Иди собирайся.

На заднем сиденье электромобиля Пьера уютно, почти как в собственной кровати. Веронике хочется поджать колени к животу и забыться сном, но Советника Робера тянет поговорить. Подходит очередь его семьи на ребёнка, и детская тема владеет будущим отцом всецело.

– Жена вот хочет девочку. Чтобы с тёмными густыми волосами, пухлыми щёчками и большими глазами. Насмотрелась картинок в книгах, спит и видит наследницу Жозефину. А я за мальчика. Чтобы наследовал мою должность. Чтобы можно было обучать его старинной географии, истории, азбуке Морзе, программированию… Через неделю поедем с супругой на забор яйцеклетки и генетическое планирование. Не передраться бы до этого дня, решая, кого же мы заведём, – сияя, рассказывает Пьер, то и дело отвлекаясь от дороги и оглядываясь на Веронику.

– Бастиан не одобряет, когда я читаю Амелии историю, – сдержанно говорит она. – Считает, что прошлое надо оставить прошлому. И что я забиваю ребёнку голову ерундой.

Пьер пожимает острыми плечами, обтянутыми ярко-синей шёлковой рубахой.

– Ну я его не очень понимаю, если честно. Почему бы не рассказать о прошлом, если оно действительно интересное? Учитывая, что интересное будущее нам вряд ли светит. А с другой стороны, девочку бы женским штучкам обучить. Рукоделие там всякое, манеры, танцы.

Вероника представляет себе дочь за вышивкой и не может сдержать смешка.

– Увы, это всецело дочь своего отца. Её больше интересует, куда можно залезть и где что-нибудь открутить. И показать всем, какие чудесные знания в её рыжей голове. У неё прекрасная память, море энергии и потенциал лидера.

– А то я ваш рыжий ураган не знаю! – кивает Пьер. И неожиданно спрашивает: – Веро, что у вас с Бастианом за проблемы?

Молодая женщина вздрагивает: сонливость как рукой снимает.

– У нас нет никаких проблем, – отвечает она чересчур поспешно.

Советник Робер останавливает машину на обочине, поворачивается к Веронике.

– Мотору надо остыть. Давай выйдем, постоим минут пять?

По правую сторону дороги тянутся аккуратные ряды кустиков сои. Вдалеке работники осматривают посадки, подсыпают под кусты удобрения. Пьер срывает стручок с ближайшего растения, вертит его в пальцах.

– Удивительно, сколько всего можно создавать из этих стручков, – задумчиво произносит он. – Население Второго круга в основном кормится соевыми продуктами. И сыр, и творог, и сладости. Ты пробовала соевый сыр?

Вероника качает головой. Она смотрит на поле и думает о том, что случится, если однажды урожай погибнет. Если его поразит болезнь или люди не соберут сою вовремя. Ей вспоминается, как Ксавье рассказывал о таком случае. Лет пять назад на растения напал таинственный вирус, и к тому моменту, как разработали лекарство, спасать было уже нечего. И во Втором круге был голод. Вероника тогда возразила, что не помнит такого, что никогда недостатка в питании не испытывала. А Ксавье грустно кивнул и сказал, что Ядро питается на порядок лучше всех остальных и потребляет в разы больше, но продукты для элиты поступают из подземных теплиц и закрытых садов, куда обычным людям хода нет.

«Простые люди никогда не видели ни мяса, ни винограда, ни изысканных сладостей, ни овощей. Большинству достаётся соя, кукуруза и курица, изредка кусочки сахара. Всё остальное, необходимое организму, люди получают из пищевых добавок, – рассказывал Ксавье. – Всё, что нужно для синтеза этих добавок, хранится в запасниках под Азилем. Ты не знала?»

Вероника не знала. Если кукурузные лепёшки она пробовала на общегородских праздниках, то о существовании соевых продуктов ей вообще не было известно. И о голоде. И о том, что Ядро за неделю съедает больше, чем весь остальной Азиль за месяц. Она вспоминает, что на праздниках никогда не видела среди простолюдинов полных людей.

– Вероника? – окликает её Пьер.

– Да? – переспрашивает она, отвлекаясь от размышлений.

– Я тут подумал: а почему бы тебе к нам в гости не приходить? У Софи полно подружек, вам будет о чём поговорить. Ты же дома сидишь целыми днями. Если тебя где и видят, то только с дочерью или в церкви. Женщинам всё же надо иметь время и для себя.

Пьер говорит вполне искренне, но его слова вводят Веронику в замешательство. Она замирает на краю дороги, глядя на пыльную траву у своих ног, примятую подолом длинного платья. За годы, проведённые в доме Каро, она настолько привыкла быть незаметной и ненужной, что простое приглашение в гости теперь вызывает дискомфорт. Пьер замечает её растерянность – и спешит примирительно вскинуть руки:

– Я не хотел тебя обидеть. Извини, Веро, я вижу, что сказал что-то не то.

– Мне нравится в церкви, – тихо, словно оправдываясь, отвечает она. – Там… очень спокойно. Как в детстве: когда залезаешь в старое кресло, сворачиваешься калачиком и представляешь себе, что ты невидим.

Соевый стручок в кулаке Советника Робера хрустит, ломаясь. Пьер долго обдумывает, что сказать, на высоком лбу собираются морщинки.

– Я же не просто так спросил, что у вас с Бастианом. Не видеть – очень легко, когда тебе всё равно. И невозможно закрывать глаза, когда у небезразличных тебе людей творится что-то не то. Бастиан мой хороший старый друг, да и тебя я знаю очень давно. И вижу, какое между вами отчуждение. И как ты год за годом становишься всё тише. Даже сейчас: ты не дома, никто над тобой не нависает, а ты горбишься и как будто прячешься. Я как друг хочу помочь тебе… и ему. Если в твою жизнь впустить немного света и общения с людьми твоего уровня, станет легче.