Текст книги "Токио. Колокола старого города"

«Акасака»
赤 坂

Крысиная гора никого не изумляла много веков.

Когда появился Царь-бык, восторжествовала добродетель Будды.

Рассвирепели тигры и другие звери, взыграла алчность,

Но сказания, как рогатые кролики, растолковали дхарму.

В подводном дворце Царя драконов ударил колокол Будды,

Проснулись в своих логовах и обрели просветление змеи.

Лошадь вдруг оказалась беременна буддийским принцем.

Пусть прекратится грохот козлиных, оленьих, бычьих повозок.

Крики обезьян и мороз в чистом лунном свете.

Человек-петух еще молчит, пока гости направляются к дому.

Псы не лают в ночи в священном городе Раджа-грха.

Дикие кабаны касаются Золотой горы, делая ее еще выше³⁸.

Надпись на колоколе времени в Энцудзи (с английского перевода Криса Дрейка)

Акасака: Изобретение Эдо

Самый маленький колокол времени висит в квартале Акасака. Колокол дважды пропадал и возвращался: в последний раз это случилось во время Второй мировой войны, когда его едва не расплавили как металлолом вместе с утилем.

Блуждая по Акасаке перед самой смертью, писатель Ёсимура Хироси испытал ощущение головокружения; дома, казалось ему, летели друг на друга и в то же время прочь друг от друга. Холмы под зданиями врезались друг в друга, а потом валились обратно. Если говорить о математической концепции хаоса, – пишет он, – то должны быть правила. Но в Акасаке ты не знаешь, где начать. Невозможно представить себе, каким отдаленным было это место когда-то³⁹.

Подумалось, не писал ли Ёсимура эти слова под впечатлением от безвкусного здания Tokyo Broadcasting Service. Только что открывшийся холдинг помещался в пятнадцатиметровой копии космического линкора «Ямато» из одноименного аниме, который палил своим главным калибром – «волновой мегапушкой». Снаружи пялились со своего металлического насеста сидящие рядышком гигантские желтые длиннохвостые попугаи из резины.

Колокол времени Акасаки водружен на вершине крутого холма, у храма Энцудзи. Храм окружен со всех сторон офисными зданиями и жилыми домами с парковками, нависающими линиями электропередач. Колокол в одних местах зеленее, в других, где выбито стихотворение, темнее. В нем двенадцать строк, по числу китайских зодиакальных животных. Слова образуют лабиринт, тайный код⁴⁰.

Стихотворение открывается упоминанием Крысиной горы, мистического места из древнекитайской мифологии, где, по народным сказаниям, делят между собой гнезда птицы и мыши. Место это дикое – земля в самом своем начале. Завершается стихотворение словами о Золотой горе, буддийском символе безупречной мудрости. Между началом и завершением фигурируют рогатые кролики, подводный колокол во дворце Царя драконов; есть там и змеи, которые очнулись от грез и достигли просветления. В конце концов, мир предоставляет время самому себе, а его хранитель, человек-петух, впадает в безмолвие: это конец земного мира.

Первое описание колокола Акасаки вместе со стихотворением, начертанным на нем, приводит Тода Мосуй в «Пурпурной ветви», произведении конца XVII века. Политический покровитель Тоды, сын второго сёгуна из рода Токугава, был принужден к самоубийству братом-соперником, после чего Тода уже никогда не занимал высоких должностей. Правда, у него сохранились полезные связи, а семья была состоятельна настолько, что он мог позволить себе заняться литературой. И поскольку город он знал «изнутри и снаружи, до самых сокровенных закоулков», у него была идеальная возможность создать литературный образ Эдо⁴¹. Более ранние авторы каким-то образом связали ландшафты Киото с новым городом сёгуна на востоке, но до Тоды никто не писал о том, что там взаправду находилось.

В «Пурпурной ветви» двое друзей бродят по широким бульварам и тихим аллеям, ввязываются в драки и посещают бордели. Одному из приятелей – своему alter ego – Тода дает псевдоним «Иицу», который в иероглифах может читаться как «обойденный вниманием, но не сожалеющий об этом»⁴². Неплохое имя для писателя⁴³.

Тода описывает колокол Акасаки как «перевернутый конусообразный гонг, полый внутри». Его звук – это голос теней; звук, постепенно угасающий, подобно заходящему солнцу.

Токио – город тьмы, город света⁴⁴. Одно растворяется в другом. В центре город света местами затемняется, зато по мостам и перекресткам, на окраинах вдоль железнодорожных станций ослепительно сияет и призывно мерцает город тьмы.

Этой «другой» город манит дешевыми «отелями любви», где номера обставлены как вагоны поезда: мужчины впритирку с женщинами, которые изображают пассажирок пригородных электричек. Здесь же последние кофейни «без ничего», мгновенно возникшие и пропавшие, как только Токио пресытился зеркальными полами и официантками, не носившими ничего, кроме коротких юбочек. Новый закон об общественной морали запретил определенные проявления дурного вкуса, вроде вращающихся кроватей и безмерных зеркал. До того кабаре неподалеку от Синдзюку привлекали клиентов женщинами за проволочной сеткой. Желающие могли потыкать пальцами сквозь мелкие ячейки, стараясь дотянуться до ребер, запястий или чего еще. В номерах взрослым предлагали соски-пустышки и подгузники. И верх бесстыдства – «Счастливая дырка», бар, где мужчину через отверстие в фанерной доске обслуживает анонимная партнерша⁴⁵. «Я думал, это секс будущего», – с тоской вспоминал любитель подобных развлечений о веселых временах до того, как закон вступил в силу и злачные заведения квартала красных фонарей, включая «Счастливую дырку», были закрыты.

Оба города сливаются воедино в административном районе Минато: в отеле «Риц» и в дешевых караоке-барах. Американское посольство и головной офис Токийской радиовещательной компании. Стеклянная воронка Роппонги-Хиллз и башни Мидтауна. Волны стали и стекла Национального центра искусств и ночные бары, которые ютятся недалеко от перекрестка, где Скоростная дорога номер 3 пересекается с Маршрутом номер 1.

Красивее женщины я никогда не видела. Гибкое, как тростинка, тело и шелковистые светлые волосы, лавиной спадающие на шею и плечи.

Она танцевала одна в «Уолл-стрит», рюмочной в одном из длинных и узких подвальчиков Роппонги; делала это так грациозно, что никто не смел танцевать с ней рядом, чтобы не выглядеть попросту неуклюжим. Пустое пространство колыхалось, как веер, вокруг ее ног, ее рук. Остальные танцоры держались на отдалении. Они немного выбивались из ритма, глядя на то, как танцует она.

– Она – лучезарна, – сказала я стоявшему рядом со мной мужчине, почти крикнула, потому что музыка играла очень громко. Он равнодушно через плечо взглянул на танцующую.

– Это проститутка. Откуда-то из Восточной Европы.

Стены бара были из некрашеного бетона. Освещение тусклое, если не считать приглушенных бликов от бутылок с водкой и виски, массивных граненых стаканов и перевернутых фужеров для шампанского на стойке. Подобно стеклу, танцовщица притягивала свет к линиям своих плеч и запястий, бедер.

Я думала, не проходила ли она подготовку в Кировском или Большом. Высокая девушка, вся золотая, которая, возможно, могла стать ведущей балериной Европы, но которая закончила карьеру в нескольких тысячах километров восточнее: такая-то сумма в иенах в чьей-то ведомости.

В японском языке существует весьма ограниченный набор слов, соответствующих английскому penis⁴⁶. Это «силач» и «животворный меч», по аналогии с копьем, которое фигурирует в мифах о происхождении мира, повествующих, как из кромешного хаоса возникли Японские острова. Сине-зеленый змей и мифический «змий». Рыба угорь, морская черепаха, огурец. Для монахов пенис был «демоном мирских желаний».

Если наименования мужского члена подчеркивают либо игривость, либо грандиозность, то японская лексика для женских гениталий в целом причудлива, экстравагантна и претенциозна. Самый распространенный эквивалент для «vagina» – asoko, что значит «там». Женский инструмент, мышца, копилка. Для описания больших размеров имеется вариант «предельная глубина», есть еще soshiki manjū – это такие сладкие пышные булочки, которые подаются у японцев на похоронах.

Есть термины, заимствованные из американизмов: «роза», «каноэ», «бобер», «расщелина», «кратер». «Вишневый цвет» и «розовый цветок» – для девственниц. «Секонд-хенд» – для всего остального. Из «кварталов удовольствий» Эдо с их колеблющимся полусветом проникает древний язык, и по сей день используемый главами Якудзы. Это выражения типа «чайная чашка», «заварочный чайник», «ступка», «посудина», «шкатулка», «чернильница». Для широких вагин припасены соответствующие метафоры: «большой бассейн», «рисовая кадка», «ванна», «огромная тарелка». Часть определений собрана в садах («персик», «арбуз», «каштан», «смоква»). Другие взяты из морской стихии («ночной моллюск», «краб», невероятное изобилие различных ракушек: черных, запеченных, пресноводных, живых и свежевыловленных). У монахов, которые безобразничали в «кварталах удовольствий» Эдо, в так называемом «мире цветочных корзинок», имелся религиозный термин из санскрита: «внезапное озарение». «раковина-лотос». И, что труднее всего объяснить, – «соломенные сандалии».

Даже при том, что жизнь монахов подчинялась строгим древним правилам, сексуальный лексикон не знал удержу: «одинокое паломничество», «переписывание сутры от руки» и «порка», что на самом деле означало ласку⁴⁷.

Вам не понадобится ни паспорт, ни багаж.

Любая фантазия клиента, любое желание! Токийский «отель любви» существует именно ради этого. Внутри отеля имеется комната. Темы варьируются. Это может быть кружение карусели, средневековый замок, далекая-предалекая галактика, подводный грот, но некоторые элементы повторяются⁴⁸. Вход в «отель любви» всегда потайной и глубокий. Это ниша, в которой будет поворот назад, к началу путешествия. Главная дверь скрыта за стеной-экраном и открывается под действием автоматических датчиков.

Никаких видимых консьержей – только бесплотный голос, произносящий по-английски: Добро пожаловать! Люминесцентная панель во всю стену экспонирует фотографии имеющихся в наличии номеров. Можете выбрать «ОТДЫХ» (несколько часов) или «ПРЕБЫВАНИЕ» (с ночевкой) и нажать на кнопку под выбранной комнатой. До появления магнитных ключ-карт металлические ключи доставлялись прозрачными пневматическими трубками. «Отели любви» устроены таким образом, чтобы гости никогда не встречались друг с другом. В скрытой от глаз комнате охраны световые экраны безопасности, собранные вместе, выглядят как призматический глаз насекомого.

«Отели любви» отличаются тем, что культуролог Сара Чаплин назвала ur-code, «прото-код». Крохотные традиционные занавески норэн скрывают регистрационные номера посетителей. Громадные зеркала повсюду. Ультрафиолетовое освещение. Джакузи. Внутренние стеклянные стены. Неожиданная клетка. Прокат костюмов: офис-леди, распутница, школьница. Базовый набор нарядов для костюмированных ролевых игр.

Войти в «отель любви» значит отключиться от повседневности, избавиться от давящего груза общества и его ожиданий. Здесь – страна фантазий для взрослых: ваш шанс заново открыть себя, отпустить, пусть ненадолго. Это больше чем торопливый секс – это обещание загадочной дверцы, ведущей в сказку.

В тяжелом воздухе – дым от жарящихся на гриле угрей. Святилище семи богов счастья, гранаты и груши, зреющие на деревьях подле его каменных ворот.

Я двинулась по мосту Кототой на запад, через Мацугая, Кита-Уэно; напротив станции Ирия и пригорода Ситая, где когда-то стояли Черные ворота района Ёсивара. Ёсивара в XIX веке – мир куртизанок и кабуки. В период расцвета в Эдо проживал миллион человек. Ёсивара был единственным официально узаконенным кварталом удовольствий: город, где не наступает ночь⁴⁹.

Изучаю свой токийский Городской атлас. Пространство между Уэно и Асакусой заштриховано. Составители атласа убрали Шова-дори, крупную дорожную артерию, ведущую на север, к Никко, и разрезающую густую сеть железнодорожных путей, проходящих через станцию Уэно. Недостающий полукруг и забит как раз «отелями любви»; или должен быть забит – но Атлас ему этого не позволяет. В путеводителях и атласах отели любви стерты, их нет. Кабуки-тё и Сибуя, Готанда и Угуисудани: районы «отелей любви» показаны белыми пятнами кварталов с непоименованными улицами. Здания высокого «Токио Сити» с его музеями и достойными отелями, с его посольствами и храмами, святилищами и театрами указываются. Зато карты «темного Токио» показывают отели любви, но не музеи или, к примеру, ближайшую железнодорожную станцию. Пространства, принадлежащие городу теней, существуют в памяти людей, которые посещают эти места и знают, где искать то, что нужно.

Я миновала «Ханаду» и отель «Стинг». Отель «Некст» и «Я-Я-Я». Старую нитяную мастерскую. Отель «Рамзес Джой». Городской Замок Нэгиси. «Петтикот-Лэйн».

Попадая внутрь «отеля любви», посетитель может двигаться только в одном направлении. Парочке можно войти столько раз, сколько захочется. Повторный доступ одиночке разрешен не будет, поэтому все, что нужно, – еду, одежду, игрушки, – посетитель должен принести с собой. Стоит только выйти, и придется все начинать сызнова: световая панель, оплата, ключи. Именно из-за этого иностранцев сюда обычно не допускают. Японские посетители принимают законы жанра и распорядок, тогда как приезжие жалуются: что это такое – почему я не могу выйти и вернуться? Почему у вас нет обслуживания номеров? Можно мне поменять комнату? Японский посетитель знает, что отель любви – это театр безмолвия. Шум губит фантазии.

Здесь не бывает окон. Там, где они есть, они всегда затемнены.

Отель «Шарм». «Эль Апио». «Отель Кристал».

Такое приятное место.

Вы чудесно проведете время.

Пожалуйста, наслаждайтесь отведенным вам временем.

Отель «Калико». «Отель любви».

Стена волшебных голубых огней и небольшая аптечка, забитая мылом, мазями, салфетками, пенками, пластмассовыми бритвенными станками, белыми матерчатыми масками для лица.

«Ле Сьель» с громадной неоновой моделью планеты Сатурн, сияющей над входом. Отель «Вог».

Отдых – ¥4500

Пребывание – ¥6500

Светящийся синий круг над надписью ОТКРЫТО. Надпись МЕСТ НЕТ не горит.

«Сердца атласной ленты». Отель «Сидз». Отель «Ла Луна».

Улица почти пуста. Под эстакадой скоростной автомагистрали – стальные перекладины и яркий свет; тени и переливчатые отражения зеленой краски.

Невидимая на картах Угуисудани – «долина соловьев». Угуисудани, где одиночества пересекаются, чтобы снова разбежаться.

Старика, что слева от меня, звали Фукутани. Он крупный мужчина с белыми баками. Сиденья, покрытые камышом, ему малы.

Я спросила, сколько лет он заходит к Дайбо.

«Тридцать пять, – ответил он. – С тех пор как заведение открылось».

«Здесь что-нибудь изменилось?»

Фукутани немного подумал, отхлебывая свой кофе: крошечная чашечка в огромной ручище.

– Да, прилавок был ровным.

Тут я впервые заметила, что дерево коробится.

– Я копирайтер. Впервые пришел сюда, когда только начинал. Работал на американские компании. Иностранцы… – Взгляд его сверкнул. – Я их всех ненавижу.

Я сделала вид, что рассердилась. Фукутани был доволен.

У нас над головами вытянулся длинный ряд крутых детективных книжек, заметно пожелтевших с годами от дыма поджариваемых кофейных зерен.

– О, ничего личного! – сказал Фукутани. – Я ненавижу всех.

Из-за прилавка послышался смех Дайбо.

«Мэдзиро»
目 白

Городской план Эдо был сориентирован на спираль, настроенную на космос, чтобы тем самым установить прямое соответствие между правлением Токугавы и порядком во вселенной⁵⁰.

Найто Акира

Мэдзиро: Неудавшийся переворот

На циферблате Токио Мэдзиро находится на северо-западе, примерно на десять часов. Город тут анонимен: парковки, переулки, четырехполосный отрезок Мэйдзи-дори. Многоквартирные дома и офисы теснятся на гребне горы и спускаются по ее склонам. Каждая бетонная терраса, каждая ржавая пожарная лестница незаметно перетекают в другие террасы и лестницы. Пейзаж напоминает незаконченный рисунок.

Вишневые деревца, одетые густой листвой, склонились к реке. Это Канда. Звук воды в бетонных стенках канала точь-в-точь напоминал всплески брызгающихся купальщиков.

Прошла группка дошкольников в флуоресцентных оранжевых бейсболках. Полицейский медленно проехал по Мэйдзи-дори. Удерживая в одной руке айфон и стараясь не уронить его, другой я пыталась развернуть городской атлас Токио. Где здесь вход в храм? Высокая белая стена шла наверх, повторяя рельеф, но ворот не видно.

Пожилой мужчина махнул рукой в сторону вершины холма.

– Кондзо-ин? Идите в гору, а потом спускайтесь вниз. По-другому вы туда не попадете.

По главной улице Мэдзиро я направилась мимо магазина, где продают кимоно, и бутика, где торгуют итальянской обувью. На противоположной стороне Мэйдзи-дори – Школа пэров (университет Гакусюин), где когда-то учился император.

Я шла по дуге параллельно реке, пока прямо передо мной не выросли ворота Кондзо-ин с названием, начертанным золотом: Гора святых духов. Храм новый, но верхний изгиб его бронзовой крыши придавал ему внушительность, которой так не хватало другим современным токийским храмам. Сама крыша выглядела так, словно вот-вот раздавит поддерживающие стены.

Возле ступенек перед старыми воротами стоял Фудо. Тот, кто Всегда Неподвижен, он – самый могущественный из Царей мудрости⁵¹. У Фудо тонкие губы и высокие скулы; кажется, он скорее разочарован в земном мире, нежели гневается на него. В правой руке у него тяжелый меч, лезвием которого он пробивает себе путь сквозь невежество. Левую по локоть должно скрывать бушующее пламя, однако горящая рука давно обломана, вместо нее обрубок. За спиной у Фудо скульптор высек из камня сплошную стену огня. Оно скручивается волнами дыма и рвется во все стороны, словно исполинское опахало.

Во внутреннем дворике храма никого, если не считать троих престарелых паломников. Они осматривали все храмы Фудо на равнине Канто, один за другим. Грубые каменные ступени повторяли кривизну холма позади храма, уходя за спины пленяющих взгляд каменных бодхисатв и многочисленных резных композиций. На них – три мистические обезьяны, прикрывающие ладошками глаза, уши, рты. Не вижу зла. Не слышу зла⁵². Не говорю зла. Камни позеленели от мха, из-за него обезьянки местами настолько состарились, что их личики и крошечные ладошки стали совсем не различимы.

На западном склоне, над крышей храма Кондзо-ин, находится могила, могила без праха. Камень на ней увековечивает память мятежного самурая Марубаси Тюя⁵³. В 1651 году Тюя собрал группу из непокорных самураев и организовал заговор для низвержения Токугавы. Согласно легенде, раскрыл заговор сам же Тюя, проговорившись, когда бредил в лихорадке.

Его история многократно пересказывается в кукольных постановках и романах, хотя обстоятельства и имена действующих лиц вымарывались цензорами Токугавы, которые желали, чтобы этот человек был забыт, словно не существовал вовсе. Тем не менее история жила в веках, и через двести лет, когда сёгунат уже рухнул, драматург Кабуки Мокуами создал пьесу о заговоре Тюя: Keian Taiheiki («Во времена Кейан»). Постановка пользовалась бешеной популярностью и годами не сходила со сцены.

Пьеса «Во времена Кейан» начинается детской песенкой. Тюя жаждет величия, ищет возможности отомстить за своего отца, казненного первым сёгуном Токугава. Кончается история тем, что Тюя, преданный семьей своей жены и оставленный большинством сторонников, в одиночку бьется с целым отрядом, посланным его арестовать, пока люди сёгуна не хватают его. Это самая знаменитая сцена сражения в японской литературе.

При жизни Тюя крыши замка Эдо были видны даже из далекого Мэдзиро: цитадель была покрыта отсвечивающей белым свинцовой черепицей. Фасад «имел изысканную скульптурную отделку, со многими фронтонами и богатыми украшениями в виде позолоченных листьев, подчеркивавшими карниз и конек крыши…»⁵⁴ Меньшие башенки были покрыты медью, которая со временем позеленела, верхние же завершения в виде дельфинов сияли золотом. Весь комплекс был покрыт черным лаком, который считался (ошибочно, как впоследствии оказалось) огнестойким.

Замок, который возвышался на восемьдесят пять метров над равниной, был самым высоким сооружением, когда-либо возведенным в Эдо. В главной башне располагались основная приемная и бессчетное количество залов: Зал тысячи матов, Белый зал аудиенций, Черный зал аудиенций… А также комната с часами, где устанавливался официальный стандарт времени для всего города⁵⁵.

План замка развивал принцип водоворота: главную башню кольцом окружали постройки, расходившиеся на восток, север и запад⁵⁶. Цитадель опоясывала спираль каналов. По периметру замка располагались тридцать два мощных укрепленных ворот. Во внутреннюю цитадель, окруженную стенами, вели еще девяносто девять ворот. Они стояли большей частью под прямым углом к ходу движения, чтобы дезориентировать пришельца и загнать неприятеля в узкое горлышко. За всю историю замка никто ни разу не решился на лобовую атаку.

Так же, чтобы запутать вторгшегося завоевателя, Эдо строился и за стенами цитадели: в городе было вдвое больше Т-образных примыканий и тупиков, чем перекрестков. Всё – от количества мостов перед воротами до планировки замка – было продумано так, чтобы увековечить власть рода Токугава⁵⁷.

Этот-то комплекс, целый город, Тюя намеревался сжечь. Он рассчитывал, что в неразберихе, вызванной пожарами, его армия мятежных самураев сможет свергнуть сёгуна. Будучи схвачен, Тюя попытался убить себя, но ему помешали, чтобы пытать и потом распять⁵⁸. Смертью Тюя кара не завершилась: изуродованный обрубок его тела и останки были выставлены напоказ, чтобы всякий дважды подумал, прежде чем выступить против сёгуна.

Мемориал Тюя соорудили через сто лет после казни. В Кондзо-ин поставлена простая бронзовая крыша над каменным надгробием, чтобы сохранить от разрушения высеченную на памятном камне надпись.

Замок Эдо просуществовал всего пять лет после смерти Тюя. Он до основания сгорел во время Великого пожара Мэйрэки в 1657 году. Восстанавливать его не стали⁵⁹.

Внизу, во внутреннем дворике Кондзо-ин, паломники позвонили, чтобы вызвать монаха, который должен был сделать памятную надпись в их тетрадях «го сюйн». Каллиграфия его была изумительна, сам монах был молод и прекрасен лицом. Он поднял брови, когда я наклонилась над подоконником.

– Вы что-то хотели?

Я спросила, есть ли в храме колокол времени.

Монах заговорил со мной почтительно на кэйго, формальном японском, используемом для общения с очень важными персонами⁶⁰. Кэйго имеет собственный, четко очерченный словарь, с лексикой, почти не употребляемой в обыденной жизни. Монах говорил несколько минут. Я разобрала слова война, пройдите. И предложение спросить в соседнем храме, Нандзо-ин.

– Простите, я не совсем поняла…

Монах улыбнулся, слегка высокомерно, и повторил еще раз, коротко, быстро, отчетливо проговаривая каждый слог, без всякого выражения. Я уставилась на него, не улавливая смысла. Закончив, монах с надменным видом отвесил мне полный величайшей учтивости поклон. И наглухо задвинул бумажную дверь на деревянной раме.

Паломники обступили меня, интересуясь, что мне нужно и что сказал монах. Я объяснила, что ищу колокола времени.

– Я не совсем поняла… Он сказал что-то вроде того, что колокол пропал. Может быть, его сняли на металлолом во время войны?

– Ах, – вздохнула женщина, – война… Тогда я была молода. Мы так много потеряли!

– Но он не то говорил, – горячо вмешался другой паломник. Он слышал слова монаха, пока ждал, когда в его книжку поставят печать храма. – Монах сказал, что колокол исчез – задолго до войны. Всё, что монах знает, это то, что раньше колокол здесь был.

– Так вы ищете колокола, отбивающие время, – уточнила женщина. – Ручаюсь, что живущие по соседству люди все время жаловались на них! Какой же от них бывает грохот! И звук такой мрачный!

– Вы считаете, мрачный? Почему?

– О, колокола заставляют нас думать о смерти, а нам так не хочется о ней думать на самом деле!

– Интересно, кто делает все эти колокола? – задумчиво произнес третий паломник. – Да и делают ли их сейчас?

– Они сейчас больше не нужны, – отрезала женщина. – В конце концов, у нас на руке есть часы!

Я покинула паломников, которые, улыбаясь, провожали меня взглядами. Напротив Кондзо-ин я набрела на заброшенный дом. Дикая земляника и папоротник росли из трещин в каменных ступенях; над крыльцом и даже на крыше вились лианы. Чернильный след на табличке с именем владельца был почти смыт: Кацудзиро Симода.

Слышно было, как мимо по Мэйдзи-дори проезжают легковые автомобили, мотоциклы и грузовики. Шум машин напоминал грохот прибоя на пустынном морском берегу. По северному берегу реки Канды я двинулась на юг, думая о колоколе Кондзо-ин. Когда он тут звонил, север за рисовыми полями еще не был кладбищем Дзосигая. Много позже там были похоронены писатели Акутагава Рюноскэ, Лафкадио Хирн и Нагаи Кафу. А еще через сто лет здесь появилась могила главы кабинета министров военного времени Тодзио Хидэки.

То, что колокола не оказалось на месте, почему-то придавало ему еще большую значимость. Если бы я его увидела, услышала, как он звенит, коснулась бы его – кто знает, какое впечатление он произвел бы. А теперь колокол, наверное, расплавлен. Стал ли он частью автомобильного мотора, радиоприемника? Головной шпилькой или парой садовых ножниц? Зенитным снарядом?

Я остановилась и огляделась по сторонам. Шум транспорта на Мэйдзи-дори больше не был слышен. Громко плескалась вода в Канде.

Через дорожку я заметила старую женщину, чьи волосы были выкрашены в яркий, почти павлиний синий цвет – синий цвет самого Короля мудрости, цвет лазурных пергаментов, которым древние художники переписывали сутры. Или цвет горних долин. Старуха чуть повернулась, глядя вниз, на канал. Я вспомнила песню о двух влюбленных, популярную сорок лет тому назад.

 
Бежит Канда-река
Мимо нашего пристанища.
Ты взглянул на мои пальцы. —
Тебе грустно?
Мы были так молоды в те времена,
И нечего нам было опасаться.
Только нежности твоей боялась я.
 

Я шла куда глаза глядят и радовалась, что заблудилась.

Позже я написала в Кондзо-ин с просьбой рассказать его историю. Монах ответил на том же самом формальном японском, употребляя высокопарные синонимы простых слов. Мне понадобился словарь даже для того, чтобы перевести слово вещь.

Зажигательные бомбы в 1945 году уничтожили все записи храма и соседнего с ним храма Хаседера, писал монах. Самый священный объект – Фудо Мёо – сохранился, несмотря на то, что пламя поглотило практически все, даже могилы.

Нынешний настоятель Онодзука Икуцуми говорит, что в 1935 году, когда он был еще совсем мал, колокола уже не было. Сколько он себя помнит, передавал монах, колокол в Нандзо-ин уже не висел. В 1895 году его изображение появлялось в журнале под названием Arts Review в рубрике «Самые известные живописные места старой столицы». Так что колокол исчез в этом сорокалетнем промежутке.

Что касается Марубаси Тюя, я думаю – это только мое предположение, – мемориал был основан, чтобы отметить сотую годовщину со дня смерти Марубаси. Записей у нас нет, но, скорее всего, его соорудили тайно, не привлекая внимания. А что до самого человека, то можете считать его предателем сёгуната или героем, который овладел мастерством: обе точки зрения верны. Будьте внимательны в поисках равновесия между обеими реальностями.

Колокол времени – если он избежал гибели в пожарах после землетрясения 1923 года и бомбежек 1945-го, мог и уцелеть. Возможно, когда-нибудь он зазвонит.