Текст книги "Токио. Колокола старого города"

Я была знакома со своей учительницей десять лет. Если она до такой степени оскорблена, то, интересно, как всё обернется с Дайбо?

Я вошла в кафе и села около стойки. Дайбо смеялся с несколькими посетителями. Он отошел от них, чтобы обратиться ко мне. Он ничего не говорил, просто смотрел на меня. Я пододвинула на стойке маленький пакетик – брикет твердых чернил, завернутый в бумагу. Это miyage, сувенир из-за границы.

Дайбо взял пакетик, взглянул на него, затем снова взглянул на меня.

– Вы убежали?

– Я убежала.

Он засмеялся. Потом поблагодарил меня за чернила. Это был последний разговор о том, как я уехала. Если даже Дайбо и помнил, то никогда к этому не возвращался.

«Рокумэйкан»
鹿 鳴 館

У японцев взор устремлен в будущее, и они становятся нетерпимы, скажи хоть слово об их прошлом. Встречающиеся среди них культурные типы его стыдятся. Когда я спросил одного мужчину о японской истории, тот резко ответил: «У нас нет истории. Наша история начинается сегодня»⁸⁴.

Эрвин Бальц,

личный врач императора Мэйдзи

Рокумэйкан: Реставрация Мэйдзи

Кукольный домик в стеклянном ящичке, крошечная табличка с надписью «РОКУМЭЙКАН». Мансардная крыша, белая колоннада; балконы и портик. Дымоходы и оконные стекла: все безупречно; все соразмерно. Ренессансная вилла на берегу Тихого океана!

Сам Рокумэйкан был построен в 1883 году – претенциозное здание, оплаченное японским правительством. Оно включало большой столовый зал с французским шеф-поваром; салоны, гостиные, игровые комнаты с бильярдными столами, бальные залы и «коридор для променада». В барах продавались американские коктейли, немецкое пиво и английские сигареты. В газетах печатались предупреждения насчет корректного поведения – для тех, кому предстояло участвовать в светских мероприятиях и официальных приемах: «Не делайте ничего такого, что заставляет иностранцев смеяться над нами»⁸⁵.

Рокумэйкан дал имя целой японской «эпохе просвещения», но со временем стал символизировать декаданс и низкопоклонство перед Западом. В 1890 году Министерство иностранных дел продало здание частным владельцам, которые превратили его в дворянский клуб.

Название «рокумэйкан» переводится как «Павильон кричащего оленя». Оно взято из одного из древнейших памятников китайской поэзии «Книги песен». Это торжественная ода в честь иностранных гостей, которые пьют и произносят тосты.

 
Один олень подзывает другого,
Когда пасется в полынных полях.
Здесь у меня почтеннейшие гости;
Чья добродетельная слава блистает.
Они пример всем людям, чтобы не были скупы.
Доброе вино припасено у меня,
Его с наслаждением пьют мои гости⁸⁶.
 

Министр иностранных дел Иноуэ Каору надеялся, что, если Япония будет копировать западную культуру – её канапе и польки, вальсы и карточную игру, империалистические державы согласятся пересмотреть ненавистные Неравноправные договоры, навязанные стране в 1850-х, когда она впервые открыла свои порты для иностранных судов. В этом отношении Рокумэйкан потерпел провал. Европейские гости посмеивались и над внешним видом здания, и над танцорами. Французский писатель Пьер Лоти присутствовал на таком балу и отозвался о нем весьма пренебрежительно: «Едва ли элегантный … устроенный в европейском стиле, совершенно пресный, в белом и новом, он напоминал казино в одном из наших второсортных курортных городов».

В конечном счете пересмотр договоров произошел только в 1899 году, после того как японские армии нанесли поражение Китаю, получив Корею, Тайвань и Ляодунский полуостров в качестве военной добычи. То, чего не удалось добиться танцами с дипломатами, сделала тяжелая артиллерия. Берлин, Вашингтон, Париж и Лондон – все подписали новые договоры с императорским правительством в Токио; на этот раз дипломатические соглашения были заключены между равными.

Поэт Артур Уэйли так перевел часть оды, посвященной Рокумэйкан:

 
Вот человек, который меня любит
И будет учить меня путям Чжоу.
 

Выражение «пути Чжоу» означало способы, принятые у иностранцев.

В этих двух строчках – весь оптимизм и вся наивность эпохи Мэйдзи.

Начиная с 1930-х Рокумэйкан постепенно разрушался. В 1941 году правительство военного времени отдало приказ снести его окончательно. Оно было обеспокоено и недовольно тем, как в эпоху Мэйдзи огульно, с распростертыми объятьями принималось все иностранное. А когда Рокумэйкан прекратил существование, воспоминания о нем окутала ностальгия: мрамор и великолепие эпохи Мэйдзи и начало недолговечной японской империи.

Юкио Мисима описывал Рокумэйкан с обычной для него смесью ностальгического романтизма и ярости: «Век Рокумэйкан, согласно современным живописным работам и поэзии, был воистину смешным и гротескным – какой-то обезьяний театр в целях просвещения, в котором малорослые японские мужчины с торчащими передними зубами, наряженные в плохо сидящие фраки, коротко стриглись под иностранцев».

В пьесе Мисимы «Рокумэйкан» для иностранных гостей готовится большой бал. Правительственный чиновник – Кагэяма – и его элегантная жена Асако, из бывших гейш, приглашены на прием. Асако сменила японскую традиционную одежду на лиф с пышными рюшами, кринолины и корсет. Она плачет от унижения, думая о потерянной идентичности, об уступках, которые даются дорого, но не имеют смысла⁸⁷.

Кагэяма: – Послушай! Люди достаточно зрелые, чтобы разбираться в таких вещах, понемногу примыкают к нам, чувствуя горечь из-за всего этого абсурда. Они танцуют. Рокумэйкан. Это притворство и есть то, что исподволь делает японцев мудрее. Понимаешь?

Асако: – Нам придется смириться с этим, но ненадолго. Фальшивые улыбки и фальшивые балы так долго не протянутся.

Кагэяма: – Мы должны скрыть наши истинные чувства. Мы должны их дурачить – иностранцев, и весь мир в придачу.

Асако: – Нигде больше во всем мире не должно быть этого фальшивого, бесстыдного вальса.

Кагэяма: – И все же я буду его танцевать до конца жизни.

Преемником Рокумэйкан стал токийский «Кайкан». И внутри, и снаружи выглядит он весьма обыкновенно. Я никогда не слышала об этом клубе раньше, но когда спросила о нем одну из администраторов здания, она воскликнула: «Но ведь это фантастическое место! Иногда сюда приходит развлечься сам император!»

Я ждала Токугаву Цунэнари, нынешнего – восемнадцатого главу рода Токугава, ведущего начало с XVII века от первого сёгуна Токугава Иэясу. Я стояла в фойе «Кайкан», где было пусто, если не считать нескольких в беспорядке расставленных стульев и низких столиков, а также, разумеется, маленькой модели Рокумэйкан в застекленном шкафчике.

Я знала Токугаву Цунэнари только по его книге «Наследие Эдо»: автор на небольшой фотографии с заднего клапана суперобложки сияет как школьник. Далеко не сановный портрет. Я удивилась, когда сам Токугава Цунэнари вошел в зал. Он был статен. И плавно скользил навстречу, словно актер музыкального представления Но. Возле Рокумэйкан в стеклянном шкафу он приостановился.

Поклонившись, я подумала о первом сёгуне из рода Токугава. Создавая Эдо, Иэясу выровнял вершины гор, отнял сушу у моря, изменил русла рек. Вместе с преемниками он выстроил город как спираль, согласованную с космосом, тем самым иллюстрируя прямое тождество между правлением Токугавы и вселенским порядком⁸⁸.

Господин Токугава улыбался.

– Каково состояние вашего желудка?

– Простите?

– Вы голодны?

Метрдотель материализовался, кажется, из воздуха, и пригласил нас в Золотой Зал, где усадил возле зеркального окна. У противоположной стены, рядом с кухней, персонал вытягивал шеи, чтобы поглазеть на господина Токугаву. Проходившие по залу официанты следили за ним краешком глаз.

– Весь год я посещаю места, отмеченные символом рода Токугава: храмы и гробницы. Как приятно в дополнение встретиться со здравствующим Токугавой!

Господин Токугава засмеялся:

– Храмы и святилища – это все очень хорошо. Только печально, что теряется городское ядро. Ситамати: деловая часть города, где люди жили, любили, смеялись… Теперь все исчезло.

– То есть, глядя на современный Токио, вы ощущаете, что Ситамати – это большая потеря?

Господин Токугава махнул рукой, словно отгоняя муху.

– Всего лишь ностальгия. – Он уперся в меня взглядом. – Не знаю, как вам удастся написать книгу о Токио. В городе все меняется слишком быстро. Здесь не так, как в Лондоне. Когда в середине 1960-х я впервые пришел в «Кайкан», это здание было самым высоким в округе. А теперь – посмотрите…

За окном протянулась панорама города, невзрачного из-за серых зданий – и без горизонта. Юг и север, восток и запад, – куда ни посмотри, все будет одинаковым.

– Я всегда интересуюсь у людей: с какой стати вы хотите забраться так высоко? А в этих стеклянных домах к тому же так жарко летом!

– Насчет Токио вы правы, – согласилась я. – Удивительно – читаешь о чем-то, а после обнаруживаешь, что все это еще существует. Ведь столько всего исчезло.

Официанты принесли coq au vin [8]8
  Курицу в вине (фр.).


[Закрыть], сервированную под круглыми серебряными крышками, и серебряные соусники. За трапезой Токугава рассказывал об учебе в Англии в начале 1960-х, о посещении могилы Конфуция («вроде декорации к фильму – новая, но выглядит старой»), об экологии, о том, как правильно есть лапшу соба («обязательно чавкнешь»), о ксилографии и о маятниковых часах в доме его дедушки и бабушки. Одни были швейцарские, другие английские. Старинных японских часов у них не было.

– Они исчезли после того, как стали появляться западные механические часы. За ними было очень сложно ухаживать.

– А вы когда впервые стали замечать время?

– Когда был маленьким, очень маленьким, у меня была закуска ояцу, которую я съедал в три часа дня, между обедом и ужином. Случалось, мама или горничная были чем-то очень заняты и забывали о ней. Но я не забывал. Приходилось требовать мое маленькое лакомство.

Господин Токугава родился в семье Мацудайра, вырос в обычном скромном доме, где, по его словам, слуги были из северной провинции Айдзу, жестоко пострадавшей в ходе краткой, но кровопролитной Войны Босин в конце 1860-х годов, когда сторонники сёгуната выступили против сторонников императора.

Мемуары г-на Токугавы полны цитат из Конфуция, чьи тексты он переписывал еще в детстве. Заповеди самураев («Если человеку чего-то делать не следует, он ни в коем случае не должен этого делать») он выучил на диалекте Айдзу, как и популярную книгу комиксов, которая выставляла клан Токугава отпетыми злодеями. Когда он был ребенком, отец его матери Токугава Иэмаса, семнадцатый глава главной линии рода Токугава, усыновил его. Единственный сын Токугавы Иэмасы умер, и он желал иметь наследника мужского пола. В противном случае эта линия рода угасла бы.

– Когда мне было пять, или шесть, или семь лет, точно я не помню, я встретился с очень старым джентльменом, другом моего дедушки. Ему, наверное, было девяносто или около того. И он в самом деле пережил войну Босин… Войну за реставрацию Мэйдзи.

– Ваша гражданская война…

– Наша гражданская война, да. Он привлек меня к себе и обнял. Он выпил с моим дедушкой, и от него ужасно пахло – не столько от него… Весь коридор вонял саке… А если я обнимаю своих внуков и рассказываю им эту историю, то вот вам линия, континуум, непрерывная связь историй и воспоминаний.

Я знаю, что такое Вторая мировая война. Знаю, как выглядел Токио в 1945 году, потому что я видел. Мне было шесть лет. Большинство домов выгорело дотла, и люди жили в конурках, которые выстроили на пепелище. Всё лежало в развалинах, и, стоя в Роппонги, я видел оттуда Токийский залив и море. Мы видели, как солнце встает и заходит над этой черной равниной. И мы играли на ней. Вас бы удивило, что остается на пожарищах. Масса металлических колец от расплавленных электрических розеток и дверных табличек. И эти, как вы их называете? Чтобы открывать дверь?

– Дверная ручка?

– Дети копались в пепле – и там обнаруживалось столько всяческих вещиц! Сотни разных колец, все разного диаметра. Мы играли: чье кольцо укатится дальше. Дети способны забраться куда угодно. Мы играли в прятки, везде.

– Скажем, я расскажу своему внуку или внучке о послевоенном Токио. Они это запомнят навсегда, а потом они могут рассказать мою историю своим внукам. Время несется… Оно несется… Вот так… – Токугава начертил схему. Людей он изобразил кружочками, а движение времени – стрелами. А истории и воспоминания были дугами, которые соединяли кружочки между собой.

– Когда тот старый джентльмен обнял меня и дыхнул на меня запахом саке, абстракция времени и стала реальностью.

– Ваши деды, должно быть, помнили очень красивый город. До землетрясения 1923 года и перед войной. Господин Мацудайра и господин Токугава. Они рассказывали о Токио перед войной? Или о том, что было утрачено?

– Нет, об этом они не рассказывали ничего.

– Как, совсем ничего?

– Что бы они ни чувствовали, они никогда не говорили об этом. Что потеряно, то потеряно. Гнаться за всем этим – заблуждение. Сентиментальное отношение к прошлому ведет во тьму.

«Цукидзи»
築 地

Постоянные посетители Цукидзи называют этот рынок уосиба, «рыбный рынок», или уогаси, «рыбный причал», а то и просто гаси, «причал». И лишь завсегдатаи Цукидзи (и только старейшие из них) прогуливаются вдоль гаси, преимущественно ради золотых воспоминаний. Туристы посещают Цукидзи уосиба с ощущением, будто мимолетное видение гаси вот-вот появится за поворотом⁸⁹⁹⁰.

Теодор Бестор

Цукидзи: Японская империя

Это район театров – Кабукидза, Энбудзо, Хакухинкан, Тогеки. И все они построены на отвоеванной у моря земле. Здесь Токио – как впадина между городской панорамой и рекой Сумида, между городскими переулочками и рукотворными островами Токийского залива.

Самый крупный в Японии рынок свежих продуктов был здесь – знаменитый своей рыбой, но набитый также фруктами и овощами. По утрам в Цукидзи люди тащат тяжелые тележки с кальмарами; аукционист кричит и жестикулирует, начиная торги; цирконовый блеск ледяных глыб; рыба фугу; карпы, плещущиеся в черных кадках; кружение угрей в ведрах с водой; мидии, морские гребешки, морской огурец… Гигантский голубой тунец в морозных искорках. Колокола и гудки. Электропилы, режущие замороженного тунца. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь стеклянную крышу в стиле ар-деко, заливающие мокрый каменный пол и тех, кто снует туда-сюда.

Элегантный изгиб баухаусных построек рынка находится на месте одного из великолепнейших владений Старого Эдо – Senshū-kaku («Башня тысячи осеней»), принадлежавшего человеку по имени Мацудайра Саданобу, который мог бы стать сёгуном. У него был изумительный сад, но с убийственным названием: Yokuon-en («Беседка обязательного купания»). Как и прочие великие сады Эдо, Yokuon-en своими ландшафтами, видами Японской империи, Китая и Индии нес дух странствий. «Там были дорожки, которые вились между деревьями и скалами, намеренно проложенные так, чтобы уводить в пространства духовной отстраненности». Там были водопады, лавочки у озер, утесы… Водоем в форме песочных часов назывался «Озеро осенних ветров»: оттуда был виден Залив Эдо с корабельными мачтами. Другой водоем назывался «Озеро весенних ветров», и оттуда открывался вид на гору Фудзи. Гости восходили на мост, чтобы «затеряться в весеннем цветении деревьев, словно утопая в нем и видя над собой только вершину Фудзи»⁹¹.

«Башня тысячи осеней» сгорела в 1829 году. От имения и его садов остался один-единственный незавершенный эскиз.

На северо-востоке над землей парит зеленая бронзовая крыша Цукидзи Хонган-дзи с невероятным изгибом. Японские буддийские храмы почти всегда деревянные, однако Хонган-дзи сложен из белого мрамора. Арки и ступы здания вторят череде молельных залов, высеченных по образу пещер в скальных выступах и утесах южной Индии. В убранстве традиционных японских храмов нередки фигуры слонов или жирафов, которых здесь никто не видел. Их изображали на основе несовершенных описаний в книгах. Напротив, фигуры животных Хонган-дзи вполне правдоподобны. Каменные слоны – отнюдь не фантастические существа, а списаны с животных, которые содержались в Императорском зоопарке Уэно. Как ни парадоксально, их правильные очертания производят более странное впечатление, нежели какой-нибудь слон, вовсе на слона не похожий, или жираф – дальний родственник единорога, Мантикора⁹².

Храм Хонган-дзи не принадлежит ни к «коробкам» из стекла и стали квартала Гиндза, расположенного западнее, ни к Сумиде, лежащей к востоку. Этот храм – анахронизм, выхватывающий созерцателя из времени и из самого Токио.

История Цукидзи Хонган-дзи связана с поиском идентичности. Япония, воспринявшая в конце XIX века Запад, отвергла его в середине двадцатого. Построенный, когда императорская армия захватывала Северный Китай, Хонган-дзи стал гимном Японской империи.

Белый мрамор вызывал в памяти образы ранних буддийских построек Древней Индии; буддизм соединял имперскую Японию с ее азиатскими колониями: «Азия едина». И все же храм не был простой имитацией древних буддийских святилищ Индии: он был космополитом, в стиле индо-сарацинской эклектики, которую Британская империя насаждала повсеместно – от здания Секретариата в Нью-Дели до Королевского павильона в Брайтоне. Внешняя политика Японии точно так же находила себе оправдание в камнях Цукидзи Хонган-дзи.

Золотые пионы и позолоченные апсары. Золоченые фениксы и мальвы. Огромные золотые барабаны тайко, золотые панели. К колоннам прикреплены телевизоры с плоским экраном, тут же динамики в форме серебряных коробочек бэнто.

На северной стене святилища – печальный мемориал популярного певца Мацумото Хидэто (или «хидэ», как его называли фанаты), повесившегося в 1998 году. Кто-то оставил здесь несколько обетных свечей, блестящих бумажных журавликов-оригами, подвешенных на нитях, увядающие розы. Здесь же в рамочке – фотография звезды с блестящим каскадом алых волос из сахарной ваты, белым, как ледяная глазурь, напудренным лицом и подернутыми влагой глазами.

Когда гроб с телом хидэ вынесли из Главного зала Хонган-дзи, тысячи фанатов с воплями и стенаниями налетели на металлические барьеры ограждения⁹³. Полиция, со своей стороны, налегла на перила, чтобы их не опрокинули. Девочки-подростки против мужчин средних лет. Столкнулись Япония отаку и Япония конформистская.

Равновесие было сохранено.

В Японии Токугавы формулы литья храмовых колоколов по традиции держались в секрете; мастер учил своих преемников, и только. Как следствие, секреты вольно или невольно были утрачены⁹⁴.

Зодчий Хонган-дзи Ито Тюта любил старые колокола. Поскольку записи были фрагментарными либо не сохранились вовсе, Ито провел формальное исследование сохранившихся храмовых колоколов, пытаясь восстановить утраченное: какой толщины были лучшие колокола и каково идеальное расстояние от места для удара до нижнего среза. Он проанализировал и сплавы, которым обеспечивали наилучшее звучание. Высокое содержание меди давало более нежный звук, но слабую структуру: такой колокол мог треснуть. Всё дело в равновесии.

Ито хотел получить колокол с бархатным тоном. Он выяснил, что верное соотношение – это один kamme меди, смешанный с 170 momme олова [9]9
  В единицах метрической системы это примерно 3,75 кг меди на 637,5 г олова.


[Закрыть].

Ито отыскал для своего нового храма один из старинных колоколов, сообщавших время в Эдо. Когда-то он отбивал часы в районе Итигая в северо-западном токийском святилище Хатимана, бога войны. Колокол звонит над берегом, который прежде выгибался как лук, а теперь весь разбит на кусочки, вроде сегментов головоломки.

– Где же колокол?

– На башне.

– Можно на него можно взглянуть?

– Нет. Приходите на Новый год и звоните.

– Меня в это время не будет в Токио.

– Очень жаль!

– Скажите, на нем есть какие-нибудь надписи?

Женщина скрылась внутри и вернулась с тремя фотографиями, распечатанными на простой бумаге.

– Не похоже, чтоб тут что-то было написано.

На первом снимке колокол был сфотографирован снизу: выглядел он уродливо и искаженно. Неудачный объектив, да и ракурс: башня – ступа, обшитая изнутри лакированными панелями, выглядела как сауна. Вытянутые кверху окна придавали ей вид зеркальной комнаты смеха. Сам колокол напоминал темную пещеру.

Я поворачивала листок то так, то эдак в тусклом освещении.

– Но смотрите! Вот же слова. Что они означают?

Колонки иероглифов в несколько рядов были едва различимы.

– Эти фотографии с телефона, а не хорошей фотокамерой. Я не смогу это прочитать. – Женщина взглянула на меня снизу вверх. – Извините.

Не отрывая взгляда от северной башни, я пошла прочь. У нее была форма ступы и килевидные окна, столь любимые архитекторами британского Раджа [10]10
  Период британского колониального владения в Южной Азии с 1876 года, после ликвидации Британской Ост-Индской компании. Эту форму правления в англоязычных источниках принято именовать «бритиш радж».


[Закрыть]. Колокол висел внутри – невидимый, безмолвный.

Покинув территорию храма, я оглядывалась, пока зеленая бронзовая крыша Хонган-дзи вместе с башней не исчезли из виду.

На эстакаде стальная табличка с выгравированным ландшафтом сообщала информацию о прежнем мосте: «Черепаший колодец» – Камэйбаси. Высота – 36,2 м. Ширина – 15 м. Пешеходная часть – 3,5 м².

«Название, вероятно, связано с именем человека, который построил этот мост в 1872 году. Отреставрирован в 1928 году. Рисунок ниже показывает, как выглядел мост в 1957 году. Он был переброшен через реку Цукидзи. С 1964 года мост стал частью автострады»⁹⁵.

На гравюре разрозненные человеческие фигурки на мосту «Черепаший колодец», словно застывшие на ходу. Автомобиль конца 1950-х. Призрачные деревья и кружение воды. И три мощные арки с карнизными камнями и приземистыми сводами, как оттиск самого снесенного моста.

Позади моста Камэйбаси сохранился старый дом, в котором семья кинорежиссера Куросавы Акиры устроила ресторан тэппан-яки. Деревянные панели, раздвижные экраны; изогнутая, крытая черепицей крыша и резная балка над входом… Уязвимый и хрупкий, дом окружен бетонными коробками. Дом-сирота.

Госпиталь Святого Луки с изящным переходом между двумя высокими корпусами.

Клиника Mammy’s Paw Dog и кафе: «Релаксация и волшебные руки». Mammy’s Paw предлагает чистку зубов для домашних питомцев (правда, без анестезии). Желтое стекло внутри заполнено мелкоячеистой сеткой. На сетке лиловым напылением – собака, чашка кофе и ее мерцающая морда, зубов не видно.

На одной из боковых улочек Ирифунэ, в стороне от Син-Охаси Дори – улицы Большого нового моста – старый магазин рисовых крекеров. Маска демона театра Но и старое, покрытое красным лаком ведро для воды. Крекеры сэмбэй готовы к продаже: они завернуты в плотную белую бумагу и перевязаны серебряной ленточкой. Печатные листы с подробной информацией о сезонных турнирах сумо приклеены скотчем к окнам.

Магазин, продающий пианино. Магазин, продающий ленты. Бары: «Черный пес», «Джек живет здесь». Один из обедающих поставил поднос со стаканами, наполовину заполненными льдом, около двери. На дне каждого сверкает кружочек растаявшего льда.

Музыка просочилась на улицу; просвечивающиеся резервуары с водой наполнены нежными моллюсками в их древних, потертых раковинах.

Север, за Синтоми, Хаттёбори, Хакодзакито. Припомнилось: здесь была сёгунская тюрьма и храм Накаямы – Даи-Анракудзи. Еще несколько минут пути на северо-восток – и все снова стало незнакомым.

Спускалась темнота. Суйтэнгумаэ, Нингётё. Ночь сгущалась, а окна ресторанов и баров приобретали все цвета, какие только существуют в природе. Громадные, алого цвета бумажные фонари – большие, чуть ли не в рост человека.

Уличные фонари выхватили дом, окруженный каменными лотками, в которых, среди блестящих зеленых листьев лотоса, плескались крошечные, словно реснички, рыбки. Древние деревья юдзу росли в деревянных кадках, стоявших вокруг дома, и неспелые плоды гроздями свисали с их ветвей. Сад и океан.

В районе Асакусабаси на окнах уже опущены металлические шторы.

Один Токио готовился отойти ко сну, в то время как другой только просыпался. Два города делят одно пространство, но никогда не встречаются.

В год, когда я возвращалась в Англию, Дайбо пригласил меня к себе домой на ланч. Обстановка в его квартире была такой же простой, как и в его кофейне: в кабинете Дайбо – от пола до потолка – полки были забиты книгами. На одной стене висели шесть шляп «федора», рассортированные по парам.

Квартира занимала нижний этаж здания, и зеленый, почти морской свет заливал комнаты, проникая из сада Дайбо, где рос папоротник и гортензии, на каменных плитах – мох. Самый страшный летний зной был впереди. Стоял май – сезон теплых дождей. Ничто еще не горело.

Госпожа Дайбо подала японский порошковый чай – маття – в чаше, одной из тех белых, с оттенком слоновой кости, которые, как было известно Дайбо, мне особенно нравились. Она поболтала в чашке горячую воду – сколько хватило бы на порцию эспрессо, и меньше наперстка чая, слив блестящую зеленую пену, которая наполовину заполнила чашку.

Чай был легким, крепким и горьковатым. После нескольких глотков на дне остался осадок, напоминающий пион: белые лепестки и круглая зеленая сердцевина.

Позже в знак благодарности я написала для Дайбо стихотворение:

緑の縁 しゃくやくちゃわんを ふきけさない

 
The circle of green
Зеленый кружок
From the peony bowl
На дне чаши с пионом
Will never be erased
Не надо смывать.
 

Отчасти это шутка («Не надо мыть чашку, ибо след от чая красив»). Отчасти – обещание («Я тебя не забуду – никогда в жизни»), ибо присутствует игра слов: 縁 (en) значит не только «кружок», но также и «родство», узы, связывающие людей.

Я написала эти слова, но никак не могла предвидеть тогда, что написанное сбудется, что этот круг будет хранить… Но что хранит круг?