Текст книги "Токио. Колокола старого города"

«Нэдзу»
根 津

Те, кто наблюдал, никогда не знал точно, как работают детали часового механизма; оставалось какое-то ощущение чуда от кажущегося волшебства этого процесса. Во внутренностях механизма было что-то благоразумное и беспросветное. Так же работает и сердце человека⁶¹.

«Метафоры часов в Японии эпохи Эдо»

Таймон Скрич

Нэдзу: Хронометры эпохи Токугавы

Когда Японией правили сёгуны, в сутках было двенадцать часов. Каждый час носил название одного из животных китайского зодиака, поэтому рассвет был часом Кролика, а закат – часом Петуха. Полдень приходился на середину часа Лошади, а час Тигра наступал перед рассветом, когда путники отправлялись в путешествие, а влюбленные расставались друг с другом.

А еще в Эдо часы менялись в зависимости от времен года: в короткий зимний день часы тоже были намного короче, чем летом. Ночной час зимой был долгим, а летом кратким.

Затем в 1872 году император Мэйдзи отменил старые часы и ввел измерение времени и календарь, принятые в Соединенных Штатах и в Западной Европе: «Отныне и впредь день и ночь будут одинаковы»⁶².

Часы больше не переводились в разные времена года, не приспосабливались к погоде и морским приливам. Луна больше не имела отношения к началу календарного месяца. Новогодний праздник выпадал на середину зимы, а вовсе не начало весны. Всё стало не так, как должно было быть. Время оторвали от природы⁶³.

Правительство объявило, что храмовые колокола отбивать часы больше не будут – это запретили. Время отныне сообщает полуденная пушка, которая стреляет из дворца.

Перемены вызвали беспорядки, которые правительство, однако, быстро усмирило⁶⁴.

В северном Токио, на восток от университета, есть остров старых часов⁶⁵.

Путь туда лежал наверх от станции Нэдзу, мимо деревянных лавок, торгующих крекерами сэмбэй, что жарятся на гриле над заглубленными каменными каминами, мимо старомодных кафе и караоке-бара. Поворот на боковую улочку, которая вела мимо магазина раздвижных ширм из дерева и бумаги. Прошла насквозь храм Горы Извергающего Дракона. Во дворе храма прохладно, сад в запустении. Древняя слива, чей изогнутый, узловатый ствол развалился на три, подвязана толстым черным шпагатом.

Просторная парковка у храма со стороны жилых домов, где полощется белье, вывешенное на невысоких пластмассовых стойках карусели. Один из домов оклеен плакатами консервативной Либерально-демократической партии; другой, через улочку, покрыт призывами за коммунистов. У кандидатов партии застывшие ухмылки («Мы не плуты!»), тогда как кандидат коммунистов выглядит озабоченным («Нас никогда не выберут!»). За хрустящими плакатными портретами политических деятелей – выцветшая металлическая табличка с рекламой уроков игры «на классической электрогитаре».

Дорога все круче поднималась в гору. По обеим сторонам – трехметровые беленые глиняные стены. Асфальт, камни, небо. Ничего больше – ни дверей, ни ворот. Наконец, над гребнем холма возник храм, а прямо перед ним – вывеска Музея часов Даймио. Ворота музея на каменных столбах и даже стены утопали в зелени: мох, папоротники, лианы.

У калитки два мотоцикла: сверкающий красный «Ямаха Корса» и слегка потрепанный белый «Ямаха Сероу», в голубые и розовые полоски. «Ниссан Ларго» с оторванным номером нашел себе место под некрашеной гофрированной крышей из оцинкованного листа, приделанной к старомодному кирпичному сараю. Видно, строили так, чтобы пережить любой пожар. Дорожка, частично из булыжника, частично из каменной плитки, вилась за каменным фонарем и зарослями карликового бамбука.

Табличка на дверях музея гласила «ОТКРЫТО», но они были заперты. Рядом висела записка с написанным от руки объявлением: Если никто не отвечает, нажмите кнопку.

Я с силой нажала на кнопку звонка, вышла женщина – улыбающаяся и чуть смущенная. На ней была большая, не по росту, темно-горчичного цвета стеганая куртка и тренировочные брюки военно-морского образца. Обута она была в пластиковые сандалии на босу ногу. Ей, вероятно, было за пятьдесят, но в ней чувствовалась какая-то затаенная девичья веселость.

Я сообщила, что хочу понять, как измерялось время до появления фабрик и поездов, до фиксированного времени. И извинилась, что не прихватила визитной карточки.

Женщина улыбнулась. «Ваша визитная карточка – ваше лицо», – ответила она.

Она отперла дверь музея и зажгла свет. В помещении было холодно, намного холоднее, чем в садике, где гулял ветер. Флуоресцентные лампы мигали тусклым зеленоватым светом, который растекался над банкетками и над часами под стеклом витрин.

В комнате царила тишина. Звуки поглощались коричневыми коврами на полу и бархатным парным диванчиком, стоявшим напротив часов. Было покойно, будто в часовне аэропорта. Ничто не двигалось. Даже пыль замерла.

Женщина объяснила, что все часы принадлежали ее свекру, коллекционеру Камигути Сакудзири. Его прозвище Гуро – сокращенное от «гротеск». В 1916 году Гуро основал бутик, ультрастильный магазин Камигути, торговавший самой модной западной одеждой. Выстроил деревянный дом, где шил и подгонял одежду по фигуре. Жившие по соседству именовали его заведение «Гротеск». На это название даже почта приходила. Заработанное Гуро тратил в первую очередь на старые часы, которые все выбрасывали, поскольку ухаживать за ними было сложно. Да и время определять тоже.

Если не считать рубинового бархатного диванчика, единственным цветным пятном в комнате была рамка с раскрашенным от руки письмом, полученным Гуро незадолго до смерти. Автор письма изобразил себя в обнимку с коллекционером – положил руку ему на плечо, смеется. Оба в одежде цвета индиго, за спиной – поток осенней охры с мокрыми пятнами зелени и желтизны; бумага испещрена иероглифами, словно испуганная стая внезапно сорвалась с места в полет. Поправляйся скорее! Все циферблаты вокруг рисунка замерли.

Первые часы в Японию завезли миссионеры-иезуиты, и воспринимались они как чудо. В отличие от храмовых колоколов, которые звучали через определенные интервалы, новые часы регистрировали постоянное время. Безостановочное и видимое глазу движение стрелок тоже выглядело необычно. Понятие времени, как такового, изменилось – оно стало механическим.

Старейшие экспонаты в коллекции Гуро – сделанные из железа копии часов, что привезли миссионеры. Позже их изготавливали из латуни. Покрывали позолотой, инкрустировали перламутром, украшали кораллами. Стрелкам придавали форму улитки, полумесяца или обезьянки. Карпа, поднимающегося вверх по водопаду. У цифр из вороненой стали на ночной части циферблата отсвет тусклый. Цифры «на дневной половине» могут быть из серебра.

Храмовым часам на корпусе гравировали лотосы и буддийские ваджры на крышках. Часы для знати могли украсить «каплями росы» или цветками страстоцвета, который японцы называют токеи-хана, «цветы для часов».

На старых японских часах время отсчитывалось в порядке убывания⁶⁶. На циферблате не было цифр больше девяти, которая соответствовала полудню и полуночи; далее шли восемь, семь, шесть, пять часов и четыре часа, и так далее. Затем – все сначала, снова к девяти. «Девятка» соответствовала моменту, когда день застывал, то есть когда солнце стояло в зените⁶⁷.

Я спросила госпожу Камигути, правда ли, что только знатным людям (даймё) разрешалось иметь собственные часы. Существовали законы, которые запрещали простым людям их приобретать?

– Понятия не имею, – замялась она. – Мой муж… мой муж ответил бы на любой ваш вопрос. Когда он был ребенком, эти старинные часы окружали его со всех сторон. А я сейчас просто стерегу витрины. Вот и всё, что я делаю.

Глаза ее наполнились слезами, но она не вытирала их. Слезы, казалось, не могут пролиться из-за того, что замерзли, как и сама эта комната.

– Мой муж скончался десять лет тому назад. Это случилось так внезапно! Безо всяких тревожных сигналов. Он не успел научить меня всему, что он знал об этих часах, и наших детей он тоже не научил всему, что они должны бы знать…

Она показала любимый экспонат своего мужа Хироси. Часы были сделаны весной 1816 года. Циферблат вращался, а стрелки были закреплены неподвижно. Мы разглядывали их через стекло витрины.

– Во времена сёгунов в городе было тихо, – сказала госпожа Камигути. – Так тихо, что, когда часы били, слышно было издалека.

Возле единственной в комнате двери – самые старые часы. Они из железа, купол имеет форму фонаря, и у них одна стрелка. Животные зодиака, когда-то обозначавшие часы, давно утрачены. Вращение стрелки полировало циферблат так долго, что мышь, бык, тигр, кролик, дракон, змея, лошадь, овца, обезьяна, петух, собака и дикий кабан – все исчезли.

– Кто-нибудь заводит эти часы?

– Никто. Теперь это просто декорация.

– А эти? Почему они идут? – спросила я, указывая на маленькие часы «фонариком», стоявшие на полу. Единственные часы, не помещенные под стекло. У них было два маятника Фолио, похожие на качели.

Похоже, эти маленькие часы госпожа Камигути ценила особо.

– Мой муж считал, что именно эти будут по-настоящему показывать время. И люди получали представление о том, какие это часы, когда они еще шли.

Я встала на колени, чтобы рассмотреть корпус, с изящным узором из трав и водной ряби вокруг плывущей по течению лодочки.

– Ваш муж знал, как завести эти часы? Без чьей-либо подсказки.

– Да, знал. – Она помолчала. – А я только смазываю.

Госпожа Камигути повернула ключ и сменила положение железных противовесов на рычагах маятников Фолио. Движения были резкими, вся ее веселость пропала. Когда она повернула шестерню, которая приводила в движение зубчатую передачу часов, мне показалось, будто ее руки хранят память других рук, его рук, показывающих, что делать, – тридцать, сорок лет назад.

Будто он стоял позади нее, его пальцы лежали на ее руке, подбородок почти касался ее плеча, щека – ее волос…

Покрути вот тут.

Я не понимаю, что делаю!

…После поймешь.

Часы сдвинулись, ожили, колокольца пронзительно задребезжали. Вся комната содрогнулась, воздух пришел в движение, словно потревоженная вода в застойном пруду.

Когда мы ступили за порог, то словно глотнули воздуха, вынырнув после долгого пребывания под водой. Госпожа Камигути заперла за нами дверь.

В конце концов, если поразмыслить, – писал Гуро, – мы люди – рабы. Рабы машин и времени. Мы каждый день приходим домой, после того как нас непрерывно подгоняли часы. Не думай о времени, приходя сюда! Твоя жизнь будет долгой, если ты можешь забыть, который час⁶⁸.

В Лондоне до меня дошел слух: в целой Японии остался единственный мастер, который делает часы по старинке. Часы, которые показывали время, когда рассветает и когда наступает темнота, а не застывшие, неизменные цифры.

Я пришла в японское посольство, чтобы увидеть «Часы мириады лет» – громадный золотой часовой механизм, созданный в середине XIX века, непосредственно перед тем, как Япония отменила традиционные⁶⁹. В поездках по Европе его сопровождал человек по имени Судзуки Кадзуёси. У него была аккуратно подстриженная бородка, и он был лыс. Если бы не очки без оправы, Судзуки вполне сошел бы за Эбису, бога рыбалки и удачи.

У Часов мириады лет шесть циферблатов. Они показывают не просто современное двадцатичетырехчасовое время суток и двенадцатичасовое время дня эпохи Эдо, но и фазы луны, все двадцать четыре японских времени года и дни недели. Еще один циферблат настроен на старинную китайскую систему, в которой сочетаются животные зодиака и «стихии»: дерево, огонь, землю, металл и воду. Этот чудовищных размеров золотой прибор может работать без подзавода почти год.

Вместе с Часами мириады лет Судзуки привез куклу, которая подает чай. Ростом она мне по колено. Заведенная, она плавно двигалась по прямой, а потом останавливалась, скромно потупившись. У куклы была выбритая голова, если не считать оставленного на лбу глянцевого завитка, и потустороннее, страдальческое, мальчишеское личико. Пока мы с Судзуки беседовали, кукла двигалась вперед-назад, а толпа в посольстве пила шампанское и аплодировала ее проделкам. Она, казалось, вздрогнула, когда сняли белую с золотом юбку хакама и убрали красную шелковую куртку хаппи, чтобы каждый мог видеть механизм, благодаря которому кукла движется. Раздетая, она продолжала разносить чай, скользя туда-сюда среди зрителей. У неё стоический характер.

– Однако, – громко говорил Судзуки, стараясь перекрыть аплодисменты, – мы все еще меньше привязаны к часам, нежели люди Запада. И мы не выражаем своих чувств так, как это делаете вы. Вы подходите и прямо говорите: «Я тебя люблю!» В Японии мы никогда так не сделаем. Вместо этого мы можем сказать: «Луна сегодня красивая». Подразумевая, что вы видите в этот момент на луне другого человека. Для нас индивид никогда не находится в центре чего бы то ни было. Но поскольку мы считаем себя чем-то единым с природой, мы говорим: «Луна меняется!» А это значит, что и наши чувства тоже меняются.

Или подумайте о том, как мы относимся к неподвижности. Поскольку вы изначально считали, что природой управляет Бог, то когда все вокруг тихо, вы чувствуете себя спокойно. В Японии все наоборот. Мы будем счастливы, когда кругом суматоха, переполох. Но как только наступает тишина, мы начинаем нервничать, ибо она означает опасность. Если в Англии тихо, это означает, что ваши чудовища и призраки спят. Мы же расслабляемся, когда слышим стрекотание сверчка или пение птиц. А когда царит тишина, наши привидения выходят наружу.

– Как в 2011 году, перед землетрясением. – Я знала тех, кто был в это время в парке, когда все вдруг стихло. Птицы перестали петь. Ничто не двигалось «О, боже! боже! Оно начинается!» И тут все стало трястись.

– Да, в Японии тишина бывает зловещей.

Рядом с нами кукла взяла чью-то чайную чашку и свернула в сторону, описав плавную дугу. Со всех сторон послышались одобрительные возгласы.

– Кстати, есть еще один человек, который делает часы по-старому, – сказал Судзуки. – Его имя Нарусэ. Съездите, поговорите с ним. Он живет в Нагое.

Я была уверена, что Нарусэ Такуро стар: этакий сморщенный древний часовщик. Но всё оказалось иначе. Мастер был молод. Невысокий, изящный, как та виденная мною в Лондоне кукла-автомат, что разносила чай. Хотя – если он мог быть «куклой», то совсем другого типа. Например, лучником.

– Чего современные люди никак не могут понять о вадокэй, старых японских часах, – это то, что измерение времени не было столь важным, – говорил Нарусэ. – Конечно, тогдашние часы не были точными! Всё дело в удовольствии. Удовольствие от механизма. Те часы вызывали сплошной восторг.

Нарусэ снял боковую панель трехсотлетних башенных часов, чтобы я могла разглядеть их внутреннее устройство: пусковой механизм, пружины, шестеренки⁷⁰.

– Даже если вы возились со своими часами ради баловства, вы хвастались перед гостями – но только не тем, что умеете чинить их. Вы хвастались тем, что знаете, как привести их в действие.

В просторной нише, где кто-нибудь другой повесил бы старинный свиток или картину, Нарусэ выставил богатейшую коллекцию стенных часов. Все они показывали разное время.

– Мы в этой стране действительно стремимся к удовольствию. Преимущество старых японских часов было в том, что они расходились со временем, а вовсе не в том, что вели точный отсчет. Кому нужны были часы? Большинство жителей были крестьянами, а для них часами служило солнце.

Нарусэ сразу по окончании школы отправился работать на фабрику, где научился сваривать металлические конструкции. Там же изобрел машину для компостирования.

– Она тоже как часы? – спросила я, представляя скомканные, искромсанные минуты и часы.

– О, механизм не настолько отличается, – серьезно произнес Нарусэ. – Но фабрика была ужасна. Работа такая скучная… Я хотел делать музыкальные шкатулки, игрушки, а мне не давали. Потом довелось зайти в лавку старьевщика, и там я нашел вот это… – Нарусэ пересек комнату и снял с низкой полки тяжелые радиочасы «Сейко», выпущенные в 1960-х годах. Они были увесистые, золотые, а массу их поддерживали коротенькие и тоненькие спицы-ножки.

Я взяла часы из его рук и посмотрела на циферблат.

– У дедушки с бабушкой были такие же! Natsukashii! [1]1
  Как ностальгически! (яп.).


[Закрыть]

Они хорошо запомнились, потому что мерцали в полумраке телевизионной комнаты; а занавески пахли сигаретами, которые курила бабушка. Наши игры, пластиковая корзинка для белья с моими игрушками и разрозненные колоды стареньких карт…

– Natsukashii! – со смехом повторил Нарусэ. – И вас это возвращает в прошлое? А я принес их домой и разобрал. Потом собрал снова и опять разобрал. Я был в тот момент как в лихорадке, почти как мальчишка, который занимался тем же самым. Отец тогда был в ярости, потому что когда я разбирал его часы на части, они больше не работали. Но я чувствовал, что найденные старые часы – это знак, весточка от старого мастерового: «Твори». И я ушел с фабрики и открыл собственную компанию. Я поставил на часы свою жизнь.

– Учились по старым книгам?

– Нет. Я всему учился сам. Я не верил, что с 1872 года никто не сделал ни одних часов вадокэй. Такое просто невозможно. Делать часы по-японски – это путь к собственной идентичности; возвращение к тому, что мы есть. Когда копируешь что-то еще, даже если качество хорошее, ощущение уже не то. Часы показали мне, насколько Япония уникальна. Взять даже еду. Сравните японскую кухню и интернациональную. Японская кухня изощренная. Она колоритна, она игрива. Вы, белая раса, питаетесь гамбургерами!

– Это не совсем так

– Ну, ладно. Картофелем. – Нарусэ говорил ехидно, но лицо было серьезным. – Кока-колой.

– Может быть, у вас цыплята получше наших…

– В Нагое цыплята самые лучшие. Еще бы!

– Очень вкусные.

– У нас долгая история с цыплятами. Мы и впрямь лучше всех, когда готовим курятину.

Вот так. Цыплята и часы.

Нарусэ повел меня наверх, в комнаты, где собирал часы и с ювелирной тщательностью полировал детали. Мастерские ослепляли белизной, а маятник, заводной механизм, шестеренки, разбросанные по всему рабочему столу, походили на маленькие серебряные галактики.

Я рассказала Нарусэ о музее часов в Токио, о вдове, которая присматривала за вещами покойного мужа, хотя и не понимала в них ничего.

– Это странное место. Время остановилось для часов, но не для нее.

– Я никогда там не был, – сказал Нарусэ. – Но часы научат вас, как нужно жить. Часы – это больше, чем просто механизм.

Март 2011

Землетрясение затихло, и на несколько часов в Токио будто воцарился карнавал.

Птицы, затихшие в парках, снова запели. Угомонились лошади, запертые в стойлах Мэйдзи. Раскачавшиеся, будто под истязающими порывами ветра, деревья успокоились. Земля, перекатывающаяся как хлопающая простыня, наконец замерла.

У Омотэсандо люди, крича и спотыкаясь, выбежали из магазинов и стояли на мостовой – зажигали сигареты, смеялись. Была пятница, и никому не пришло в голову, что уикенд начался раньше обычного. Поезда не ходили. Час спустя толпы потекли вспять, с северо-востока на юго-запад. Люди в дорогой итальянской обуви и лучших нарядах шли из деловых кварталов центрального Токио в сторону пригородов, к жилью.

Никто еще не знал о гигантских волнах, которые обрушатся на Сендай через тридцать минут. Наши мобильные телефоны не работали. Мы несколько часов ничего не знали о том, что произошло на севере.

В ту ночь я смотрела потоковое видео о городке Кесеннума, расположенном неподалеку от эпицентра землетрясения. Он полыхал в темноте, и Тихий океан отражал мерцающие огни пожаров. Я не могла осознать увиденное. Казалось, это другая страна, какое-то совсем далекое место.

До полудня в субботу все полки в бакалейных магазинах были сметены почти дочиста. В гастрономических отделах исчезали упаковки с лапшой быстрого приготовления и фонарики на батарейках. Би-би-си сообщила, что на станции «Фукусима» есть проблемы со стабилизацией реакторов.

Первый реактор атомной станции «Фукусима» взорвался в 3:36 пополудни.

Во сне мне привиделся тонкий пузырь, расплывающийся к северу от Токио: радиационный. Невидимый.

В воскресенье позвонила подруга. «У меня билеты, чтобы улететь. Муж не мог купить ни на сегодня, ни на завтра…»

Позвонила другой подруге.

– Что делаешь? – спросила я, прежде чем сказать «привет».

– Я уже в Осаке, – ответила она. Я повесила трубку.

Воскресенье стало днем слухов и апокалиптических электронных посланий. Арендовать машину или заказать такси невозможно. Французы дали своим соотечественникам указание выезжать, велели заклеить окна и не пить воду. Дорога в аэропорт повреждена. Поезда не ходят. Огромные очереди за бензином. Еды нет.

В понедельник в 11:15 утра взорвался третий реактор станции «Фукусима». Во вторник Би-би-си сообщила, что могут загореться хранилища горючего.

Я купила билет на Гонконг. В один конец.

До вылета мне хотелось встретиться с Дайбо. Я уже звонила ему в субботу, чтобы выяснить, все ли в порядке с его семьей в префектуре Ивате. Но нужно было увидеть его. Свет был тусклым, мутным, на зубах ощущался песок. Интересно, откуда тут взялся ветер?

В кофейне Дайбо было пусто, если не считать одного-единственного человека, которого прежде я не встречала. Это был Сасэгава, исследователь сна. Его семья, как и Дайбо, проживала в краях, подвергшихся удару цунами.

Когда я вошла, Сасэгава собирался зажечь кубинскую сигару. Он отложил ее и кивнул мне. Я уставилась на него, не веря глазам. Беспокоиться о вреде пассивного курения сейчас? Когда такое творится вокруг?!

Сасэгава и Дайбо разговаривали, но я ничего не разбирала. Вместо этого я разглядывала предметы: железный колокольчик из Ивате, видавшую виды ручную жаровню, которой Дайбо пользовался для обжарки кофейных зерен; камелию в вазе. Увижу ли я все это когда-нибудь еще?

– Голландцы, и немцы, и французы сказали, что люди должны эвакуироваться, – сообщила я.

Дайбо и Сасэгава посмотрели на меня, лица их передернулись.

– А британское посольство только предупреждает: «Будьте осторожны».

Я хотела сказать Дайбо, что улетаю завтра в Гонконг. Но как? Какими словами? И я промолчала.

Я знала, что Дайбо ни за что не покинет Токио, ни при каких обстоятельствах. Легче было бы перенести куда-нибудь дерево с соседней Аояма-дори, вместе с корнями.

Я расплатилась за кофе, поклонилась и медленно спустилась по узкой лесенке. А потом побежала.