Текст книги "Токио. Колокола старого города"

«Уэно»
上 野

Садхана сказал: «Куда исчезло то великолепное изображение?»

Майтрея сказал: «Туда, откуда оно пришло».

«Аватамсака-сутра», или «Цветочная гирлянда сутр»

(с английского перевода Томаса Клири)

Уэно: Последний сёгун

Громадный стеклянный ящик в пустынной комнате.

Внутри – пурпурный костюм, выполненный в Париже по распоряжению Наполеона III в качестве подарка последнему сёгуну – Токугаве Ёсинобу в 1867 году. Роскошный фиолетовый шелк с вышитой блестящими малиновыми нитями эмблемой рода Токугава в виде трилистника павловнии. Манжеты, воротник и нижний край отделаны золотым кантом.

Ввиду отсутствия достоверных знаний о Японии, которая была закрыта для европейцев с середины XVII века, придворные кутюрье придумали несуществующую страну, полную luxe, calme, et volupté [2]2
  Роскошь, покой и наслаждение (фр.).


[Закрыть]. Дар Наполеона предназначался правителю выдуманной «страны мечты».

В 1860-х Англия и Франция разыгрывали восточноазиатский вариант «Большой игры» [3]3
  Геополитическое соперничество между Британской и Российской империями за господство в Южной и Центральной Азии в XIX – начале XX веков.


[Закрыть], причем Франция поддерживала традиционалистов партии Токугавы (сражавшихся на стороне сёгуна), тогда как Англия встала на сторону мятежных феодалов юго-запада и тех, кто считал себя модернизаторами. (Они сражались на стороне императора.) Несмотря на то, что Франция и Англия являлись союзниками против России в Крымской войне, в Японии в ходе ее кратковременной гражданской распри они оказались соперниками.

– Дзимбаори, – произнес стоявший позади меня монах, кивая в сторону стеклянной витрины. – Военная одежда.

За стеклом висел наряд наподобие одеяния архиепископа. Он совсем не вязался с тем, что носят на поле боя. Разве что кому-то взбредет в голову потренироваться в стрельбе по мишеням.

– Но не совсем японская, – заключил монах со смешком.

Его звали Кобаяси. Консультант в Канъэй-дзи, храме, который Токугава возвел ради того, чтобы он не уступал великим храмам Врат демона в северо-восточных районах Киото и Нары. Когда древние китайцы планировали свои города, местом, откуда грозила наибольшая опасность, считался северо-восток, «зона несчастья». Китайцы строили свои храмы на этом направлении, считая их духовными барьерами от напастей. Японцы заимствовали этот подход при строительстве собственных городов, однако в Эдо на северо-востоке располагался заведомо оскверненный район: Козукапара с «землей казненных» [4]4
  Козукапара (Kozukappara) – одно из трех мест в окрестностях Эдо, где сёгунат Токугава казнил преступников в период Эдо.


[Закрыть]; место, где жили отверженные; районы, которые постоянно подвергаются затоплениям. Канъэй-дзи был построен, чтобы отвести проклятья и демонов от Эдо.

Почти прозрачное одеяние Кобаяси слишком широко для его тщедушного тела. Поскольку ткань жесткая, она топорщится вокруг его рук и плеч вместо того, чтобы спокойно свисать. Мы стояли в реконструированных покоях Ёсинобу. Если не считать костюма из Франции, в комнате – гулкая пустота, превосходящая самые строгие японские стандарты. В ней только курительница для благовоний и лакировaнный столик с золотым гербом Токугавы. Больше ничего.

– Никто не сможет так просто одолеть Японию! Сложив с себя полномочия сёгуна, когда император вернул себе власть, Ёсинобу помог ему в переменах. Если бы он оказал сопротивление, в стране наступил бы хаос.

– Ёсинобу отказался от полномочий сёгуна, после чего покинул замок Эдо и отправился в Канъэй-дзи. Он находился там шестьдесят дней. Уединился в трех комнатах, демонстрируя полное подчинение императорскому трону. Пока Ёсинобу пребывал в Уэно, там собрались около двух тысяч самураев, поддерживавших клан Токугавы. Они хотели защитить его. Позже, направляясь из Эдо в изгнание, он сказал им: «Расходитесь! Идите домой». Но тысяча с лишним человек не захотели покинуть это место.

Когда сёгунат пал, самураи вначале устроили беспорядки в Асакусе, а затем – рядом с храмом семьи Токугава в Уэно: они бросили вызов солдатам императора Мэйдзи. Себя они называли Сёгитай, «отряд справедливости». Большинство были молоды и остро реагировали на аномию своего времени. Многие происходили из областей, только что занятых императорскими войсками. Почти все были из числа вассалов низшего ранга, социальной периферии сёгуната. Они кровью подписали клятву защищать сёгуна. Начиналась эта клятва так: На протяжении последних трехсот лет боевой дух угас, так что преданность и патриотизм превратились в пустые слова…

В Уэно вели семь ворот. Пятнадцатого мая 1868 года Сёгитай собрался у главных, известных как Черные ворота, и там отряд вступил в сражение с силами Сайго Такамори. Самый выдающийся военачальник той эпохи, он к тому же располагал пятью пушками Армстронга, полученными в Великобритании. Сторонники отряда Сёгитай ответили на орудийные выстрелы Сайго тучей зажженных стрел, которые пролетели над императорскими войсками и подожгли деревянные дома за их рядами. Невзирая на сильный дождь, огонь перекидывался с одного квартала на другой. Воздух наполнился белым дымом от пушечных выстрелов и пожаров, так что сражающиеся почти ничего не видели. Гравюры на дереве запечатлели густые облака дыма от взрывающихся снарядов и стены огня.

Монахи Канъэй-дзи поддерживали Сёгитай. Утром того дня, когда войска императора пошли в наступление, молодой настоятель – Риннодзи – молился так, словно не слышал шума и криков за пределами Главного зала, грохота пушек, эхом отдававшегося после каждого залпа.

Когда Риннодзи кончил молиться, он пошел на завтрак. Он выпил чашку чая, после чего взял в руки палочки. Монахи, те, кто не бежал, устремили на него взгляды. Закончив завтрак, Риннодзи позвал советника и попросил его оценить события, происходившие у ворот.

Советник потупился и ничего не сказал. Монахи принялись уговаривать настоятеля покинуть Канъэй-дзи, и тот наконец согласился. Он оделся в простой наряд и двинулся на север, сопровождаемый телохранителями, которые намеревались увести его как можно дальше от Черных ворот. Уже несколько дней шел дождь, и тропинки превратились в жидкое красноватое месиво. Идти было скользко, таби, белые носки настоятеля, пропитались грязью. Тем не менее гравюры на дереве, изображающие Битву при Уэно, рисуют их безупречно белыми.

Вскоре после того как настоятель и его свита бежали, артиллерийский снаряд попал в Главный зал. Один из соратников Риннодзи позже вспоминал «невыразимый рев», когда храм охватило пламя и старое дерево стало трещать и рушиться.

В час дня войска Сайго прорвались через Черные ворота. К тому времени Риннодзи достиг хребта Уэно. Приверженцы Сёгитая были окончательно рассеяны, что означало поражение. Лица монахов, как писал один наблюдатель, при этом известии «посинели от потрясения». Никто не ожидал, что Сёгитай так скоро будет разбит. Никаких планов на крайний случай подготовлено не было – даже планов отступления.

Трудно понять, почему монахи вели себя столь беспечно. У приверженцев Сёгитая не только не было современных пушек. Среди них не оказалось стратегов, а единственная военная доктрина заключалась в готовности «умереть за своего господина». В этом смысле цель была достигнута. Императорские войска, напротив, имели отличных генералов и политических деятелей, которые понимали, что контроль над Эдо означал контроль над государством в целом. После победы при Уэно стало ясно, что реставрация Мэйдзи – нечто куда большее, чем дворцовый переворот.

Одна английская газета сообщала, что после сражения императорские войска «до такой степени овладели ситуацией, что люди даже боялись хоронить погибших сторонников Токугавы, чьи тела остались на поле боя и сделались добычей одичавших собак и хищных птиц, в священных пределах одного из самых почитаемых мест для потерпевшего поражение клана. Сторонников Токугавы в буквальном смысле вымели из Эдо, и ни один человек под страхом смерти не осмеливался приютить кого-нибудь из них»⁷²⁷³.

В Канъэй-дзи хранится письмо от настоятеля. Он пишет своим друзьям в северный город Сендай. После сражения прошло несколько месяцев. «Я приезжаю, но не предпринимайте для меня ничего особенного. Я больше не настоятель».

Это письмо содержит одно из самых ранних упоминаний нового имени города.

Отныне Эдо стал Токио⁷⁴.

Кобаяси отодвинул деревянную дверь с нарисованным на ней младенцем в яркой одежде, протянувшим руки к мудрецу, и мы вступили в один из внутренних покоев храма. В воздухе стоял запах мокрых циновок татами, и это всё, что осталось после тайфуна, который за неделю до того краем прошел над Токио, но не накрыл его.

На внутренних дверных панелях красками были изображены цапли среди пруда, поросшего лотосами.

– Из другого храма, – пояснил Кобаяси.

Мы прошли через всю комнату, и Кобаяси раздвинул следующую дверь, расписанную пионами, волнами, скалами, с зеленым драконом, чье туловище стекало и вращалось, словно водопад.

– Этих дверей тоже изначально не было в Канъэй-дзи, – заметил Кобаяси. – Не знаю, откуда они взялись.

Каждый год 15 мая девятнадцать старейших монахов Канъэй-дзи служат панихиду по душам погибших в бою в отряде Сёгитай. Зачитываются отрывки из Сутры Лотоса. Обряд длится около получаса. Посторонних на церемонию не допускают.

В прихожей дожидался старший монах. На нем были темно-синие одежды, верхнее облачение вышито золотыми хризантемами. В отличие от субтильного, словно поденка, Кобаяси, Такахаси напоминал сложением чемпиона Кэндо. Крепкие плечи и руки. Монах-воин.

Кобаяси поклонился и оставил нас вдвоем.

Такахаси развернул карту Уэно на столике и обвел красной ручкой все некогда прилегавшие к храму Канъэй-дзи территории. На западе, далеко за прудом Синобадзу. Вокруг статуи генерала, чье войско разгромило Сёгитай. На востоке, намного дальше крупной железнодорожной станции. На севере, за тем местом, которое стало впоследствии процветающим районом «отелей любви» Угуисудани.

Я перевела взгляд с новой карты на гравюру, которую Такахаси принес с собой. Это было изображение Канъэй-дзи с высоты птичьего полета до 1868 года: его знаменитый Барабанный мост горбился между двумя храмами. Колокол времени. Большой Будда и россыпь пагод. Древние сосны и дикие вишни. Ивы. Рощи и сады в золотой дымке.

Однако я не увидела самого сердца этих владений – центрального храма.

– А где главное строение?

Такахаси ткнул в Национальный музей искусства на современной карте:

– Он стоял тут. Настоятелем всегда был сын императора. Художник не мог показывать Главный зал. Это считалось бы неуважением.

– Битва при Уэно все еще что-то значит? Она чем-то важна для современных японцев?

Такахаси пожал плечами:

– Если сегодня кто-то вообще вспоминает о Битве при Уэно, то для них она что-то вроде новогодней передачи по телевизору. На самом деле никто не помнит, что это такое.

– Даже правнуков тех, кто в ней участвовал, сейчас нет в живых. Вы когда-нибудь перестанете совершать заупокойный обряд?

– Нет.

– Из чувства (я пыталась вспомнить понятие, которое Дайбо всегда объяснял как необходимое, чтобы быть до конца человеком) – Gimu? Из чувства долга?

– Слово близкое, но не совсем точное, – ответил Такахаси. – Мы читаем молитвы, потому что это наша работа. А еще потому, что связь между Канъэй-дзи и Сёгитаем, между Канъэй-дзи и сёгунами, похороненными здесь, очевидна. Даже если здесь вообще не будет потомков Сёгитая, мы будем читать эти молитвы. До тех пор пока существует Канъэй-дзи.

Над головой Такахаси громадными иероглифами на свитке было начертано:

一 微 塵

Я спросила, что означают эти слова, сумев прочесть только первый символ: Один.

– Ichimijin, – ответил Такахаси. – Единый атом.

Это фраза из «Цветочной гирлянды сутр». Она гласит: «В едином атоме могут быть бессчетные миры». Сутра описывает весь космос и многие миллиарды его вселенных, увиденные глазами Будды, после того как он достиг просветления. Это идеальная вселенная, совершенная.

Единый атом – подходящий эпиграф для Канъэй-дзи, который являет лишь частицу того, чем он был раньше. Но для тех, кто написал эту сутру, самое важное осталось неизменным.

Сведи всю землю к атомам,

И будут эти атомы безмерны, бессчетны.

Беспредельные земли, столь же многочисленные, как и эти атомы,

Собраны на единственном волоске.

– Для буддистов прошлое, будущее и настоящий момент, – всё течет в том же темпе, – пояснил Такахаси. – Всякая секунда равна другой. Прошлое и будущее, как и то, что происходит сейчас, неразделимы.

Вы многое можете сказать о времени: но время – это также и то, что не происходит. Я рос на Хоккайдо. На моем пути в школу перекрестки, а на перекрестках стояли светофоры. Место было настолько тихое, что мы с младшим братом обычно их проезжали на велосипедах, не останавливаясь. Но однажды я почему-то остановился. И тут из-за поворота вылетел автомобиль и промчался через перекресток. Если бы я тогда не затормозил, то погиб бы. Прямо на глазах у младшего брата.

После этого я вспоминал все это в замедленном темпе. Для брата все происшедшее казалось одним мигом. Но время текло в одном темпе: всюду и всегда. То, как мы мыслим, есть лишь функция нашего мозга. Это чувство, с помощью которого мы перерабатываем наш страх смерти.

Из-за того, что никто не вернулся оттуда, чтобы рассказать, что происходит после того, как мы перестаем дышать, нас пугает смерть. Время – это структура, каркас того, как мы переживаем этот ужас. Время позволяет нам отвести взор от страхов. Можно думать о времени как о жизни, которую мы покидаем.

– А мертвые? – спросила я. – Как насчет мертвых?

Такахаси пожал плечами:

– Мертвые выскользнули за пределы каркаса.

Кобаяси вернулся и повел меня к главному выходу из храма. Возле маленького столика для письма я остановилась, да так резко, что Кобаяси налетел на меня.

– Что это?

На дереве красками было нарисовано чудовище: с конечностями, как у земноводного, оленьими рогами и торчащими, как у скелета, ребрами; глаза напоминали юлу с завитками.

Кобаяси улыбнулся: Это Цуно-Дайси⁷⁵. Он отгоняет несчастья.

– Отгоняет? – переспросила я. Да это же сущий демон…

– Он был монахом по имени Рёген, но во время обучения принял внешний вид Зла, чтобы легче было с ним сражаться.

Мы вышли из храма во двор. Даже при ярком солнечном свете я все еще видела перед глазами Цуно-Дайси: ребра, рога, руки с жабьими перепонками.

– Кобаяси-сан, – поинтересовалась я. – Что заставляет вас думать о времени?

Он непринужденно улыбнулся. Рисунок на столике его вовсе не тревожил – он видел его каждый день.

– Проснуться и заснуть. Когда я закрываю глаза, все вокруг останавливается. Когда открываю, все рождается заново.

Мы в тишине шли с ним к тому, что осталось от места захоронения сёгунов. Когда умирал кто-нибудь из семьи Токугава, в Уэно звонили три колокола одновременно: колокол времени и два других. Один издавал звук покоя; другой – звук печали; а сам колокол времени – звук вечности⁷⁶.

Прошел поезд: линия Яманотэ проходила под обрывом, на вершине которого мы стояли. Кобаяси указал на стены исигаки, сложенные из грубого камня⁷⁷.

– Видите, какие они неровные? Совсем не тот стандарт, который вы ожидали. Они не такие, как стены, что окружают замок Эдо. Кацу Кайсю приказал выложить их как можно скорее, потому что опасался, что грабители станут разорять могилы сёгунов.

Именно Кацу Кайсю вел переговоры о сдаче Эдо императорским войскам, когда сёгун сложил с себя власть. Именно он убедил генералов императора оставить сёгуну жизнь и не принуждать его к ритуальному самоубийству. Именно благодаря Кацу сгорел только Уэно, а не весь город. И если бы Сёгитай послушал Кацу, то и сам Канъэйдзи, вероятнее всего, уцелел бы.

«Один прочный столб не в состоянии поддерживать дом, пришедший в упадок, – написал Кацу в своем дневнике с горечью, но без ропота. – Злые монахи отказались вести переговоры с моим эмиссаром. Все мои усилия были тщетны».

По периметру кладбища теперь новые могилы, как и на любом другом городском кладбище. Мы прошли мимо недавних гранитных и мраморных памятников с деревянными дощечками сотоба, тонкими и длинными, на которых начертаны фразы-обереги на санскрите. Если эти кладбища забудут, мертвые могут превратиться в голодных призраков – блуждающих и неугомонных.

– Семья Токугава поддерживала этот храм вплоть до 1946 года, – поведал Кобаяси, – когда дворянство было упразднено. Тогда семья продала участки земли, чтобы помочь оплатить содержание храма.

Кобаяси стал перечислять здания, которых не стало. Он указал в пустоту:

– Здесь был Дайджи-ин. Знатные феодалы, которые приходили почтить могилу Цунаёси, пятого сёгуна, меняли тут одежду.

Я проследила за его взглядом и заметила обветшалый красный мостик под потемневшей от непогоды бронзовой крышей. Больше ничего. Кобаяси долго глядел перед собой, будто между нами и мостом шла яркая процессия знатных феодалов.

Минуя огромные створки бронзовых ворот, он улыбнулся хранителю, который ему поклонился. Мы прошли мимо ярко-красной chōzubashi, каменной ванны, где верующие, прежде чем войти в священное место, полоскали рот и правую руку. Затем мы вошли в ворота между высокими каменными стенами.

Кобаяси вновь простер ладонь в воздухе (просто показать пальцем было бы к несчастью и признаком дурных манер) в сторону громадных каменных фонарей, покрытых мхом, который после дождей просто флуоресцировал зеленью.

– А тут был павильон, где Токугава проводил вечера, наблюдая за луной. Могила сёгуна – она должна была изначально находиться внутри деревянного строения.

На месте, куда показывал Кобаяси, ничего не было.

Подошли к гробнице XVIII века, принадлежавшей Цунаёси, «собачьему сёгуну». Правитель печально прославился эдиктами о наказании за жестокое обращение с животными, особенно с собаками. «Из-за одной-единственной птицы или зверя полагалась смертная казнь. Даже родственники подвергались смертной казни или высылке, изгнанию», – сетовал один из современников. После смерти Цунаёси так называемый Закон о сострадании к живым существам был отменен⁷⁸.

Потускневшая бронза гробницы Цунаёси сохранилась лучше пяти других сёгунских захоронений в Уэно, хотя и выглядела немного обветшавшей. Она украшена изображениями птицы феникс, коня-дракона и облаков. Гробница-ступа парит над основанием из речных камней, возвышаясь над Кобаяси.

– Когда это строилось, сёгунат был богат, – объяснил Кобаяси, кивая на декоративные элементы. – Эта гробница стоила огромных денег. На противоположной стороне, куда допускается только настоятель, есть картина Западного рая [5]5
  «Западный рай» в буддизме – «земля высшего блаженства», нирвана будды Амиды.


[Закрыть]. Вы ее увидеть не сможете, но она там.

Писатель Пол Уэйли однажды посетовал, что Уэно так и не вошел в число самых привлекательных мест города. «Это смесь разномастных зданий… вперемешку с местами для пеших прогулок и грязными клочками растительности, позади которых угадывается затаённое присутствие чего-то».

Вот бейсбольная площадка, затесавшаяся в Уэно среди художественных музеев, а сам район окружен японскими бильярдными «пачинко» и отелями любви. Зоопарк, концертный зал и заурядные рестораны никак не стыкуются: это фрагменты, из которых никогда не получится чего-то цельного.

Сколь ни лучезарны аллеи с цветущими вишнями, сколь возвышенными ни казались свет и тени в национальной галерее Хорю-дзи с ее храмовыми сокровищами, Уэно выглядит вывихнутым, словно кость, выпавшая из сочленения. Во время Битвы при Уэно огромный храмовый комплекс Канъэй-дзи выгорел почти дотла. На фотографиях, сделанных несколько недель спустя, видна черная долина без деревьев и почти без трав; здания разрушены до каменных фундаментов и сровнены с землей.

Коль скоро старый режим потерпел сокрушительное поражение, власти Мэйдзи получили полную свободу распоряжаться землями сёгунского храма по своему усмотрению. Они превратили его в «витрину» всего новомодного: электрического освещения, трамвайной линии, первого в Японии зоопарка и даже трассы для конных скачек, опоясывавшей пруд Синобадзу. Все в противоположность прежнему.

И всегда довлело чувство потери. Писатель Исикава Дзюн уловил эту атмосферу, особенно сильную после окончания Второй мировой войны. В новелле «Иисус развалин» он показал, как новая Япония вдребезги разбивает старую Японию, и это преступление сходит ей с рук.

Действие новеллы начинается жестким описанием черного рынка Амеёко, который процветал рядом с железнодорожной станцией Уэно до 31 июля 1946 года, когда его закрыли американские оккупационные власти.

«Это токийский район Уэно, самый драчливый в городе, где норов и ноздри круты, а каждый дюйм территории – даже под железнодорожной платформой – ревностно охраняется: город в развалинах, выгоревшая скорлупа метрополии. Обитатели города вылупились из обломков, и теперь они выживают, просто цепляясь за жизнь с тем же упорством, с каким они пришли в этот мир».

Повсюду контрабанда, ничего легального, деньги девальвированы. Исикава описывает уродство этого мира, рыночных барыг, тухлятину, которой они торгуют.

В такой-то постапокалиптический ландшафт попадает сорванец, мальчишка, олицетворяющий новый порядок. Он был «черен от грязи из канавы, так что невозможно было с первого взгляда определить, где кончаются его лохмотья и начинается голое тело. Он весь был покрыт грязью, как чешуей». Даже барыги («а те так уж точно не знали страха в обращении с грязью и гнилью») старались держаться подальше от ребенка, чье тело было сплошь покрыто нарывами. Он возвратил больные воспоминания, которые город предпочел бы забыть.

«И вот теперь, когда токийцы потерялись на этой земле, в этом лабиринте, разоренном войной и пожарищем, и блуждали по рыночной площади, возникшей из руин, что за нужда им была вспоминать о прошлом, как бы там ни было? Словно никто не пережил прошлого столетия, да и не было ее, пожалуй, такой эры в истории современной Японии, когда люди расхаживали с самодовольным видом, с выражением верных подданных Его Величества. Нет, ни души из тех дней, из той эпохи, кажется, не осталось в живых. Они все исчезли, до последнего мужчины, женщины и ребенка».

– Остались, – сетовал Исикава, – семена заблуждений. «Они прорастают из земли с энергией сорняка, который созревает в течение ночи». Сам мальчик – это «Иисус выгоревшей скорлупы Японии», и теперь «ему предстояло стать лидером новой породы человечества, которая живет на руинах, но цепляется за землю».

Мальчик следует за мужчиной, который покидает рынок, и нападает на него возле святилища первого сёгуна Токугава. Он уже не прототип новой расы, он оказывается «единственным выжившим из поколения свиней, которые, будучи одержимы дьяволом, бросились в пропасть и погибли в волнах».

Мальчик крадет продовольственный рацион мужчины и его кошелек, после чего исчезает.

Когда Токио видит сны, Уэно всегда многолик.

На станции Уэно возле датской пекарни старик сидит на корточках и нараспев повторяет, скрипуче выговаривая английские слова: «Понедельник, вторник, четверг, пятница!.. Понедельник, вторник, четверг…» Челюсть обвязана толстым слоем четырехугольной ватной повязки.

Выход через массивные столбы, поддерживающие пути японской железной дороги; мимо нор, где продается одежда «Сделано в Китае» и сушеная рыба. Вверх по ступеням лестницы, ведущей непосредственно в Парк. Бензопила, завывающая где-то среди деревьев.

Склон густо покрыт воскресными толпами. Актеры пантомимы с кружевными зонтиками, качаются на железных обручах акробаты, а фокусники показывают карточные трюки. Бродячие музыканты из Анд играют на разной величины свирелях. Ветер шевелит вишневые деревья, и тогда их листья шумят словно вода, текущая по камням. И за всеми этими звуками – тишина.

Некоторые свидетельства эпохи Эдо сохранились по сей день.

Я как-то видела дзенских музыкантов комусо («монахи пустоты»), игравших на бамбуковых флейтах сякухати возле пруда Синобадзу. На головах у них были огромные, плотно сплетенные из прутьев бочки – головные уборы, которые символизируют смерть «эго». Когда сёгунат Токугавы пал, новое императорское правительство объявило комусо вне закона, так как они часто шпионили в пользу Токугавы. После 1868 года храмы комусо были сожжены, пропала большая часть музыкального репертуара этой секты: звуки, которые имитировали крики журавлей или биение их крыльев; дуновение ветра; падающие лепестки; колокол. Власти Мэйдзи предписали, чтобы головные уборы в виде ульев обвиняемых надевали в суде. То, что символизировало аскетическое восхождение к вершинам духовности, стало стигматом, признаком позора.

В другой свой приезд я встретила человека, который за плату декламировал средневековые буддийские проповеди. Одна начиналась так: В этом мире есть зеленое дерево ивы, а под ним – привратник, который манит тебя идти этим путем или другим. И – Ветер с Небес приходит с Запада. Ты можешь поймать этот ветер, хотя он и холодный, в свои рукава.

Что-то суррогатное, что-то фальшивое чувствуется во всех этих действах. Им не хватает связи с настоящим – с городом двадцать первого века. Связующее звено между традицией и памятью сломано, и соединить его вновь невозможно.

Густой кустарник скрывал дом звонаря со стороны улицы; здание было пристроено к каменной звоннице с колоколом времени. Ямамото Макото ждал меня у входа и курил. На нем был свитшот и светлые джинсы. Мы раскланялись. Он протянул мне визитку, я ему – свою. Он открыл дверь. Дом его стоял на том же фундаменте, что и башня колокола.

Внутри он напоминал беседку: деревянные панели расписаны виноградом и ягодами. Шелковые розы и гортензии, вазы, полные пластикового винограда. Виноградная лоза с зелеными шелковыми листьями и пластмассовыми плодами обвивает потолочную люстру вместе с электрическим шнуром. Среди шелков и керамических игрушек модель самолета: «летающая крепость». Другой самолетик – меньших размеров и более изощренная модель – наверное, Mitsubishi Ki‑67 [6]6
  Бомбардировщик Сухопутных войск Императорской Японии периода Второй мировой войны.


[Закрыть]. На семейном алтаре – черно-белое памятное фото матери Ямамото, которая звонила в колокол времени почти сорок лет.

Он жестом предложил сесть.

– Вам нравится собирать модели самолетов?

– Мне нравится их строить.

– Давно вы звоните в колокол?

– Пятьдесят лет. Я впервые ударил в колокол примерно в то время, когда в Токио были первые Олимпийские игры. А мой дед звонил в этот колокол с 1947 года.

Ямамото помолчал.

– Колокол замолчал во время войны. Не нашлось ни одного физически крепкого человека, который мог бы звонить.

– У вас семья священнослужителей? Поэтому ваш дед получил такое назначение?

– Нет. Поскольку колокол отзванивал время вместо часов, а не для религиозных обрядов, подойти мог любой. Члены моей семьи были просто городскими жителями. Мой дед, который первым в семье стал звонить в колокол, до войны был живописцем – писал сцены с птицами и цветами. А его отец готовил широнури, плотные порошковые белила для женщин, от которых лица светились, словно отражение луны в воде.

Нет, они не были священнослужителями, – Ямамото криво усмехнулся.

Я спросила, не покажет ли он рисунки деда.

Ямамото покачал головой:

– Нет. Дед продал все до единой свои работы, а позже у него случился паралич. Рука так тряслась, что ему пришлось отказаться от занятий живописью. Но это он научил меня звонить в колокол. Впервые я звонил, когда мне было десять лет от роду. Дед все говорил: «Делай как я!»

– А можно ли звонить неправильно?

– Можно сбиться со счета. Тогда ты скажешь: «Ой! Один я пропустил!»

– Но ведь никто никогда не пожалуется, если вы ошибетесь.

– Нет, никто никогда.

– Вы мечтали стать звонарем, когда вырастете?

– Ни в коем случае, – помрачнел Ямамото. – Я хотел того же, чего все хотят. Хотел такой же жизни, как у всех. Если вы звонарь, вы никогда не сможете поехать в отпуск. Вам нельзя болеть и отпроситься с работы из-за болезни. Вам приходится звонить и раз, и два, и три раза, каждый день. Из-за этого трудно иметь семью.

Я подумала, пойдут ли его дети по стопам отца и будут ли они звонить в колокол, но по его лицу увидела, что он предполагает подобный вопрос и предостерегает меня против него.

– А ваша жена – как она относится к колоколу?

– Она… – замялся он, – она не любит его. Хочет, чтобы я ушел на пенсию. Но я не могу.

– Почему?

– Бросить было бы неправильно. По крайней мере, пока я в состоянии продолжать. Я буду последним в семье, кто звонит в колокол.

За пять минут до полудня Ямамото занервничал. Постоянно вытягивал шею, чтобы посмотреть на часы, висевшие на стене за его спиной. Часы были круглые, светлого дерева, с белой панорамой города на фоне ночного неба; около отметки 11:00 крошечная ведьмочка летела на метле сквозь звездную дымку.

– У нас есть еще немного времени.

– Откуда вы знаете, что пора звонить в колокол? – поинтересовалась я.

– Узнаю по мобильному…

– А до мобильных телефонов?

– По телевизору.

– А до телевизоров?

– По радио.

Ямамото встал, я за ним. Открыл узкую дверь, и мы стали взбираться по деревянным ступенькам к двери на колокольню. Над нами отраженным солнечным светом сияла зеленая бронза колокола.

– Ну, а до радио, откуда люди знали, что сейчас ровно шесть утра?

– Sono goro de ii [7]7
  Примерно в это время (яп.).


[Закрыть], – задумчиво произнес Ямамото, поднимаясь на верхнюю площадку и обходя огромный колокол кругом. Остановился около восьмигранной колонны, которая когда-то держал на себе сам Канъэй-дзи, но теперь лежала горизонтально, служа опорой звонарю. Колонну поддерживали две висячие металлические цепи. Ямамото положил ладонь на бревно.

– В те дни было не так строго с минутами и секундами. А теперь мы живем в цифровую эпоху. Всё теперь иначе.

Некоторые японцы так и не простили иностранцев, покинувших страну после того, как на «Фукусиме» взорвались реакторы. Я слышала, как одна женщина говорила своему английскому бойфренду: «Не звони мне. Никогда. Я больше не хочу тебя видеть». Может, он уехал всего на несколько дней, а может, просто не вернулся.

Когда я позвонила своей японской учительнице сообщить, что возвращаюсь, проведя почти месяц ожидания в Гонконге, первым делом спросила, как она себя чувствует. Ответ был неразборчив, и я повторила вопрос.

– Без изменений, – перевела она. – Я без изменений. Ситуация нормальная.

Австрийский институт только что проверил содержание радиоактивных частиц в воздухе. Содержание йода‑131 уже достигло 73 % от количества, выделившегося после Чернобыльской катастрофы. Цезия‑137–60 %⁸¹⁸². Иностранные газеты сообщали всякие ужасы: зараженный рис, зараженный чай, зараженная вода. Ростки фасоли, капуста, брокколи. Некоторые продукты – вроде рыбы – вообще никто не ел⁸³.

После землетрясения Япония сдвинулась на пять метров в сторону Северной Америки. Морское дно близ Сендая поднялось не меньше чем на десять метров и сдвинулось на пятьдесят метров на юго-восток.

– Без изменений. Ситуация нормальная.

– Можно я вам что-нибудь привезу? – спросила я, чтобы нарушить молчание.

– Мне ничего не надо, – ответила она формальным тоном, каким никогда раньше не говорила. – Благодарю за вашу любезную заботу.