Текст книги "Оказия"

Хваленое самообладание Константина спасовало перед этой смертью.

Аську убили жестоко, чудовищно жестоко. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, чьих рук это дело. А точнее, когтей. Оборотень. Выродок, что подкрался сзади и нанес удар, когда Аська того не ожидал. Но разве можно подкрасться к «видцу», чтобы тот не почуял? Можно, мрачно кивнул сам себе Оболонский. Можно, если «видец» в это время удерживает другую тварь. Водяного, например. Или Хозяина. Все признаки налицо – ловушка на «видца», не охраняемого никем. Одного, без подстраховки. Как же такое случилось?

Константин вытащил тело парня из воды и перенес в погреб. Там прохладно. Тело сохраннее будет, когда за ним вернутся… После минутной вспышки ярости и бессилия Оболонский с трудом обрел хладнокровие и способность трезво мыслить. И сейчас его беспокоило только одно: почему Аську оставили одного? Почему никто его не охранял?

И, кажется, он догадывался, каков ответ.

Константин пошарил под яблоней, перетряхнул каждую щепку, перещупал каждую травинку, собранную Лукичем, каждую косточку или камешек. Но нашел только следы от обуви. Сюда, под яблоню, Лукич ведрами носил из озера воду, чтобы промывать Аське рану, умывать, поить. Здесь она щедро проливалась и превращала твердую каменную землю в податливую глину, столь щедрую на подражательство. Потому-то здесь и оказалась целая коллекция следов. Аккуратные, добротно прошитые – Лукича, неглубокие фигурные отпечатки – Порозова, огромные, почти бесформенные – Подковы. Только одних следов Оболонский раньше не встречал – примерно его размера, но широкие и нечеткие, с характерной продольной полосой и заметным припаданием на пятку левой ноги. Местные.

Так почему Аську оставили одного? Только что-то очень важное, очень срочное и неотложное могло заставить ведьмаков бросить раненого именно здесь, в опасной близости от бунтующего водяного, не забывшего насилия. Или они считали, что в случае чего Аська справится, или… или Аська все же оставался не один, но долго здесь быть не собирался. С ним оставался кто-то, кто поможет уехать отсюда, подсобит сесть на лошадь, поддержит в дороге. И это мог быть кто угодно. Любой из сотен кметов, проживающих в этих местах. Добрый самаритянин, пришедший передать известие.

И что было потом? Сбежал ли тот несчастный провожатый, столкнувшись с оборотнем? Или… или сам был оборотнем? Если Константин прав, а с каждой секундой догадка только крепла в нем, отсутствие отряда на хуторе могло объясняться только одним – хорошо спланированной ловушкой. Думай, маг, думай! Видцы не могли не увидеть в пришедшем оборотня. Значит, оборотень появился позже. Или его суть была скрыта магически – такое вполне мог устроить достаточно умелый и опытный маг. Иллюзия – вещь ненадежная и недолговечная, но если весть была мерзкой и срочной, а ведьмаки собирались быстро, то для поддержания иллюзии времени вполне могло хватить. Будь здесь Оболонский, этот номер бы не прошел: иллюзию он распознал бы мгновенно. А это могло значить, что самого Константина здесь не ждали. Не из-за того ли кто-то пытался задержать его в Звятовске?

Оболонский присел под деревом, прижавшись спиной к стволу и закрыв глаза. Он должен узнать, куда они отправились. Должен догадаться. Должен. Должен. Должен.

Если бы он не был так напряжен, если бы тревога не обострила до звериного его слух, он не услышал бы этот шорох. Не будь он готов к чему-либо подобному, он не сумел бы так быстро откатиться в сторону и вскочить, сжимая в руке нож. Но какой толк от обычного ножа против оборотня?

…Зверь сразу же почувствовал беспомощность противника, коротко рыкнул и бросился вперед, мгновенно преодолевая расстояние в несколько шагов. Крупнее волка, с поджарым гибким телом, чудовищно сильным, с ощеренной пастью, утыканной острыми клыками в палец, истекающими слюной от вожделения близкой добычи, с когтями, способными резать металл как козий сыр… такой зверь способен испугать любого. Глупо его не испугаться. Оболонский и не преуменьшал опасность, к тому же не было у него навыков подобных драк. Он ведь просто маг, а не ведьмак.

Человек отскочил, извернувшись и пропустив бестию мимо себя слева. Почти пропустив. Он был быстр, но недостаточно. Оборотень был быстрее. Один взмах лапой – и человек полетел в сторону изломанной куклой. Оборотень остановился, принюхался, поднял морду с горящими глазами, словил взгляд человека… Тот глухо застонал и вдруг покатился по земле куда-то в сторону, крича от боли. Зверь застыл на мгновение, понимая, что ТАК добыче далеко не убежать, но долго баловаться со своей игрушкой не стал. От человека так сильно пахло кровью, что оборотню трудно было совладать с собой. Сладкая, вкусная кровь. Один прыжок – и он упал сверху, желая додавить противника и силой, и весом. Глупая добыча. Слабая. Бесполезно тычет своими слабыми мягкими ручонками прямо в грудь.

Оборотень не понял, как это произошло. Чудовищная боль пронзила его, острой иглой войдя прямо в сердце и сжав его в тисках. Он не мог дышать, каждый его нерв вибрировал, обнажаясь, будто все его тело сделалось вдруг одной сплошной саднящей раной, мышцы затвердели, застыли. Он не мог пошевелиться. Он умирал, но умирал медленно, мучительно, бесконечно…

Оболонский с трудом сбросил с себя тело оборотня, парализованное и отяжелевшее. Погоди, тварь, это еще не конец, еще предстоит сделать главное!

На груди зверя ярким невещественным пламенем горел амулет. Аськин амулет, помогающий «видцу» удержать бестию в ее настоящем обличии, не дать ей ускользнуть в нереальность. Оборотни – не обычные бестии, но они тоже двулики, правда, обе его личины находятся здесь, в этом мире, однако именно эта двуликость и подсказала Оболонскому, что делать. Он встал, стараясь не нарушить границ магической фигуры, заранее начерченной пеплом на земле, принес сумку с магическими принадлежностями, спрятанную неподалеку. До сих пор не верилось, что ему удалось заманить оборотня внутрь фигуры – обычно бестии куда более подозрительны и осмотрительны, однако эта тварь была ослеплена предвкушением легкой победы.

Оболонский приготовил эликсир, ножом разжал оборотню пасть и влил жидкость внутрь.

Сначала ничего не происходило, но Константин и не надеялся на быстрый результат. Лишь когда контуры огромного волка стали подергиваться дымкой, он встрепенулся.

– У тебя есть всего минута, выродок, – жестко сказал Оболонский, когда лежащая перед ним тварь стала больше человеком, чем зверем, – Минута, чтобы рассказать, куда отправились мои друзья. Если ты не скажешь, будешь умирать в жутких мучениях еще долго, обещаю тебе. Но если скажешь, ты умрешь легко и быстро.

– Подляски, – скорее пролаял, чем сказал полу-оборотень, – Подляски… ужас… писать… идти все… зовет помощь… быстро-быстро… ты обещал… смерть быстро-быстро…

На лице Константина застыло отвращение, но он не стал медлить. Одним движением он перерезал человеку-зверю горло. Да, возможно, это было излишним. Возможно, следовало попытаться снять чары с человека, который в глубине звериной сути явно страдал. Но разве не этот человек, пряча ту же самую звериную суть внутри, обманом привел доверившегося ему Аську к гибели?

Через несколько минут на земле недалеко от яблони осталось лежать совершенно обычное человеческое тело, голое, наполовину загорелое, довольно хилое. Но в луже крови, вытекшей из располосованного горла.

Жалость, если она мимоходом и посетила Оболонского, умерла вместе с тварью, вызванной чужим колдовством.

Глава девятая

Он задержался лишь затем, чтобы промыть раны, смазать их зельем, которое когда-то готовил Лукич для раненого оборотнем Аськи, собрать свою сумку, скрыть следы волшбы и собственной крови. Сейчас приходилось быть особенно осторожным – пролитая кровь или один-единственный брошенный волос могли стать в умелых руках колдуна серьезным оружием.

…Он мчался вперед, подгоняя уставшую лошадь, которой передалось его беспокойство – до того времени, когда яд оборотня начнет действовать в крови, когда его начнет мутить и лихорадить, есть еще несколько часов, за которые он должен многое успеть; по какому-то наитию он сворачивал на нужные тропинки, но не слишком задумывался над тем, что делает. Ему было о чем подумать, хотя мысли метались, перескакивая с одного предмета на другой.

…Почему Подляски? Небольшая деревенька в одном из самых глухих мест пущи, что ближе скорее к Звятовску, чем к болотам. Там нет большой воды, Хозяину там не развернуться. Добраться туда не просто. Сам Оболонский обнаружил Подляски совершенно случайно: когда возвращался от Белькиной Башни, то на развилке он повернул не в сторону Заполья, а севернее, сделал огромный крюк и в конце концов сбился с пути. Пару часов плутал в лесу настолько густом, что лошадь пришлось вести под уздцы. Но ему повезло. Он случайно вышел к спрятанным среди пущи Подляскам, а оттуда словоохотливые сельчане довели его до большака. Тогда же еще он подумал, что в такой глухомани хорошо прятать темные делишки… А кто их здесь не прячет? И кто здесь не прячется? Тот же Хозяин – он скрыт, и он на виду, как ни парадоксально это звучит. За несколько дней невидимого противостояния Оболонский находил слабые искры его магии везде и нигде конкретно, так, не весомее легкого касания. Следы были слабые, но ощущение силы, стоявшей за ними, сбивало с толку. Сила была мощной, а еще – как ни странно – манящей. Оболонский никогда раньше с таким не сталкивался, но следы чужой магии обволакивали его, как паутина. Чем больше он пытался в них разобраться, тем сильнее увязал в них, все больше дезориентируясь даже в собственных ощущениях. Похоже, не просто магия Хозяина, но даже следы его магии были опасны, и чтобы сохранить собственный ум трезвым и ясным, Оболонский был вынужден отступить. Игра Хозяина или как там его называть напоминала сытого хищника, расслабленного, снисходительного и равнодушного, лениво играющего со своей жертвой и сознающего свои недюжинные силы – до тех пор, пока кому-нибудь не взбредет в голову ткнуть его палкой в бок. И тогда – молниеносный прыжок, удар лапой, клыки в шее, упоение кровью… – и опять ленивое добродушие и сытость. Хозяин играл со своими преследователями, не иначе; в процессе этой игры он немного раскрыл себя, дал охотникам учуять его след, затравить собаками, и как только узнал, кто охотник и где псы, не колеблясь начнет убивать, убивать и убивать, просто чтобы выжить. А еще у Хозяина есть цель, некий план – ведь спонтанными его действия не назовешь, они продуманы до мелочей, включающих даже задержку Оболонского в Звятовске. Хозяин что-то задумал и предупреждает тех, кто решился ему помешать. И с каждым разом эти предупреждения становятся все внушительнее и впечатляющее.

Первое предупреждение – мертвый старик у сгоревшего хутора. Не верится, что селяне могли оставить тело в воде, значит, тело появилось позже. И именно тогда, когда к озеру приехали ведьмаки. Почему хутор? В чем предупреждение? И кому? Оболонский был уверен – Герману. Кардашев первым обратил на себя внимание Хозяина, когда стал крутиться возле хутора на озере. Но почему? Что особенного было в том месте? Этого Константин не знал, зато наверняка знал Герман. Следов магии, кроме устроенного пожара, на хуторе он не нашел, линии силы на озере ничего конкретного не показали, но может, там было спрятано нечто совершенно немагическое?

Второе предупреждение – утопление Мазюты. Несчастный врунишка, решивший поднять собственный авторитет, рассказывая об убийстве оборотня, только и хотел, что обратить на себя внимание. Но его смерть обратилась в недвусмысленную угрозу Герману. И когда тот не послушался – его убили.

На том Хозяин, похоже, решил, что больше ему никто не угрожает. Но тут появился Оболонский и предупреждения посыпались с новой силой. Однако теперь они адресовались самому тауматургу.

Первым предупреждением можно считать удар по голове при выезде из Заполья. Оболонский тогда еще не враг, однако уже на примете. Связано ли это с посещением имения Меньковича? Вероятно. Именно тогда Константин впервые почуял отблески чужой магии, даже не чужой, а чуждой. Потом он не раз столкнется с ней, во многих местах и с разной интенсивностью, но так и не сможет понять, что она такое, а с каждой попыткой распознать ее лишь усилит ощущение паутины, в которую все больше и больше впутывается.

То нападение при выезде из Заполья можно бы списать на случайное ограбление, но нападавший знал ценность сумки мага, а это уже не просто совпадение. Герман и его люди не имели к нападению отношения (Оболонский исподволь заводил такой разговор, и все-таки никто не выказал ни малейших признаков лжи, как и малейшего смущения), а значит, это сделал тот, кто подстроил у става ловушку Кардашеву: весьма разумно было устранить на это время тауматурга, задержав его в Заполье. Примечательно, что Константина не убили, хотя сделать это было легче легкого. «Доброта» Хозяина была же и его ошибкой – Оболонский стал куда осторожнее и осмотрительнее. Или и в этом был дальний прицел?

Второе предупреждение – кровавый разгул оборотня на хуторе Пески и последовавшая за этим смерть Омельки. И это уже куда более грозное предупреждение! Разве совпадение, что именно накануне страшного убийства Константин делал экстракты для Аськи и проявил себя как маг? Нет, ибо Хозяин почуял новую и значительную для себя угрозу.

А третье предупреждение… Нет, смерть Аськи предупреждением не была. Это уже уничтожение. Планомерное уничтожение тех, кто стоит на пути. Впрочем, действительно ли оборотень хотел убить и его, Константина, тоже? В поведении бестии Оболонский заметил некоторую неуверенность, словно тот не мог совладать с тем, что требует его естество, и тем приказом, который велит ему сделать нечто иное. Это могло лишь привидеться, могло быть всего лишь подсознательным желанием найти приемлемое объяснение тому, что он в конце концов остался жив. Но ведь могло и быть иначе. Могло оказаться и так, что Хозяину не нужна была смерть Оболонского, для каких-то целей ему нужен живой маг, но оборотню трудно идти против естества. А ведь иной раз попасть в руки мага-недоброжелателя куда хуже смерти.

Константин это понимал. Потому и спешил в небольшую деревушку Подляски, надеясь, что его помощь еще понадобится…

… и тут его мысли почему-то возвращались к Мартину Гуре. Возможно, потому, что Гура был единственным в округе магом, причем тауматургом весьма высокого уровня? Опальный тау-магистр был идеальным кандидатом на Хозяина, но Оболонскому трудно было в это поверить. Методичностью Мартин Гура, даже в бытность профессором Франкфуртского университета, не отличался. Его опыты, столь прославившие его и сделавшие в конце концов изгоем, были интуитивны, скорее вопреки разуму, чем следуя его законам. Он был натурой страстной, увлекающейся, его целеустремленность оправдывала себя лишь тогда, когда ей сопутствовал успех, в противном же случае Мартин быстро терял интерес… И как все это совместить с Хозяином – умным, хитрым, способным выжидать и тщательно рассчитывать, но при этом не лезть на рожон?

– Разуй глаза, смотри, куда едешь, – резко выкрикнул хриплый, чуть гнусавый голос с заметно выраженным акцентом. На пересечении двух тропинок Константин слегка приостановился, прикидывая, куда ехать дальше, и, очевидно, на кого-то наехал. Голос с едким сарказмом продолжил:

– О, простите, господин Оболонский, я Вас сразу не узнал.

Перед лошадиной мордой буквально из ниоткуда появилась голова – темноволосая с проседью, растрепанная, на короткой шее со слишком широкими плечами.

– Куда-то спешите, господин Оболонский? – Джованни ухватился за поводья и теперь удерживал приплясывающую от нетерпения лошадь на месте.

Константин немного подумал, но ответил.

– В Подляски. Знаете, где это?

– В Подляски? Что делать этнографу в Подлясках? – рассмеялся Джованни, – самой старой там будет корова, которую вздорные кметы жалеют зарезать, пока она не издохла от старости. Или этнографы уже интересуются и этим?

– Желаю здравствовать, – Оболонский холодно кивнул и натянул поводья, а горбун непроизвольно отошел в сторону.

– Стой, этнограф, – насмешливо крикнул вслед Джованни, – В Подляски так не попасть. Вернись к Бесьему пальцу и поверни направо.

Оболонский развернул лошадь, рассеянно кивнул горбуну и промчался мимо. Уже через несколько секунд он выбросил бы из головы странную встречу, и только миновав Бесий палец, понял, что показалось ему странным: фигуру Джованни окружало едва заметное искаженное сияние, которое поначалу Константин принял за фокусы своего зрения, обостренного зельем от оборотней, ядом самого оборотня и остатками снадобья, которое он принимал для усиления ощущений. Гремучая смесь в его крови явно замутила разум, коль тауматург не смог сразу распознать признаки заклятья, скрывающего природу мага, или ауру латентного мага, что очень на это похоже. К выводам Оболонского добавился еще один, от которого голова и вовсе пошла кругом. Джованни – маг, возможно, неинициированный и сам о себе ничего не знает. Однако скорее всего инициированный, и знает, и очень тщательно скрывает свой дар от посторонних… Константина мутило от зелий и ядов, но – невесело признался он сам себе – будь он в обычном состоянии, секрет горбуна так и остался бы нераскрытым.

И каким боком теперь этот секрет пристегнуть ко всей этой истории?

Лошадь неожиданно всхрапнула, перешла с галопа на шаг, а потом и вовсе остановилась, возмущенно мотая головой. Дальше идти она не хотела. Что ж, бывают моменты, когда животные куда разумнее тех, кто мнит себя Homo Sapiens.

Оболонский спешился, перекинул сумку за спину и пошел на просвет, виднеющийся в густом подлеске. Каждый шаг, приближающий его к деревне, отпечатывался в теле разрядом молнии, ступни, казалось, касались гигантского муравейника, шелестящего, бушующего, бьющего разрядами; нервы не просто напряжены, они натянуты канатами. Хотелось бежать без оглядки – верный признак того, что рядом используют чудовищную по силе магию. Оболонский не знал, что его ждет впереди, не знал, справится ли с той ловушкой, в которую ведет его Хозяин… А то, что это ловушка, даже сомнению не подлежало.

Солнце клонилось к западу, почти касаясь верхушек деревьев, но прохладнее от этого не становилось, наоборот. Горячий воздух удушливыми волнами клубился вокруг, колыхался жаром, обволакивал, будто садящееся светило опускало и небо, не давая воздуху подняться выше, даже листья на окружавших деревню березах сомлели от жары и уныло обвисли на ветвях.

Душно, нечем дышать. Неестественно тихо. Не пели птицы, не стрекотали кузнечики, не трепетали листья под порывами ветра, все будто замерло в ожидании.

Но было еще кое-что – запах. Тяжелый, мерзкий, въедающийся в плоть так, что невыносимо хотелось до боли оттереться от него песком и смыть проточной водой.

Запах крови. Запах смерти.

Не дойдя нескольких шагов до свежего плетня вокруг починка, крайней хаты, с которой начинается деревня, Константин остановился. Что ж, сделай он еще хоть шаг вперед, и выбор будет сделан.

Ибо впереди была стена. Невидимая, но, если медленно прикоснуться, – вязкая, как застывший в воздухе прозрачный кисель, щекочущий нервы миллионами мурашек. Он знал, что это такое. Граница. А граница, как известно, есть то, что разделяет. Сегодня невидимая стена разделяла то, что было снаружи, от того, что находилось внутри пышущей силой гигантской магической фигуры. Оболонский прошел десяток-другой шагов в одну сторону, повернул в другую, прикинул угол, под которым сходились линии, произвел кое-какие нехитрые подсчеты… Ужаснулся. Невероятно! Даже простое вычисление давало немыслимый результат: внутри магической фигуры была если не вся, то большая часть деревни. Это считалось невозможным. Фигуру, по размеру превышающую двадцать шагов, запустить мог разве что круг из нескольких магов, но даже и круг спасовал бы перед такой махиной.

Однако сколько ни отрицай невозможное, а если оно перед глазами, забудь о невозможном в принципе. Увидь подобное Оболонский в другое время – исследователь в нем не упустил бы шанса изучить уникальный случай. Но сейчас его интересовало одно – в чем состоит ловушка?

Шаг за шагом, легкое касание – и он узнавал о фигуре все больше и больше. Пальцы без труда проходили сквозь вязкую ткань границы, будто погружаясь в густой кисель, а вот вытащить их обратно оказалось проблематичным. Сила, удерживавшая предметы внутри, была просто чудовищной. Чем она стабилизована? Исследователь внутри Оболонского замер в восхищении. Магическая фигура была построена по принципу «колпака». В отличие от «цитадели», которая защищала от проникновения извне, «колпак» совершенно беспрепятственно пропускал предметы и организмы внутрь себя, но не выпускал наружу. Это означало, что войти внутрь фигуры Оболонский сможет. И скорее всего, без последствий. А вот выйти – нет.

Способ построения одновременно содержал в себе и секрет того, как разрушить фигуру. Если вы запирались внутри «цитадели», вашей маленькой личной крепости, то ключ всегда держали под рукой: открыть замок укрытия могли только вы и только изнутри. С точностью до наоборот отпирались замки «колпака» – только снаружи. Попади вы внутрь – и вы бессильны сломать стены и двери этой чудовищной темницы, пока кто-нибудь другой не соизволит сжалиться над вами и не отопрет их снаружи.

Оболонский мог бы пройти дальше вдоль стены, поискать углы, где сходятся линии фигуры – там обязательно будут находиться какие-нибудь особые предметы, удерживающие магическую фигуру в действии: только кровью (надеюсь, животных, хмуро подумал про себя Оболонский) такой объем ограничивать сложно. Там должны быть эликсиры, вызывающие субстанции, там должны быть особые драгоценные камни, фокусирующие мощь субстанций в определенном порядке. Достаточно заблокировать хотя бы один из них – поток субстанций будет нарушен, фигура через пару часов распадется, но не слишком ли все это просто?

Оболонский недоумевал. Человек со стороны, увидев драгоценный камушек, валяющийся посреди леса, тронуть его не сможет, но для мага его уровня снять подобные чары – не то, чтобы детские игрушки, но и не шарада для заумных. Тогда в чем загвоздка? В чем ловушка? Что там внутри??

Гнетущая, неестественная тишина разорвалась и прыснула звуками, как гриб-дождевик под неосторожной ногой. Где-то недалеко испуганно и протяжно закричала женщина, ее поддержала вторая, громко и отчаянно запричитав. Только тогда Константин обнаружил, что там, внутри, в деревне, очень неспокойно. Глухие вскрики, странный топот, стуки – маг вслушивался, пытаясь определить причину этих звуков, но безуспешно.

Починок мешал ему видеть то, что творилось на улице – хаты, расположенные друг напротив друга, стояли изломанным полукругом, оттого с дороги Облонскому открывался обзор лишь на три дома.

Однако женские крики приближались. К ним добавилось странное глухое уханье и топот, и вскоре на небольшой клочок дороги перед починком выбежали две старые женщины – простоволосые, босые, растрепанные. Поддерживая юбки руками, семеня белыми толстыми ногами, переваливаясь с боку на бок и в спешке ударяя друг дружку острыми локтями, бабы бежали прямо на Оболонского и голосили, не переставая. За ними, крутясь волчком, вприпрыжку, то задом, то боком скакал Алексей Порозов, сжимая в руках нож и обломок толстой жерди и отбиваясь от преследования. Бабы с разбегу врезались в невидимую границу, она отбросила их как резиновый мячик назад.

– Чародей, ты можешь что-нибудь сделать? – мельком глянув на Оболонского, закричал Порозов, отмахиваясь от здоровенного детины, с воем тычущего в него вилами, – Они все взбесились!

У преследовавшего Алексея мужика были ошалело вытаращенные глаза, покрасневшие или даже налитые кровью, борода залита слюной, которая сбегала неопрятными тонкими струйками и разбрызгивалась при каждом движении. Рубаха разорвана, штаны испачканы кровью. Мужик не сказал ни слова, а только глухо рыкал. Его движения, пусть он и старался проткнуть Порозова вилами, были куда более беспорядочными и неуклюжими, чем показалось на первый взгляд. Мужик, преследуя жертву, пробежал еще несколько шагов, а заметив Оболонского, замер, захрипев как от непередаваемого ужаса, отпрянул, подался назад, зашатался и упал навзничь, хватаясь за горло. Алексей осторожно подошел: детина лежал в прострации, отчаянно распахнув глаза. Перепуганные бабы тихо голосили, оставаясь в сторонке и не решаясь подойти ближе.

Оболонский подхватил сумку…

– Стойте, Константин Фердинандович! Не заходите за барьер! – отчаянно размахивая руками, к границе бежал Лукич, – Потом не выйдете!

– Гаврила Лукич, что происходит?

– Это какая-то непонятная разновидность бешенства. Я растерян, – кричал Лукич, хотя в этом не было надобности – фуражир стоял всего в трех шагах от Оболонского. Между ними была стена, да, но стена не препятствовала ни звуку, ни свету. Она препятствовала только выходу тех, кто был внутри, – Это бешенство, но это бешенство ненормальное, уж поверьте. Обычно от укуса до выраженных признаков болезни проходит самое малое дней десять, обычно же до трех месяцев. А здесь от трех до шести часов. Кого укусили – быстрее, на кого попали телесные жидкости, то есть слюна, кровь или пот – подольше. А потом все, как по писанному, но только быстрее, чем обычно: сначала укушенное место зудит да чешется, потом водобоязнь, потом судороги начинаются, ну, и все прочее, лихорадка, слюна ручьем, агрессия, галлюцинации, видят и слышат черте что…

– Кем укушенное, Гаврила Лукич? – терпеливо спросил Оболонский, – Откуда все началось?

– А я не сказал? Волки! – возбужденно замахал руками Лукич, – Напали под ночь, уже после нашего появления. Пока мы их перебили, они вроде как не многих покусали, однако ж теперь две трети деревни заражено, половина умерла. А потом уже люди сами друг друга кусать стали. И еще потом собаки, один козел и, кажется, гуси. Где ж это видано, что б домашняя птица! Гуси! Сроду не слышал! Волки, лисы – это понятно, но чтоб гуси? Этот мужик, – кивнул фуражир на детину, бревном застывшего у его ног, – по крайней мере, хоть кусаться не лез, а другие – Вы бы видели! Кровь ручьем, борода в слюнях и соплях…

– Вы им можете помочь?

– Тем, кто уже заражен – никак. Этого бедолагу, например, сейчас схватит паралич, так что осталось ему в лучшем случае несколько часов, – разговаривая, лекарь постепенно сбавлял тон, возбуждение сходило на нет, речь становилась не такой сбивчивой, – Те, кто еще здоров, заперлись по хатам, обороняются.

– Обороняются?

– Не то, чтобы там была настоящая осада, но как кто-то из зараженных впадает в буйство, он начинает искать бестий.

– Что делать? – удивился тауматург.

– Похоже, заболевшие ощущают себя ведьмаками. А во всех окружающих видят тварей, которых нужно убивать. В двух последних хатах в другом конце деревни спрятались дюжины полторы человек. Там дети, бабы!

Оболонский медленно кивнул.

– Константин Фердинандович, – Лукич вдруг сделал шаг, вплотную приблизившись к барьеру, воровато оглянулся на Порозова, склонившегося над замертво упавшим детиной, и понизил голос почти до шепота, – Наше дело безнадежное, а Вы уезжайте отсюда. Мы пока не больны, но я не уверен, что этого не случилось или не случится. У этого ненормального бешенства и ненормальные пути распространения. Здесь слишком мало места для всех нас. Не пройдет и суток, как все мы будем заражены, все до единого. Не пройдет и трое суток, как все мы, кто оказался внутри барьера, умрем. Я знаю, что говорю, господин Оболонский. У нас нет выбора. Нет спасения.

– Я могу снять барьер, Гаврила Лукич, и мы с Вами найдем способ остановить заразу. Уверен…

– Нет, ни в коем случае! – всполошился фуражир, спеша, проглатывая слова, – Снимать барьер нельзя, неужели Вы этого не понимаете? Как только исчезнет то, что сдерживает заразу, ее вообще нельзя будет остановить. Если людей мы еще худо-бедно удержать сможем, то как быть с собаками или кошками? А если еще какие твари заражены, мыши, к примеру? Как вырвутся наружу и укусят хотя бы несколько человек, бешенство будет косить село за селом! Это нельзя допустить! Уж лучше только мы. Чтобы остановить заразу, надо позволить нам всем умереть, – Лукич закрыл лицо дрожащими руками и нервно сглотнул, – О Боже, как просто я всех нас приговорил! Я говорю ужасные вещи, не хочу, чтобы кто-то это слышал, но это так. Они еще этого не поняли, но я-то знаю… Так что, Константин Фердинандович, возвращайтесь дней через пять. Боюсь, это будет не совсем приятное зрелище.

Лихорадочно блестевшие глаза Лукича приблизились к барьеру вплотную:

– Мне не страшно умирать, я свое пожил. Я рад, что Аська не с нами, пусть хоть он спасется… А здесь есть дети, мальчики и девочки, которым бы еще жить и жить, и они ждут моей помощи. А я бессилен. Я совершенно бессилен. Я даже не представляю, что можно сделать. Есть болезни, которые не вылечиваются, и эта как раз такая. Все, на что я способен – это умереть вместе с ними. И да будет так.

– Что ж, – подвел черту Оболонский, поправляя сумку за спиной, – Если Вы уже сдались, тогда и говорить больше не о чем.

Вот она, самая нелепая ловушка, в которую его могли втянуть, мрачно подумал тауматург. Его цель – Хозяин, но, если сейчас он уйдет искать Хозяина, – эти люди умрут. А если он войдет, чтобы попытаться (именно, попытаться, ибо у него не было готового решения) их спасти, ему придется остаться здесь по меньшей мере на несколько дней – больше эта магическая фигура не продержится, а раньше разрушить ее не получится. Но за эти несколько дней может произойти очень многое…

И шагнул вперед под горестный вопль Лукича. Когда вязкая материя границы обволокла его тело, он непроизвольно задержал дыхание, на мгновение, не больше, – ощущение было такое, как при погружении в ледяную воду.

– Полагаю, кое-какие шансы у нас все-таки есть, – Оболонский встал с колен, отряхнулся. Возбуждение явственно витало в воздухе, нечто беспокоящее, заставляющее нервно оглядываться и вздрагивать – это все магия, подобная разлитому в воздухе аромату терпких духов. Константин давно привык не обращать внимание на ее губительное воздействие, однако то он, а вот другим явно приходится куда хуже, вскользь подумал маг, покосившись на возбужденного Лукича.

– И какие же шансы? – нетерпеливо топтался тот, затаив дыхание, переводя взгляд с неподвижно лежащего на земле мужика на мага и обратно. Константин внутренне содрогнулся – на лице фуражира явственно светилась надежда, а он не был до конца уверен, что его затея будет успешна. По крайней мере, для мужчины, лежащего у его ног, так же, как и для всех заболевших, он уже ничего не мог сделать. Болезнь была настоящая и смерть она несла вовсе не иллюзорную. Но в течение бешенства были внесены изменения, и даже мимолетное исследование подтвердило: они по сути были такими же, что и в яде, отравившем Германа Кардашева. Опять этот третий, неразгаданный компонент яда, который способен многократно усиливать действие снадобья, и не только усиливать, а и ускорять это воздействие. О подобном Оболонскому раньше слышать не доводилось, а потому исследуя яд, он не был до конца уверен в своих выводах. Сейчас же подозрения превратились в уверенность – людей и животных из этой деревни не просто заразили, но и отравили. К такому выводу Константин пришел сразу же, как обнаружил странные синие разводы на языке впавшего в кому мужика. А этот вывод неуклонно вел к другому – к связи с Хозяином. И это был единственный вывод, который смог сделать тауматург. Ни способа противостоять магически измененному бешенству, ни действенного противоядия у него не было. Все, что он мог сделать, это лишь попытаться оградить от болезни тех, кто еще не успел заразиться, и выиграть время.