Текст книги "Оказия"

Времени на объяснения было мало, но старый лекарь схватывал все на лету.

– Стефка, справа! – коротко рявкнул Порозов. Видец извернулся, на лету перекатывая жердь через грудь, и с размаху саданул толстой обслюнявленной деревяшкой по оскалившейся пасти коротконогого лохматого пса. Пес с визгом отлетел на десяток шагов в желтую пыль дороги и затих. А Стефка уже поворачивался в другую сторону, откуда на него мчалась полуголая молодка с растопыренными скрюченными пальцами, норовящими впиться в лицо. Почти спиной к нему Подкова, раскорячившись и пригнувшись, с саркастичным смешком и витиеватой руганью одним ударом деревянной мялки разбрасывал подскакивающих, угрожающе вытянувших шеи и шипящих гусей, будто отбивал подачи диковинной игры в мяч. Здоровяк смачно ругался и хихикал.

Пройдя из конца в конец по улице, теперь Оболонский куда лучше понимал, почему маг выбрал именно эту деревню для нападения – дома в ней располагались не привычной вытянутой линией, а почти беспорядочным нагромождением, куда больше похожем на букву «н». Когда-то одинокий хутор в три хаты обрел соседей, достраивавших свои домишки с обеих сторон и отвоевывавших пространство у леса. Теперь в Подлясках было чуть больше двадцати изб, низеньких, приземистых, с лоснящимися почерневшими срубами, почти скрытых под тяжелыми шапками темных камышовых крыш, и будь они выстроены одной улицей, магу ни за что не удалось бы охватить их всех одной магической фигурой. А он смог, и поскольку фигура все-таки слишком велика для сиюминутного позыва к магии, магу требовалось немало времени, чтобы подготовиться. Не часы даже, а дни кропотливой возни, тщательных замеров, по меньшей мере одного помощника. И это приводило к единственному выводу – деревня была обречена задолго до появления ведьмаков в Звятовске. Беспокойных чужаков, мешающих планам Хозяина, просто загнали в ловушку, подготовленную не для них. Но зачем все это было нужно? Догадки Константина ничего не решали в том, как спасти оставшихся в живых.

…Как только Оболонской расположился прямо посреди улицы, все внимание впавших в бешенство людей и животных обратилось на него и людей, его защищавших. Хоть и нужно было магу всего только несколько минут, каждая из этих минут отвоевывалась с боем. Никогда еще многогранная магическая фигура не рисовалась им с такой скоростью, никогда еще так четко и кристально чисто не выстраивались в его голове расчеты. Он не отвлекался ни на что внешнее, надеясь на то, что его защитят другие. И это было внове – он не привык ни на кого рассчитывать, кроме как на самого себя, не привык доверять собственную спину другим. А выбирать и не приходилось.

Магическую фигуру куда лучше бы расположить прямо в хате, где сейчас пряталась большая часть людей – дюжина спасшихся, но на крохотном пространстве утрамбованного земляного пола между полатями и закутком для скота можно было уложить разве что пентаграммку в несколько шагов, а не ту многолучевую звезду, что нужна была в данном случае. Спрятать в фигуре хату целиком Оболонский тоже не мог – во-первых, мешали хозяйские постройки и плетни, в одиночку ровную линию не уложишь, а отвлекать кого-то себе в помощь он не хотел, и во-вторых, если он неверно рассчитает собственные силы и не сможет «поднять» фигуру такой величины, то все его усилия пойдут прахом, а времени на новую фигуру уже не будет. Он предпочел действовать наверняка – улица была куда просторнее, хотя и опаснее: на ее пыльной поверхности валялись тела мертвых животных и людей в окружении облака мух и бродили те, кого болезнь превратила в ходячую угрозу для живых.

Оболонский вбил очередной колышек в сухую пыльную землю, низко наклонился, пытаясь на глаз определить, верно ли натянут шнур, и тут же закашлялся попавшим в рот и нос песком – ноги Стефки, отгоняющего взбешенную женщину, танцевали совсем рядом с его головой. На мгновение Константин оторвался от магической фигуры, чтобы оглядеться кругом. Зрелище ужасало, но с некоторых пор тауматург смотрел на происходящее с поразительной отстраненностью, фиксируя лишь то, что представляет непосредственную угрозу его магическим построениям. Его внимание не задерживалось ни на бурых пятнах крови вокруг ошметков плоти на желтом песке дороги, ни на нелепо раскинувших руки человеческих телах на пыльных залысинах обочин, затоптанных до голых жестких стебельков. На улице тел было немного, несмотря на то, что к этому моменту из деревенских жителей больше половины были мертвы, а еще с десяток человек лежали в коме, совершенно безучастные к тому, что делает с ними болезнь. Среди всего этого безумия всего нелепее выглядели белые бугорки гусиных тел да витающий в воздухе пух, такой домашний и безопасный…

…И как так получается, что все происходящее в этом странном провинциальном месте случается днем, именно днем, под палящими лучами солнца, такого настырного, такого жаркого, такого всевидящего? Мерзости пристало твориться в ночи, под покровом тьмы, прятаться, таиться, выскакивать из-за темного угла, чтобы поиграть с добычей, разрывать ночную тишину душераздирающим криком, слепить невидимым страхом. Но только не так. Не резать глаза тошнотворной отчетливостью разорванной плоти, раздавленными вишнями вывороченной наружу. Не бить наповал ясностью впечатлений, которую не завуалировать полутьмой и не спрятаться за надежду – «а вдруг просто показалось?» Под солнцем, среди благодушия и плавящейся лени жаркого летнего дня, смерть кажется нелепой и нереальной. И тем страшнее отпечатывалось в сознании ее отвратительное шествие…

Все было готово. Оболонский густо рассыпал по полученным линиям желтоватый порошок, почти сливающийся с чистым солнечным цветом дорожного песка, поставил рядом с тщательно выдолбленными углублениями в земле на внутренних углах фигуры маленькие пузырьки с эликсирами, приготовил спички.

Достаточно было только кивнуть Порозову. Танцующим движением Алексей развернулся, коротко рявкнул и скользнул в хату слева. Стефка перехватил жердь и ринулся в хату справа. Через несколько минут они вышли, гуськом ведя за собой прятавшихся там людей. Прибежал и Лукич, проверявший остальные дома, за ним бежали еще несколько спасшихся селян. Лекарь с головы до ног был завернут в красочную красно-синюю постилку и походил на уродливую детскую игрушку, кметам тоже пришлось нарядиться кто во что горазд – выволоченные посреди жаркого лета суконные свиты, кожаные сумы, нахлобученные на головы, онучи, превращающие ноги в толстые колбасы. Счастье, что им безоговорочно верят, вдруг подумал Оболонский, глядя на этот маскарад. Смогли бы ведьмаки уговорить жеманную городскую барышню в изнуряющую жару напялить на себя кожаный фартук, который, возможно, спасет ее если не от зубов, то хотя бы от брызг слюны взбешенной собаки?

Подкова расправился с последним гусем и огляделся. Пока остальные занимались селянами, его задачей была защита и теперь он мог вздохнуть облегченно – несколько минут покоя им было обеспечено. По его подсчетам, где-то по деревне бродили еще двое зараженных людей, не считая молодой женщины, упавшей под плетень в нескольких шагах от него и застывшей в невообразимой муке, возможно, были еще пару кошек – остальных собак и кошек перебили еще несколько часов назад, так, на всякий случай. Остальную живность наглухо заперли в хатах (не всех однако ж, с неудовольствием думал Подкова, оглядывая гусиное поле битвы). На удивление, зараза не брала пока ни немногочисленных лошадей, ни обиженно мычащих в стойлах трех коров. Возможно, все еще впереди? Здоровяк крякнул, переминаясь с ноги на ногу, и в очередной раз настороженно окинул взглядом пустую улицу, краем глаза отмечая, как магическая фигура у его ног постепенно заполняется людьми.

Они медленно и осторожно переступали через едва заметную желтоватую черту и садились на землю в середине магической фигуры – семь женщин, две из которых были совсем старухами, пятеро мужчин и с десятка полтора детей лет до двух до двенадцати – словно напуганные маленькие птички те жались к телам матерей и ловили каждое движение их лихорадочно ласкающих рук. В напряженном безмолвии этих движений было что-то страшное, гнетущее; никто не плакал, не стенал, не жаловался. Тихий, затаенный ужас застыл в глазах женщин, дети же, освоившись, из-под защищающих их рук смотрели скорее с любопытством.

Воцарилось выжидательное молчание. Поглядывая то на мрачно возвышающегося над ними Алексея, то на Оболонского, сосредоточенно переходящего от угла к углу магической фигуры, женщины принялись усаживаться поудобнее, прижимая к себе детей…

– Да где же Лукич? – пробормотал Порозов, вглядываясь вдаль. Лекарь, оставив приведенных им людей, решил еще раз проверить деревенские хаты. И теперь запаздывал.

– Пройдусь-ка я вперед, – бросив быстрый взгляд на Оболонского, Подкова перехватил поудобнее деревянную мялку и переступил через линию на песке.

Не прошел он и десятка шагов, как из-за угла крайнего по улице дома показались три бегущие фигуры. Намотанные поверх тел тряпки им мешали, заставляя людей переваливаться с ноги на ногу, но они бежали изо всех сил, подгоняемые откуда-то сзади диким то ли ревом, то ли звериным рыком. Лукич яростно жестикулировал, на ходу подхватывая сползающую с плеча и волочащуюся по земле постилку.

Оболонский выпрямился во весь свой немалый рост. Прикинул на глаз расстояние от фигуры до бегущего лекаря. Стремительно обошел все двенадцать углов, резко опрокидывая в песок жидкость из загодя заготовленных пузырьков и бросая поверх нее разноцветные полупрозрачные камешки.

Лукич и люди с ним поравнялись с Подковой и промчались, задыхаясь от быстрого бега, мимо.

Оболонский зажег спичку и поднес к желтоватой линии, крохотным крепостным валом отделяющей в ужасе притихших людей, сидящих внутри нарисованной на песке фигуры, от чего-то неизвестного, что с нарастающим шумом приближалось к ним.

– Сидеть, – грозно рявкнул Порозов, заметив, как в панике начинает метаться и голосить одна молодая женщина, до боли прижимающая к груди ребенка лет четырех. Она не может здесь оставаться, здесь, на виду у любой опасности, она должна найти укрытие, – Посмотри на меня! Слышишь? На меня посмотри! Все будет хорошо!

В невидимую стену, которую не пробить снаружи, маг вплел и легкую сеть обратного заклинания, предупреждающего того, кто решил бы покинуть внутренность фигуры, хорошим зарядом резкой головной боли. А потому Оболонский был спокоен – под действием паники люди так просто не убегут, и все-таки был благодарен Порозову.

Под непререкаемым взглядом Алексея женщина заворожено застывает, недоуменно и обиженно хлопает ресницами и только потом замечает, как надрывно кричит ее ребенок…

– Молитесь, люди! – тоненько кричит Лукич в пяти шагах от фигуры, – Бог да будет всем нам в помощь! Склонитесь пред его милосердием! В землю, в землю смотрите!

Они молятся, послушно опустив головы и бормоча себе под нос, но громкий, фыркающий треск заставляет их заворожено следить за тем, как огонь пожирает желтоватый порошок, вырисовывая на земле безупречно четкие линии…

Подкова буквально подбросил внутрь фигуры в руки Порозова запыхавшегося старичка и тут же повернулся, чтобы подхватить на глазах теряющую сознание женщину. Лукич, а вслед за ним Подкова со своей ношей едва успели перепрыгнуть через огненную черту, как фигура сомкнулась. Пламя на мгновение взмыло стеной в два человеческих роста, заставив испуганно вжаться друг в друга оказавшихся внутри людей, сомкнулось где-то вверху куполом, а затем бесследно исчезло. Оболонский обессилено опустился на землю. «Все,» – неслышно шепчет он скорее сам себе.

В первую минуту никто ничего не понимал – получилось чего у колдуна иль нет? Наступившая недолгая тишина била по нервам, а приближающийся топот заставил бешено колотиться сердца. А потом все ахнули и в ужасе взвыли.

Из-за поворота вылетели четыре лошади, те самые, на которых приехали чужаки, вылетели, отчаянно, как-то совсем по-человечески крича и мотая головами, оскаливая окровавленные зубы, на полном скаку грозя затоптать сидящих прямо посреди дороги людей…

– Лежать! Вниз! Не смотреть! – закричал Порозов, руками пригибая к земле человеческие головы, буквально ложась на них, чтобы заставить усидеть на месте. Столько непререкаемой силы было в его голосе, что никому не пришло в голову сомневаться. Но страх был сильнее, селяне выли и стонали, ругались и выкрикивали слова молитв… Добавляя в какофонию звуков свой рык, Подкова ревел грозным медведем, Лукич уговаривал, выставив руки ладонями вперед и осторожно передвигаясь от человека к человеку, Стефка сидел нахохлившись и мрачно смотрел на приближение разъяренных животных. Если его вера в способности тауматурга и дрогнула, то он этого не показывал. Дети надрывно кричали, размазывая слезы по чумазым щекам, женщины голосили или плакали тихо и беззвучно, мужчины сотрясались от желания вскочить и бежать…

…Первая же лошадь врезалась в невидимый барьер и ее сильно отбросило в сторону, на острые колья плетня. Жерди пронзили животное насквозь, выйдя наружу в струйках крови. Лошадь конвульсивно задергала длинными тонкими ногами, мучительно заржала и очень скоро затихла.

Жеребцу, следовавшему за ней, повезло (если это слово вообще применимо к взбешенному животному) больше, он упал рядом, у самой границы, и люди, находившиеся всего в локте от него, непроизвольно шарахнулись в сторону: его зубы клацали совсем рядом, острые, окровавленные, оскаленные зубы… А оставшиеся две лошади встали на дыбы и попытались копытами пробить невидимую стену, чтобы добраться до людей, таких близких, но таких недоступных. Люди испуганно вжимались друг в друга, кто-то молча, погружаясь в себя, кто-то громко, перекрывая даже ржание, молился, кто-то без перерыва монотонно повторял: «не бойся, детка, все будет хорошо… все будет хорошо… все будет хорошо…», кто-то тихо стонал или шептал слова ободрения.

Оболонский рассеянно смотрел на широко распахнутые глаза белокурой девочки, с раскрытым ртом жадно следящей за тем, как ползет в сторону барьера пятно крови из-под умирающего животного. Она сидела на корточках у самой границы магической фигуры, безучастная к тому нервному напряжению, что скручивало в жгуты волю людей, находящихся за ее спиной. Ей не было до них дела. Она познавала мир – всякий, разный, только вот мало похожий на мир взрослых. Куда больше воплей и криков ее интересовали вот эти чудные извивы красных потоков, подобно щупальцам пробирающимся по неровному песку дороги и медленно образующих глянцевые озерца, под дуновением ветра темнеющих и подергивающихся пленкой. В ее руке был прутик, она явно хотела поиграть.

Она не боялась того, что происходит, ибо не видела смерть так, как видят ее взрослые, не понимала – ее необратимости, ее ужаса, ее власти. Константин смотрел на ребенка со странным, отстраненным удивлением, пораженный мимолетной острой завистью: неужели где-то в мире еще существует такое простодушное неведение? А был ли он сам когда-нибудь так невинен и простодушен?

…Оболонский не сразу осознал, что наступила тишина. Полная, нераздельная, зависшая как грозовая туча тишина. Лошади, рухнувшие в трех шагах от фигуры на дорогу, затихли. Маг обернулся.

Селяне бесформенной кучкой жались друг к дружке на другом конце многолучевой звезды на безопасном расстоянии от невидимого, но вполне осязаемого барьера. Глаза большинства из них неотрывно смотрели на мага. Не с благодарностью, как можно было ожидать, нет. Со страхом. Только осознание того, что снаружи находится опасность куда более грозная, заставляло этих людей оставаться на месте. Но страх перед колдуном, создавшим барьер, который не смогли пробить даже копыта разъяренной лошади, был силен, ибо страх этот впитывался в них с молоком матери. До этого момента селяне до конца не осознавали, кто этот человек, пусть им и объясняли, что он поможет, спасет, защитит. Они как безропотное стадо овечек уселись посреди улицы не потому, что знали это наверняка, и даже не потому, что верили ему. Они просто подчинились Порозову, приказавшему это сделать. Сила – вот чего они беспрекословно слушались. Зато теперь непосредственная опасность миновала, люди стали задумываться, кто на самом деле их спасает, и страх отчетливо отпечатывался на их лицах… Оболонский чуть заметно криво усмехнулся и отвернулся – он привык к такой реакции. А точнее сказать, именно к такой реакции он и привык. Благодарность, дружеское расположение, участие и поддержка – для него были слишком большой роскошью.

Подкова уселся посредине магической фигуры, широко расставив ноги, поставив локти на колени и устало опустив голову в ладони, толстая войлочная шапка, покрывавшая его голову, грязная, заляпанная кровью, сдвинулась на затылок и шею. Рядом прилег Стефка, вытянувшись на земле и безразлично, опустошенно глядя в небо. Лукич поспешно рылся в своей огромной сумке, вытаскивая стеклянные пузырьки и бесформенные мешочки, а потом вкладывая их обратно. Что он искал? Порозов молча обошел жбаны с водой, завернутый в тряпицы хлеб, переступил через лежащего Стефку и присел рядом с Константином. Тауматург сидел, обхватив себя руками и пытаясь унять дрожь – давало знать действие яда оборотня. Лихорадить будет еще пару часов. И это в лучшем случае, если снадобье, когда-то приготовленное Лукичем, еще действовало.

– Что дальше, чародей? – голос Алексея был негромким, уставшим и хриплым.

Обычно ведьмакам не требовалась помощь. Они были сами по себе – уверенные в себе, способные управиться с любым оружием, умеющие выживать в любых ситуациях, натасканные убивать любую бестию. Они не страшились ни тварей, ни людей. Но магия была за пределом их умений.

– Ждать, – тихо-безжизненно ответил Оболонский, глядя вдаль, на пустынную улицу, – Если в деревне осталась хоть какая-то живность, она заразится в ближайшие часы. А к утру умрет. Надеюсь, нам не придется сидеть здесь дольше. Как солнце встанет, выйдем отсюда и сожжем трупы. Заразы больше не будет, если не будет тех, кто ее переносит. Через несколько дней, если нам повезет, выйдем отсюда живыми и здоровыми.

Порозов кивнул. Обвел глазами испуганно замерших на другом конце магической фигуры селян, взглянул на закатное небо и еще раз кивнул.

– Как это случилось? – спросил Оболонский.

– Мы купились, как малые дети на пряник, – с досадой заговорил Порозов, стараясь не повышать голоса, – Вчера к вечеру, как собрались мы уже уезжать с погоревшего хутора, приехали двое. Сказались запольскими, войт их послал. Беда, говорят, в Подлясках, вам, ведьмакам, работа. Перевертень, мол, средь бела дня девочку загрыз. Откуда, спрашиваю, знаете, что оборотень? Так кто же не знает, говорит. На хуторе в Песках тоже ведь перевертень семью задрал, о том все говорят. Мы долго раздумывать не стали, думали, наш второй оборотень на охоту вышел. Скоро собрались, да без Лукича не решились, а Аську оставить не с кем. Ну, один из войтских другому велел остаться, подсобить парнишке. А сам с нами поехал…

– Как он выглядел? – перебил Оболонский, – Тот, что с вами ехал?

Алексей пожал плечами:

– Лет сорока пяти на вид, тощий, глаза бледные, голубые, кажется, нос длинный с горбинкой, волосы русые с сединой, где-то так, – Порозов рубанул рукой чуть выше плеча, – Бестолковым он каким-то показался, возбужденным сильно, я тогда еще решил, что он перепуган до смерти. Оно понятно, увидев, что оборотень с дитем сделал, не каждый удержится, чтоб не сблевать…

– Это Гура, – мрачно выдохнул Оболонский и расстроено покачал головой – знал ведь! Вот мразь.

– Что за Гура? – покосился Порозов подозрительно.

– Что дальше-то было? – не ответил Константин.

– А что дальше? – скривился Алексей, – Мы на полном ходу в деревню влетели, а приятель твой Гура поотстал где-то, никто и не заметил. Порыскали мы по домам, поспрашивали, только собак всполошили. Никто про оборотня слыхом не слыхивал. Стали искать дурня, что приволок нас сюда, а его и след простыл. Думал, догоню – убью падлу. Подкова грозился его в баранку закрутить. Да только не поспели мы. Сунулись назад из деревни – а ходу-то нет! Стоит стена непробиваемая – хоть бей, хоть ломай, хоть жги, а ей все равно. К тому времени солнце уже почти село, вот-вот стемнеет. Прошлись мы вдоль стенки, узнали, что она будто бублик без конца и без начала, и что было делать? Стали на ночлег определяться – утро-то вечера мудренее, порешили: коль ночь переживем, утром и начнем думать, что делать. На тебя ж, опять-таки, понадеялись, – усмехнулся Порозов, – думали, ты раньше приедешь. Это ж по твоей части?

– Не мог я раньше, – мрачно огрызнулся Оболонский.

– Не мог так не мог, – в словах Порозова было куда больше снисходительности, чем в тоне, – Только ночь та кошмаром обернулась. На ночлег-то мы вроде пошли, да спать не ложились – чуяло сердце, неспроста стенкой нас приперли. Мы же думали, оборотня ждать надо – все об этом говорило, приготовились его встретить. А дело вон как обернулось. Сначала волки, настоящие волки, не оборотни, а потом пошло-поехало…

Раздраженный птичий крик отвлек Оболонского от разговора. Маг нахмурился, обернулся, глядя в закатное небо. И сквозь зубы медленно процедил ругательство.

– Матерь Божья, погост, – охнул сзади вскочивший на ноги Лукич. Константин предостерегающе махнул рукой, Порозов скривился.

Над деревьями за дальним концом деревни, там, где посреди леса располагался погост, кружили вороны.

Птицы то сбивались в кучу брошенными на стол семечками, то растягивались в воздухе мудреной спиралью, выписывая ровные, все увеличивающиеся круги. Несколько пар человеческих глаз с настороженным вниманием следили за этим, замирая со страхом и надеждой. Череда черных каркающих точек зашла на очередной круг, от нее отделилась стайка поменьше, завернула в другую сторону, зазывая за собой остальных, кружа и кружа, забирая все больше влево… На полном ходу вороны пролетели над крайними хатами деревни, чуть вздрогнули, пересекая невидимый магический купол, сделали полукруг… и врезались в пустоту, ломая клювы и крылья, подстреленными птицами падая вниз и крича, громко, истошно крича…

– Вы понимаете, что дальше будет? – прошептал где-то над головой Лукич.

– А как же, – обреченно вздохнул Оболонский, – К ночи если не вороны, то волки на падаль точно сбегутся.

Он устало потер переносицу, поднял голову вверх и тоскливо посмотрел на лекаря, стоящего над ним.

– Похоже, я ошибался, – сказал маг, – Зараза не исчезнет, пока у нее есть пища, а эта пища свободно будет приходить снаружи, и мы не можем ее остановить. Сколько бы мы здесь ни сидели, гарантировать, что болезнь исчезнет сама собой, нельзя.

– Что будем делать? – осторожно спросил Лукич.

– Мне нужно подумать, – сдержанно ответил Оболонский.

Они были в ловушке. В совершенно безвыходной ловушке. Запертые под магическим колпаком наедине со смертельной заразой, они не могли ни уйти, ни оставаться. И тихая, мирная смерть еще была бы лучшим выходом из положения.