Текст книги "Оказия"

– Ты же молодая да сильная, деточка моя, – приговаривал он, приподнимая безвольную головку и вливая очередной глоток зелья, – Пей, милая, пей, голубушка. Природа-матушка свое возьмет, ты только держись…

На рассвете приехал уезжавший ночью Порозов, за ним прогромыхала пустая телега. С нее соскочила дебелая молодка и завыла, запричитала, с ходу, ничего не видя вокруг, бросилась к лежащей светленькой девчушке. Среди зелени ложа из веток та и сама выглядела тоненькой и хрупкой, как веточка.

– Стой, баба, – резко одернул молодку за руку Лукич, – не пугай своими воплями детей. Приласкай ее да приголубь, только не ори. Живая она, не видишь, что ли?

Женщина непонимающе застыла, заламывая руки, потом жарко закивала, глотая слезы, подошла к дочери, опустилась на колени…

Лекарь побежал дальше, а когда обернулся, молодка сидела, неуклюже раскинув ноги, бережно прижимая к себе дочку, мерно покачиваясь и что-то тихо шепча.

– Ну и слава Богу, – пробормотал Лукич. А на поляну на полном скаку влетел следующий всадник, сполз со взмыленного бока лошади и на нетвердых ногах бросился к другому ребенку. Новости разносятся быстро.

Вот и славно. Безмерная родительская любовь этим бедным девочкам сейчас поможет больше снадобий. Лукич тихонько потрусил к своей лекарской сумке. Скоро и самим родителям помощь понадобится, уж он-то знает…

Долго дожидался, пока очнется тауматург, коренастый кмет Олекса, неловко топчась поодаль и время от времени утирая рукавом слезы.

– Езжай домой, любезный, вези дочку, а твои слова мы передадим, – хмуро пробормотал Порозов, в очередной раз наткнувшись на мужика, – все передадим, не бойся, и как век благодарен будешь, и как веришь ему, а сейчас езжай. Даст Бог, свидитесь, сам все скажешь.

Когда Оболонский проснулся, на берегу озера оставались только Матильда и две самые младшие девочки – они до сих пор оставались в беспамятстве. Сердечные селяне, за утро вытоптавшие поляну как стадо коров у водопоя, забрали всех, даже детей со сгоревшего хутора (в башне нашелся и последний из них – запуганный мальчонка, забившийся в угол и страшно кричавший, когда его оттуда выволакивали), но троих Лукич забрать не позволил, опасаясь за их жизни. Да и некому было присмотреть пока за Матильдой, а посылать в имение было далековато.

Лекарь неторопливо кашеварил у очага, ибо другого занятия, кроме долгого и мучительного ожидания, у него сейчас не было. Порозов привалился к дереву и остервенело чистил свой единственный пистоль. Время от времени он приподнимал голову и внимательно осматривался по сторонам. Не обнаружив ничего подозрительного, он возвращался к своему занятию. Стефка на корточках сидел на берегу озера и задумчиво смотрел на башню. У его ног валялось мертвое тело.

Зеленовато-серая кожа, вытянутые конечности, жесткие волосы, торчащие во все стороны – на солнце тварь выглядела еще хуже, еще мерзостнее.

– Кто она? – хрипло спросил Оболонский, пытаясь сесть. Стефка мигом обернулся.

– Шалойская ундина, – охотно ответил видец, не удивившись вопросу, – Редкостная бестия. Я думал, они все повымерли аж при царе Горохе. А эта, поди ж ты, выжила.

– Никогда про такую не слышал, – маг поднялся, кривясь от внезапной боли. Казалось, в его теле нет ни одной целой косточки, кожу покрывает сплошной синяк, а во внутренностях пробита дыра. Но человеку свойственно преувеличивать, сказал сам себе Константин, стиснув зубы и делая шаг вперед.

– Оно и не мудрено не слышать, – снисходительно ответил Стефка, носком башмака поддевая бестию и переворачивая ее.

– Да уж, женщиной ее не назовешь, – мрачно пошутил маг, отводя взгляд от сморщенной, собранной неопрятными складками кожи на впалой груди, резких нечеловеческих скул лица и выступающих острых зубов, – Как ей удавалось скрывать свой облик? Я не почувствовал ни малейшего присутствия магии, а ведь это не заурядное чародейство, от этого за версту должно нести магией.

Но Стефка только недоуменно пожал плечами, а Оболонский ответа и не ждал. Подошел Лукич, заставил выпить укрепляющий отвар. Травы против ожидания Оболонского прояснили сознание и кое-что напомнили.

– Я не помню, что случилось, – не столько растерянно, сколько сердито сказал он, – Но я не мог ее убить. Разве что она сама удавилась от разочарования, – маг мрачно обвел глазами ведьмаков, пристально вглядываясь в каждого, – Так что же произошло?

– Ну, когда мы приехали, вы все валялись в подвале. А кто живой – узнали позже, – осторожно откликнулся Порозов, переглянувшись с остальными. Ведьмак легко поднялся, отряхнулся и подошел ближе, – Да будет тебе, чародей, ты живой, дети спасены, а она мертвая. Чего там вспоминать – было, не было? Живи да радуйся.

Оболонский неприязненно скорчил гримасу, махнул рукой и спустился к самой воде. Постоял немного, с каким-то нервно-болезненным испугом глядя на водную гладь, присел, зачерпнул в ладони воды, напился. С недоумением посмотрел на сбитые костяшки кулаков. Потом стянул грязную, окровавленную сорочку, прополоснул ее в чистой озерной воде, вытер ею лицо, смывая пот и кровь. Легкий ветерок коснулся влажной кожи, нежными прикосновениями даря прохладу. Оболонский улыбнулся и прикрыл глаза, борясь с приступом головокружения.

– Он умер? – раздался удивленно-безликий голос сзади. Никто не заметил, когда очнулась Матильда, никто не услышал, как она подошла ближе. Девушка застыла на берегу, невидящим взглядом вперившись в уложенное на песке и накрытое попоной тело Джованни.

Лукич бросился к ней, в утешении дотронулся до плеча.

– Он умер? – еще раз повторила девушка, порывисто сбрасывая руку лекаря, – Мой папа?

В этом «папа», сказанном на французский манер, последний слог вдруг взвился жалобно-капризной нотой, похожим на крик чайки – надрывный, резкий, плаксивый. Ведьмаки замерли, в любой момент готовые броситься на помощь.

– Это правда, – сама же себе ответила Матильда. Голос ее, только что звучавший болью и страданием, стал бесцветным и пустым, – Он умер.

– Откуда ты знаешь, милая? – задушевно спросил Лукич, осторожно прикасаясь к девушке, словно это был дикий, пугливый зверек.

– Он сказал, – апатично ответила Матильда, кивком указывая на Джованни, – Хвастал, что отравил моего папа… Я спала, я все время спала… А когда просыпалась, он поил меня чем-то, и я засыпала… И девочки… А когда мы не хотели пить, он смеялся, что это не отрава, как у моего папа…

– Как Вы сюда попали? – Оболонский жестом указал на башню, а когда девушка непонимающе прищурилась, пояснил, – Вы уехали кататься и исчезли. Вы же не сюда ехали?

– Нет, – помотала головой Матильда и вдруг вымученно улыбнулась, – Мы с Романом хотели пожениться. Папа о нем и слышать не хотел. Он должен был ждать меня у Бесьего пальца, да только до Тышки я не доехала. Джованни…, – она нервно сглотнула и отвернулась.

– Ну-ну, тише, все позади, – привычно закудахтал Лукич, похлопывая девушку по плечу.

– Роман – это Куница? – нахмурился Оболонский.

– Похож, правда? В нем есть что-то хищное. Но он не плохой, правда-правда…, – она как-то вдруг осунулась и покачнулась, – А папа больше нет…

– Идем, милая, – мягко обхватив девушку за плечи, лекарь осторожно повел ее к ложу из веток, – Тебе отдохнуть надо. Видишь, ты же на ногах не стоишь…

Тихие уговоры да искренняя забота Лукича сделали свое дело – пару минут спустя девушка прилегла и даже согласилась выпить немного целебного отвара.

– Придет ли она когда-нибудь в себя? – спросил Константин, когда Лукич, посекундно оглядываясь на уснувшую Матильду, подошел ближе.

– Девица молодая, крепкая, – осторожно ответил лекарь, – Бог даст – выдюжит.

Оболонский задумчиво кивнул, опять погрузившись в свои мысли.

Ведьмаки выжидательно стояли на берегу, настороженно переглядываясь между собой, а он сидел у воды, наблюдая, как успокаивается зеркальная водная гладь… зеркальная… зеркало… отражение… вторая Катерина…

– Мне кажется, – неуверенно начал он, в любой момент ожидая издевательского смеха ведьмаков. «Мерещится тебе, дружок? А ты травок попей, особых»… Да и сам он не мог поверить в то, что видел, но образ врезался в память, как резец в камень, – Там была молодая женщина. Светловолосая. Она…

– Говорил же я, надо было сразу рассказывать, – в сердцах бросил Лукич, не заметив предостерегающего жеста Алексея.

– Неужели? – язвительно и резко спросил Оболонский, чувствуя, как подозрения волной поднимаются в нем, – О чем же вы забыли мне рассказать?

– Александра, – простонал-выдохнул Порозов, не зная, куда девать руки, – Сестра Германа. Мы и не знали…

– Где она? – прорычал Оболонский, не дав договорить.

– В Звятовске, в гостинице.

Они ожидали взрыва, ожидали долгих расспросов и упреков. Но маг молча натянул мокрую сорочку, привычно подхватил неизменную чародейскую сумку, вынесенную из башни предусмотрительным Лукичом, вскочил в седло первой попавшейся лошади и ускакал. Все случилось так быстро, что только пару минут спустя Порозов всплеснул руками, звонко хлопнул ладонями по бедрам и нервно расхохотался:

– Слыхал я про то, что маги не любят врагу спину показывать. А я только спину его и вижу. То ли мы не враги, то ли наш чародей… немного чудной!

А Оболонский был уже далеко. Он мчался вперед, подгоняя лошадь, но мысли его улетали еще дальше. Он не пытался догадаться о первоначальных причинах, побудивших сестру Германа Кардашева объявить войну шалойской ундине, и так было понятно, что эти причины существуют, но он знал, что получит объяснения. Правдивые ли, полные, откровенные – вопрос другой, но получит. Да и не важно, по большому счету, что стало причиной ненависти Кардашевых к редкостной бестии, ибо Оболонский почти обо всем уже и сам догадался. И застать саму Александру он уже не надеялся, странная незримая связь с этой девушкой, незнакомой и в то же время непонятно близкой, позволяла ему предугадать то, что произойдет дальше. И он заранее смирялся с этим. Девушка все время была на шаг впереди, а он не видел, не замечал, даже не знал о нем, хоть ее существование и было очевидно.

Он мчался сквозь сплошную зелень листвы, не сосредотачиваясь ни на чем. Мысли его бродили далеко-далеко, обвевая неясным покоем и умиротворением. С ужасом звятовских болот было покончено, но не только это успокаивало. Почему-то вспоминались арабские сказки, читанные в детстве, с их удивительным нагромождением реальности и вымысла, захотелось въехать верхом на слоне в какой-нибудь забытый в джунглях город… Или просто что-то изменить в своей жизни…

Глава четырнадцатая

На постоялом дворе его ждало письмо. Приказчик с немалым недоумением оглядел с ног до головы молодого барина, наряд которого даже бывалого детину удивил: грязная, порванная, вся в пятнах и кровоподтеках сорочка, располосованные чем-то острым бриджи. Да и сам барин был хорош: весь в синяках и ссадинах, с всклокоченными темными волосами, порядком заросший и чумазый.

– Пятый нумер, господин Оболонский, – осторожно протягивая ключ, сказал приказчик и на всякий случай отодвинулся. Но гостю не было никакого до него дела.

В пятом «нумере» было пусто и голо, и лишь пухлый конверт с именем Оболонского белел на столе.

Константин сел, сломал печать.

«Милостивый сударь!

Полагаю, Вы ждете от меня объяснений. Я предоставлю их Вам, однако сразу же предупрежу: я не стану оправдываться перед Вами за то, что держала Вас в неведении и подвергла Вас опасности, и надеюсь, что, прочтя это письмо, Вы поймете почему. Пусть мне важно Ваше доброе обо мне мнение, я не раскаиваюсь в том, что сделала, и без колебаний совершила бы подобное снова, окажись в той же ситуации.

Вы вправе требовать сатисфакции, однако прежде чем осуждать меня, узнайте и мою историю.

Мне было пятнадцать, когда это случилось. Пятнадцатилетние девицы льют слезы над романами и вздыхают над букетами цветов, но редко задумываются о зле, которое их окружает, и уж тем более не способны его распознать. К нам зло пришло в образе немолодой красивой женщины, вдовы, уставшей, по ее словам, от хлопот высшего света и решившей отдохнуть в деревенской тиши. Мадам Жанет, как она себя называла, появилась как-то раз на пороге нашего дома с рекомендательным письмом каких-то влиятельных особ, и отец не смог ей отказать. Думаю, он не смог бы ей отказать, даже безо всяких писем – такова была странная сила ее женской притягательности.

Мадам поселилась (только на лето, как она уверяла) в дальнем флигеле имения, в конце парка на самом берегу озера. Для одинокой женщины выбор был странен, но она уверяла, что к одиночеству привыкла и никакая опасность ей не грозит. К тому же у нее был слуга, угрюмый диковатый мужчина лет сорока, на преданность которого она могла положиться, как на саму себя.

Мадам Жанет казалась дамой высшего света, ее манеры были безупречны, она была очень красива. У нее была изящная невысокая фигура, тонкие черты лица, темные волосы. Но она была немолода, и однажды застав ее за зеркалом, пристально и с каким-то ужасом разглядывающей свои морщины, я поняла, что ей очень не нравится смотреть на собственное отражение.

Я была очарована гостьей, также как и мой отец, искавший с ней встреч, несмотря на то, что женщина была старше его лет на десять. Зато моя мать невзлюбила мадам с первой же минуты, однако ее настоятельные просьбы отказать вдове в гостеприимстве вызвали лишь крайнее неудовольствие отца. Раздор между родителями рос с каждым днем, а за ним поползли и нелепые слухи среди слуг. Но разлад в нашем доме был лишь началом наших несчастий.

Первым колокольчиком грядущих бед стали разговоры о громадном волке, рыскающем по округе и пугающем людей. Рассказы обрастали столь нелепыми подробностями, что им мало кто верил, а зря. Потом в окрестных селах стали пропадать дети. Отец, раздраженный семейными неурядицами, принимал слишком малое участие в их поиске и в деревнях, откуда исчезли девочки, начался ропот. И пусть дальше пустых угроз дело не зашло, о покое в наших краях забыли.

Тогда же я начала замечать, что с отцом творится что-то неладное, и не только из-за размолвок с мамой. Он стал раздражительным и злым, постоянно жаловался на непонятную забывчивость и сильные головные боли. Местный лекарь недоуменно разводил руками, а когда во время очередного визита отец запустил в него кувшином с водой, приезжать и вовсе перестал. Людская молва, подученная местной знахаркой, связала болезнь отца с появлением волка, а это еще больше распалило страсти. Не знаю, чем бы это закончилось, но однажды вечером мадам Жанет пригласила меня на вечернюю прогулку. Она была очень обеспокоена и хотела поговорить со мной об отце. Я согласилась.

Мадам говорила о том, что отец очень болен, что однажды она уже видела подобные симптомы страшной болезни, что у нее на примете есть отличнейший медикус, способный творить чудеса в буквальном смысле, он способен помочь отцу, вот только с лечением нельзя откладывать и я должна убедить свою мать принять эту помощь. Я верила, я очень хотела ей верить. Было поздно, близко к полуночи, и не касайся дело моего отца, я никогда бы не позволила себе такой поздней прогулки.

Мы гуляли по парку и за разговором незаметно вышли на берег озера. Тогда я и почуяла нечто неладное, нечто такое, что никак нельзя было объяснить тревогами последних дней. Я люблю воду, я не боюсь ее, но вид озера испугал меня – он светился чуть заметным зеленовато-серебристым светом, будто на дне его стояло множество тусклых светильников. Мадам Жанет мой испуг удивил. «Вы что-то видите, дитя мое?» – спросила она. Я объяснила. Тогда она взяла меня за подбородок и с восторгом сказала: «То, что Вы видите – это прекрасно. Знайте же, что Вы избранная, дитя мое. У Вас есть Дар, магический Дар. Идемте, я покажу Вам то, чего не может увидеть никто из тех людишек, что Вас окружает». Признаюсь, в тот момент тщеславие победило во мне и предостережения здравого смысла, и тревоги за отца. В пятнадцать лет осознать себя особенной для девушки из небогатого дворянского рода, всю жизнь прожившей в деревне, значит очень много.

Мадам Жанет повела меня к старой мельнице, давно заброшенной и полуразрушенной. Дорогой она рассказывала, какая необыкновенная судьба ждет меня, девушку с особым магическим Даром. Она говорила о возможностях, что открываются перед такими, как я, о славе… Я была заворожена ее словами и безропотно шла туда, куда меня вели. У входа в мельницу нас ждал ее слуга, он поклонился и прошептал «все готово». Я не понимала, что происходит, и не хотела ничего понимать. Я была потрясена тем, что узнала о себе. Мадам Жанет начала спускаться вниз, да и слуга слегка подтолкнул меня в спину, но кое-что задержало меня. Крики. Меня искали, кто-то шел по парку и звал меня. А когда я услышала, кто меня зовет, оттолкнула слугу и выбежала вон. Это был мой брат, Герман. Этим летом он заканчивал кадетский корпус и должен был навестить нас до того, как получит назначение в полк. Мы были дружны, и я очень ждала его. И он приехал. В поисках меня он и моя мать пришли к озеру. За ними медленно брел старый Матюша с фонарем, но больше никого из дворовых не было.

А дальше случилось то, что никто из нас предвидеть никто не мог.

Мадам Жанет резко прокричала что-то на неизвестном языке, и исполнительный слуга бросился меня догонять. Увидев, что происходит, Герман выбежал мне навстречу. Я была на мосту, когда услышала крики. В темноте мы плохо видели друг друга, к тому же тропинка, ведущая к мельнице, огибала заросли боярышника, а потому я бросилась прямо в кусты, не разбирая дороги. И то, что я там увидела, заставило меня застыть на месте. Герман лежал на спине, пригвожденный к земле огромным волком. Зверь беззвучно оскалился, но рвать свою жертву не спешил, а Герман тем временем медленно пытался обнажить кортик. А потом все произошло очень быстро: где-то позади протяжно крикнула мадам Жанет, ей вторила яростная ругань мамы, в двух шагах от меня хрустнула ветка под ногой слуги нашей гостьи, волк будто очнулся и зарычал, Герман освободил клинок из ножен и быстро всадил лезвие в грудь зверю, но тот отпрыгнул от брата, набросился слугу и вцепился ему в глотку.

Простите мне это многословие, господин Оболонский. События тех дней отпечатались во мне до мельчайших подробностей. Даже сейчас, пять лет спустя, я не могу сдержать дрожь от одной только мысли о том, что тогда случилось, и знаю наверняка, что никогда в жизни не смогу забыть хотя бы одну картину из произошедшего.

Герман был невредим, окровавленный волк, скуля, уполз в кусты, а о слуге я не заботилась. Мы с братом бросились туда, где слышался голос мамы. У мельницы никого не было, но дверь была распахнута настежь. И мы вошли внутрь.

На полу майским веночком лежали одиннадцать девочек. Они были в забытьи, их лица были неживыми и страшными, всюду горели черные свечи. Но невообразимый ужас мы испытали, когда увидели, кто был двенадцатой жертвой ведьмы. Мама.

Поверьте, мы с братом делали все, что было в наших силах и на что оказалась способна наша фантазия. Мы бросали в ведьму камни, колотили воздух дубинами, кололи его ножом. Но не в наших силах было пробить магическую стену, окружавшую место магического действия. Мы видели все – с начала и до конца. Охрипшие от криков, обессилевшие и сломленные, мы смотрели, как омерзительное чудовище принимает облик нашей матери, и ничего не могли с этим поделать. Мы могли только холодеть от ужаса.

Несколько лет спустя, когда я прочла все, что возможно, про тот ритуал, мне не давало покоя одно: почему мама. Она была очень красива, но вовсе не так молода, чтобы прельстить ундину свежестью тела, к тому же она не была девственна, и бестия сильно рисковала из-за этого. А потом я поняла: у ундины просто не оставалось времени и выбора. Для ритуала было готово все, кроме последнего тела, которым должна была стать я, однако из-за странного поворота судьбы я сбежала прямо с жертвенного стола. Отказываться от ритуала после стольких месяцев приготовления ундина не стала и использовала того, кто первым подвернулся под руку. Маму. Маму!

Тогда она еще не знала, с кем посмела связаться. Это стало началом ее конца.

Но тогда, на мельнице, у нас не было ни сил, ни умения с ней бороться. Когда все закончилось, ведьма одним движением руки сняла барьер. Однако напасть на нее шанса нам не оставила. Она просто столкнула нас в воду, как глупых, беспомощных котят. От дворовых однажды я слышала, что в нашем озере есть водяной, что кто-то видел и русалок, но могла ли я тогда представить, какими злобными тварями они могут быть? Думаю, то, что мы с Германом выжили, просто везение. Потрясение, которое я испытала, неожиданно проявило те самые мои магические способности, о которых говорила мадам Жанет. До сих пор я не могу объяснить, как у меня получилось удержать водяного, но он испугался и сбежал. А когда мы с братом, едва не утонув, выбрались на берег, оказалось, что сбежал не только водяной. Мадам Жанет тоже исчезла, захватив драгоценности и платья матери и укатив на коляске в неизвестном направлении. Наутро дворовые, видевшие барыню «не в себе», в разорванной нижней сорочке, разрисованную странными рисунками, с окровавленными ногами и руками, станут уверять, что ведьма – это она. И на нашей мельнице обнаружат одиннадцать умерших девочек. А двое пастухов, нашедших тело нашего отца, облепленное окровавленной волчьей шерстью, быстрее молнии разнесут весть о том, что он – оборотень. Умер и слуга мадам Жанет. И его убил отец!

Так за одну ночь мы лишились не просто родителей. Мы лишились и доброго имени, и будущего. Столичный тауматург, прибывший расследовать это дело, особо не утруждался, хотя и не подтвердил людские слухи о причастности Кардашевых к мерзкому магическому ритуалу, опровергать тоже не стал. Мы стали изгоями в собственном доме, ненавидимые собственной чернью, но нас это волновало мало. Единственное, о чем мы мечтали – отомстить.

Месть бывает ужасной, но мысли о ней, приготовления к ней, смакование ее – куда ужаснее. Все эти годы мы жили только ею. Мы жили только ради нее. Боюсь, Вам трудно понять, как мало человеческого остается в том, кто день за днем живет жаждой мести.

Герман оставил военную службу и стал ведьмаком. За пять лет он дослужился до головы отряда, но где бы он ни был, какими бы бестиями не занимался, его интересовала только одна – шалойская ундина в облике нашей матери.

В ту памятную ночь и моя судьба оказалась предрешена. Вы удивлены, что я обучена магии? Я скажу большее – мы с Вами учились бок о бок почти два года, но вряд ли Вам приходилось обращать на меня внимание. Женщин не принимают в университеты, это всем известно, но Герман выправил мне бумаги, и я стала Александром Кардэ, слишком юным, чтобы кто-то мог заподозрить во мне женщину. Я держалась особняком, ни с кем не сближалась, никому не доверялась, а потому тайну сохранить было не трудно. Однако иногда мне очень хотелось обратного. Одиночество – нелегкий выбор, особенно когда встречаешь человека, близкого по духу.

Я была среди первых слушателей Вашего «Манифеста предназначения», который поначалу был воспринят с насмешками и презрением, но который стал настольной книгой многих из нас, тех, кто незримо шел за Вами. Ваша уверенность в том, что тауматургам предназначено служить, а не повелевать, сделала нас Вашими яростными сторонниками, зато многих других – противниками. И я понимаю, что такое ненависть.

Однажды я пробралась на закрытую демонстрацию алхимических опытов, где Вы разбили в пух и прах соперников, доказав, что экстракты первого уровня могут быть получены с меньшими затратами, чем считалось раньше.

Я подглядывала за ритуалом Вашего приема в Орден Устроителей, когда нас, нескольких младших студентов, словили за этим недостойным занятием и на несколько дней заставили драить полы в университете.

Вы были для многих из нас кумиром, хотя вряд ли знали об этом. Вы открыли нам глаза на многое, научили бороться и отвечать за свои слова и поступки. Разве возможно забыть Ваше заявление на «открытом суде», как его фарисейски называли, над Мартином Гурой? Вы говорили, что стыдливо отворачиваться от «черной магии» и уверять в том, что ее искоренили, – то же самое, что стоять на краю пропасти и делать шаг вперед, демонстративно закрывая глаза. Вы говорили, что если у противника есть яд, нужно искать противоядие, а не трактаты, опровергающие существование яда. Вы призывали готовиться к войне, даже если ее никогда не случится. Вы не представляете, как же Вы были правы!

Когда Вы покинули Франкфурт, слухи о причинах Вашего отъезда множились с каждым днем. И меньше всего многие верили в то, что просто-напросто срок Вашего обучения закончился. Кто-то уверял, что Вам не простили демарша с Гурой, кто-то считал, что виной уязвленное самолюбие нового декана Ромшарха, которого Вы побили в алхимическом соперничестве. Но нам, немногим, было понятно и другое. Вы произнесли «Манифест предназначения» не ради красного словца. Вы собирались воплотить его в жизнь, не оглядываясь на кого бы то ни было. И воплотили его, как я понимаю.

После Вашего ухода в университете еще долго бродила смута, но ее источник уже был потерян и постепенно смута улеглась, и тогда пребывание там стало невыносимым. Я была уверена, что мы с Вами больше никогда не столкнемся, и каковы же были мое удивление и испуг, когда Герман написал мне, что Вы прибыли в Звятовск? С Вами связываться я не хотела, ибо замыслы мои были не так чисты, как Ваши.

Я пробыла во Франкфурте три с половиной года и ушла оттуда, как только поняла, что ничему новому научиться больше не смогу. Все это время я искала сведения о водных бестиях, особенно тех, кого называют «свободными». Вам прекрасно известно, что большая часть бестий привязана к некоторому месту на земле, будь то водоем, дом или холм, и за пределы его выйти не может. Но некоторым все же удается освободиться от уз. Например, редким видам ундин. Не датским, гэльским или угорским ундинам, а только шалойским, самым сильным из них и опасным.

О них я узнала далеко не сразу. По немногим описаниям в бестиариях этим тварям свойственен изощренный ум, почти человеческий, способность терпеливо выжидать и отсутствие явной агрессивности. Это вовсе не значило, что ундины безобидны, как раз наоборот. Все немногочисленные свидетельства сходились в одном – шалойские ундины методичны и целенаправленны, устраняют преграды без спешки и суеты, но очень эффективно. Это холодные расчетливые убийцы, не способные на жалость или сострадание, а потому бестиарии призывают уничтожать этих тварей без раздумий и сомнений. Университетские профессора уверяли меня, что шалойские ундины уничтожены все до одной, что по меньшей мере лет сто, как никто не встречал ни одной из них. Я бы поверила, если бы ни была той, кто видел ее истинный облик.

Шалойские ундины уродливы и страшны, в чем Вы сами могли убедиться, и им действительно трудно было бы выжить, когда на них объявили всеобщую охоту. Но одна из них нашла удивительный способ менять свою внешность так, чтобы ни один маг не заметил подмены. Думаю, Вы знаете, о чем я говорю. Зеркало Волховора.

Странный раструб из зеркал, водруженный на голову моей матери, стоял у меня перед глазами долгие годы, я могла бы даже во сне в подробностях обрисовать его – так впечатался он в мою память. Однако мне понадобилось немало времени, чтобы узнать, что это такое. Я узнала, но так и не поняла. Как ему удается скрыть следы наложенных чар? Зеркало меняет тела местами, но переселяет ли душу? Никто не мог мне ответить, что происходит с человеком, подвергшимся действию зеркала Волховора. Никто не смог мне объяснить, где душа моей матери, погибла ли она безвозвратно? И если я убью тварь, занявшую тело матери, что станет с ней самой? Я не знала. Но мои сомнения вовсе не поколебали мою решимость уничтожить бестию, как только мы ее найдем. Теперь я знала о ее слабых местах, теперь я понимала, как ее поразить. По странному совпадению, я оказалась стихийным магом, моей стихией была Вода – именно то, чем привыкла управлять ундина. Я знала, что у меня есть шанс ее победить. Я знала, что ей не уйти от меня. Даже сотни лет притворства и хитрости не могли спасти ее от моего гнева.

Я покинула университет, твердо уверенная в своих силах. За все эти годы Герман исколесил пол-Европы, бросаясь на каждый подозрительный слушок об оборотнях и пропадающих детях, но каждый раз это оказывалось чем-то иным. След шалойской ундины затерялся, однако мы с братом были уверены, что ненадолго. Досконально изучив ритуал (в той мере, в которой позволяли университетские библиотеки), я поняла, что ундина допустила ошибку в том, что использовала не-девственное тело, и очень скоро эта ошибка даст о себе знать. Возможно тем, что новоприобретенное тело начнет разрушаться раньше времени и ундине придется искать ему замену. Это был наш шанс ее найти.

Вы удивлены, что я пишу о своей матери «недевственное тело»? Отвратительно, не правда ли? Было бы куда хуже осознавать обратное. Куда хуже считать, что облик, который приняла ундина, имеет какое-то отношение к нашей маме. Ее здесь нет. Есть только тварь, похожая на нее. Есть только тварь, убившая ее.

Общая боль и желание мести еще больше сблизили нас с братом, но наша жизнь подчинялась только одному – поиску бестии. Встречаясь друг с другом, мы не спрашивали о здоровье, самочувствии или о чем-то подобном, что спрашивают в таких случаях. Первым делом мы интересовались: узнал ли что-то новое?

В последнюю нашу встречу Герман рассказал о слухах в Звятовском повете. Все сходилось – дети, оборотни, много воды. Брат был излишне возбужден и не скрывал этого. Он чувствовал, что след ундины наконец нашелся.

Герман отправился на окраины Конкордии, а я осталась в нашем имении дожидаться от него вестей. Его последнее письмо было о Вас и о том, что он нашел. Он считал, что ундина прячется в доме Меньковича, ибо по слухам женщина Меньковича светловолоса и не слишком молода. Ему никак не удавалось увидеть ее воочию, чтобы полностью убедиться, она ли это, но азарт лишил его осторожности. Он был так уверен, что нашел ундину, что проверять не стал, а собирался выманить ее, собирался устроить ей ловушку. Бедный Герман! Он никогда не мог признать, что есть существа, сильнее и опытнее его. Он был отважен и смел, но чего стоит его отвага против древней магии ундины? Будь я рядом, доверься он мне вовремя, и страшных последствий его поспешности можно было бы избежать. Забудь он хоть на время о том, что он старший брат, прекрати он защищать меня, отстранять от всего опасного как младшую сестру, все могло бы быть иначе. Мне жаль, что он до конца не верил в меня. Мне жаль, что я позволила себе слабость быть младшей сестрой. Теперь этого не исправить.