Текст книги "Оказия"

Глава десятая

Вороны радостно галдели и неспешно приближались к мертвым телам – то подскоком, то подлетом, преодолевая природную осторожность и приманиваясь дармовым угощением.

Легкий ветерок разносил запах разложения – пока еще не острый, но уже заметный. Он ощущался даже здесь, внутри барьера, где сидели люди, а значит и там, снаружи, за деревней, его не остановить. При такой жаре долго падальщиков ждать и не придется. Завтра днем, если добровольных узников не доконает жаркое солнце, то отравит вонь десятков мертвых тел…

Думай, маг, думай. Единственный способ выбраться отсюда – остановить болезнь. Лекарства от бешенства не существует, зато от яда и магии, изменившей его течение, должно быть противоядие. Не может быть, чтобы не было. На другой точке зрения Оболонский даже не останавливался – у него не было времени предаваться сожалениям и скорби. Как и на том предположении, что неизвестных ему ядов было два и более – это было бы слишком невероятным совпадением.

Он опустил голову, закрыл глаза, пытаясь воочию представить чашку с остатками яда, которые он исследовал после смерти Германа. Болиголов, чилибуха… Как же выглядел третий компонент? Что в нем показалось знакомым? Способ изучения, который он тогда применил, был слишком поверхностным. А на воспоминаниях теорию не построишь, из иллюзий лекарство не сотворишь. Сидя в задумчивости под невидимым защитным куполом магии и медленно плавясь от въевшейся в плоть жары, Оболонский перебирал в уме способы узнать, какой яд применил Гура. Только как это сделать, не имея яда? Как исследовать то, что недоступно?

Тауматург подавил тяжелый вздох – ему следовало догадаться о чем-либо подобном и захватить образцы тканей больного человека или животного для исследования. А теперь что? Парадокс ситуации заключался в том, что в отличие от других людей он не мог покинуть созданную им магическую фигуру. Если он это сделает – защитная стена рухнет сама собой, фигура распадется, поскольку она держится сейчас на его собственной силе, внутреннем резерве мага, постепенно истощая его. Хватит ли у него сил и времени создать новую? Вряд ли. Пусть нынешний способ защититься от болезни оказался и не так хорош, как ожидал маг, но он дал главное – время и возможность все более-менее спокойно обдумать.

Думать. Искать выход. Напрягать мозги.

День угасал. Сиреневые сумерки опускались на дома, скрадывая четкость силуэтов и линий. В тенях плодились страхи.

Сидя на корточках внутри большой многолучевой звезды, Оболонский смотрел на уходящую вдаль деревенскую улицу и не видел ни домов, ни деревьев, ни гаснущего к ночи неба. Сидящие рядом с ним люди были не более чем неясными акварельными пятнами на краю зрения… Он никак не мог сосредоточиться на главном. На поиске решения. Он думал о яде, а мысли соскальзывали куда-то в глубинные воспоминания… мать, необыкновенно красивая, утонченная женщина, на которую он всегда смотрел с благоговением… ему трудно было представить ее босоногой, искренне хохочущей, от души веселящейся… Когда он погибнет здесь, отец почувствует облегчение? Разумеется, любой в Трагане увидит скорбь семейства Оболонских, но кто-нибудь из них будет искренне горевать? Впрочем, не так. Они, разумеется, будут горевать искренне – насколько для них это возможно и соблюдая приличия… Почему, почему они никогда не бывают настоящими? А он сам? Где он, настоящий? Вся эта высокородная мишура, нахлобученная на душу… а есть ли что-нибудь за ней, внутри? Если снять маску… вдруг там ничего не окажется? Пустота… И эта пустота пытается диктовать условия другим… Почему его слушаются? Почему на него надеются? Почему ждут, что он их спасет? Он – пустота, он не способен на щедрость… Смерть так близка, ближе чем когда-нибудь. Просто раньше она подходила быстро, внезапно, практически без предупреждения, тогда не успеваешь даже испугаться, а сейчас она прячется вон в тех тенях и улыбается… О, она дождется… Она заморит нас своим гнилостным дыханием… Медленно, очень медленно… Потому что у него нет решения и не будет. Это невозможно…

Оболонский соскальзывал в какую-то пугающую апатию – сказалось перенапряжение и практически бессонная прошлая ночь. Но куда хуже было осознание собственного бессилия… Он совершенно беспомощен. Он ничего не может сделать…

Неожиданно судьба исполнила его подспудное желание, и на какой-то краткий миг Оболонский ужаснулся той откровенной и пугающей прямоте, с какой иной раз сбываются наши желания – дословно, буквально, безо всяких метафор и домыслов. Он получил свои образцы, но разве он подозревал, как иной раз страшно чего-либо желать?

– Мама, я пить хочу, – в полной тишине жалобно проныл чей-то ребенок. В очередной раз. Женщина молча встала, взяла жбан с водой, стоявший с краю… Не то хрип, не то всхлип, с которым сидевшее рядом дитя оттолкнуло жбан, заставили Лукича вскочить на ноги, а Оболонского резко обернуться – мальчик лет восьми, захлебываясь и задыхаясь, корчился в руках матери, его глаза были полны ужаса и слез…

– Нет, – обреченно всплеснул руками лекарь.

– Нет, – истошно закричала женщина, прижимая к себе сына и выбрасывая жбан с остатками воды куда-то наружу.

– Хворый, хворый, – отпрыгивая на одной ноге прямо к барьеру, вскочил худой кмет в длинной полотняной рубахе и радостно загалдел, – Подохнем, как мыши!

– Пш-ш-ш, пш-ш-ш, вон отсюда, – истошно заорал другой, схватил овчинный полушубок, от одного вида которого пот тек ручьем, боязливо бросил на зараженного ребенка и ногой подтолкнул его. Крик подхватили женщины, окруженные детьми, как матки пчелами, ища спасения, они начали метаться по слишком маленькому, ограниченному пространству, рискуя переступить заветную черту. Дети безоглядно заревели во весь голос…

– Тихо! – рявкнул Подкова, вставая и возвышаясь над селянами на добрую голову, – Люди! Нешто вам людьми оставаться не можно? Завыли как звери! Стыдитесь!

Он медленно сделал два шага вперед – большой, сильный, мощный Подкова возвышался над сидящими селянами горой и укоризненно качал головой, уперев огромные кулачищи в бедра. Люди разом притихли, с испугом глядя на него.

Подкова медленно склонился к ребенку и протянул руки.

– Иди ко мне, детка, – неожиданно ласково сказал он и его басовитый голос прожужжал беззаботным летним шмелем. Мальчик широко распахнул глаза и спокойно дал себя поднять. Прижался к широкой груди, большим ласковым рукам, легко обхватившим его, и затих, лишь изредка всхлипывая и вздрагивая.

– Не бойся, я буду с тобой, – мрачно проговорил Подкова, – До самого конца буду.

Его мать вдруг тоже начала всхлипывать, сначала тихо, потом все громче и громче, дергая Подкову за рубаху и заглядывая в его глаза голодным и безумным взором нищенки, выпрашивающей подаяние.

– У тебя еще детки есть, баба? – тихо и печально спросил тот. Она молча покачала головой, закусывая до крови губу.

– Авось будут, – ответил Подкова, делая шаг в сторону заветной защитной линии.

Лица, чумазые, заплаканные, простодушные или злые, молодые или старые – все застыли в непонимании и неверии.

– Постой, – Оболонский все понял и теперь знал, что он должен сделать. И не мог не ненавидеть себя за это, – Слюна…

– А, это, – вымученно улыбнулся Подкова, оборачиваясь. Кособокая грязная шапка слетела с его головы, обнажая рваную рану у основания шеи; теряясь где-то на спине, под ворот темной рубахи спускалась побуревшая струйка крови.

– Как же так? – потерянно выдохнул Стефка, отшатываясь в ужасе, – Подкова, как же так?

– Ничего, брат, на том свете свидимся, – пробасил Подкова и аккуратно сплюнул в плошку, подставленную Оболонским. Потом круто развернулся и сделал последний шаг, морщась от внезапной и резкой головной боли.

Ничего не изменилось. Воздух остался таким же прозрачно-удушливым, а заходящее солнце – горячим, песок щекотал подошвы, а пот стекал по вискам… И только вдоль по улице быстро удалялась высокая, мощная фигура с ребенком на плече. Ей вслед неотрывно глядели люди, замершие у невидимой черты, отделяющей жизнь от смерти. Молча. Неверяще. Застыв в ужасе осознания.

Молодая женщина в сорочке, съехавшей на одно плечо и еще сохранившей запах ее сына, стояла в прострации, невидяще распахнув глаза и чуть покачиваясь из стороны в сторону. Лукич подошел сзади, приподнял было руку, но пальцы его так и замерли, не коснувшись.

Женщина внезапно подхватилась, как спугнутая лань, истошно закричала «Ясик!» и побежала следом, высоко поднимая юбки и молотя сильными загорелыми ногами желтый песочек дороги. Подкова обернулся, выругался, хотел было отослать ее подальше… да смирился, приобнял бабу, и они побрели дальше.

«Дура», жалостливо сказал мужик в длинной сорочке, тяжко вздохнул и сел, неловко подогнув ноги. Повисла гнетущая тишина.

…Отсрочка, которую им подарил Подкова, должна быть использована с умом – это единственное, о чем сейчас позволил себе думать Оболонский. Темные, подернутые обреченностью и горечью глаза Подковы, его сжатый в одну жесткую линию рот стояли перед взором мага, но сейчас он не мог себе позволить ни сожалеть, ни предаваться скорби, ни обвинять самого себя в глупости.

Пот въедался в кожу, заставляя ее зудеть, тек по вискам, собирался каплями на лбу. Константин вытирал его закатанным рукавом, опуская голову на сгиб локтя, отчего тонкая сорочка быстро потемнела от влаги. Руки были заняты.

Перед Оболонским на земле в ему одному известном строгом порядке лежали какие-то пузырьки, баночки и коробочки, стоял крохотный медный треножник с приготовленным горючим порошком в чашке наверху… Но тауматург медлил. Есть десятки способов распознать то или иное вещество, вычленить его из состава других, исследовать, но большинство из них основывались на Законе Подобия, когда использовался аналогичный по свойствам, но доступный предмет. А какие свойства можно использовать здесь? Что известно о яде, который поразил Германа и продолжал косить небольшую деревеньку Подляски, маскируясь под обычное бешенство и передаваясь исключительно вместе с болезнью? Древний, забытый – это догадки; сильный, мощный – наблюдение; влияющий на скорость воздействия других веществ – предположение. Предположение очень походило на истину, но Оболонский даже приблизительно не знал, где в науке тауматургии находилась область, изучающая время.

Время было категорией мистической даже для магов, закрытой, неисследованной, заманчивой и непонятной. Каждый мало-мальски любознательный тауматург пытался проникнуть за завесу тайн, скрывающих возможности управлять временем, и каждый в конце концов понимал тщетность своих попыток. Магии времени как науки не существовало, как не существовало заклятий, управляющих ускорением или замедлением любых процессов, никому не удавалось это сделать, что, впрочем, не отменяло бесконечных опытов, исследований, поисков и, наконец, слухов и преданий.

И вот теперь Оболонский неизменно приходил к выводу, что невозможное все же случилось. Кто-то научился воздействовать на время, и эти опыты могут иметь куда более серьезные последствия, чем уничтожение ни в чем не повинной деревни.

Итак, как вычленить то, что куда более неуловимо, чем ветер, и более невещественно, чем огонь?

Сзади неслышно подошел Лукич и замер на некотором расстоянии, Оболонский кожей спины, затылком чувствовал его напряжение и смятение. Но у Константина не было новостей, чтобы его утешить.

– Гаврила Лукич, Вам не приходят на ум какие-нибудь декокты, ненормально быстро затягивающие раны? Именно ненормально? – хрипло спросил маг.

– Это было бы плохо, – осторожно ответил Лукич, присаживаясь рядом, – слишком быстрое затягивание раны. Гниль может уйти с поверхности внутрь, а тогда излечить ее много сложнее.

– У меня нет идей о том, что ускоряет действие бешенства, а именно это нам и нужно найти, – признался Оболонский, сам удивившись тому, что неявно испрашивает совета у обычного лекаря. Вот только Лукича он давно перестал считать обычным, – Какое заманчивое это знание – способность управлять временем. Даже не повернуть его вспять, а так, замедлить или ускорить. Об этом мечтают многие маги, вот только никому не дано это знать… Как я до сих пор считал, – Константин невесело помотал головой, – Вырастить яблоко среди зимы, распустить цветок, замедлить старение…

– Ну, цветок и я могу распустить, – тихо проворчал Лукич, – Суньте бутон в кипяток – вот он вам и распустится…

В первый момент лекарь не понял, почему Оболонский опустил голову и затрясся, а когда увидел, что тот беззвучно истерично хохочет, недоуменно нахмурился.

Маг, справившись со своими эмоциями, сдержанно ответил:

– Вы совершенно правы. Это всего-навсего шок.

Его лицо было бледным и спокойным, даже апатичным, но в глазах плясало безумие. Лекарь нахмурился еще больше, с некотором опаской заглядывая в эти глаза, но Оболонский устало улыбнулся и пояснил:

– Яд воздействует на болезнь подобно кипятку – заставляет ее проявиться быстрее. Но есть и обратная сторона его действия – болезнь быстрее и уходит. Можно попытаться сбить яд с толку, изменив его полярность…

…Большинство обывателей считает, что маг способен творить свое чародейство из ничего и по взмаху руки. На самом же деле магия куда ближе к фокусу, чем к сказке, где достаточно фантазии и волшебной палочки. Почему к фокусу? Любой мало-мальски успешный иллюзионист знает, что львиная доля причины его успеха, помимо личного обаяния и ловкости рук, кроется в отличном реквизите и идеально проработанном механизме фокуса. Попробуйте-ка достать кролика из шляпы, если в шляпе нет двойного дна. Попробуйте без зеркал явить пустоту ящика, попробуйте засунуть красотку в шкаф, если там нет скрытого механизма.

Магия – тот же фокус. Только результат иной. Публики может и не быть, кровь может оказаться настоящей, а отрезанная голова – безнадежно мертвой. Но реквизит – будет всегда. Пусть это не ящик с двойным дном, а простые камешки-корешки, которые маг использует, чтобы получить магическую субстанцию, суть от этого не меняется. Магия – действо, требующее тщательной подготовки, времени и средств. «По мановению руки» бывает лишь в одном случае – когда это движение венчает собой загодя заготовленный трюк, о котором несведущему зрителю невдомек.

Оболонский потерял несколько часов только на то, чтобы вытянуть из образцов слюны Подковы нужный ему компонент. Он перепробовал все – от огня и кипящей воды до некоторых экстрактов высшего уровня, практически чистых субстанций. Каким-то наитием он перебирал возможные ингредиенты, даже собственную кровь, пока не нашел нужное сочетание.

Он не слышал ни настороженного шепота за своей спиной, ни плача детей, ни нечеловеческого рева Подковы где-то там во тьме снаружи, ни окриков Порозова, ни дикого ора, который спустя часа три устроили вороны. Птицы кругами летами вокруг магической фигуры, внутри которой скрывались испуганные люди, пикировали на невидимую стену, отскакивали с хриплыми, какими-то болезненно-человеческими криками и бросались опять и опять.

Он не слышал и не видел ничего, что было дальше его рук и ровных рядов коробочек, баночек, мешочков и пузырьков. Никогда еще мысль не работала так кристально ясно, а понимание не приходило с такими четкими математическими выкладками. Апатия исчезла без следа. Он оперировал экстрактами высшего уровня четырех чистых субстанций, засомневавшись в целесообразности использования лишь последней, пятой – духа; то была магия высшего уровня, на которую доселе он считал себя не слишком-то способным. А когда обнаружилось, что для того, чтобы стабилизировать полученную смесь, достаточно не то, чтобы четырех, а всего лишь одной субстанции, то даже рассмеялся: он пришел к простому результату через невозможное. Вместо того, чтобы найти брод, он научился летать и перелетел через реку…

Он стал замечать окружающее, только когда в его глазах предметы стали раздваиваться и расцвечиваться радужными нимбами – действие эликсиров, которые он не раз за эту ночь пил для обострения остроты восприятия, заканчивалось, и его ночное зрение теряло ясность. Стояла глубокая ночь, не принесшая, как и ожидалось, ни малости прохлады, небо было темным, чистым и прозрачным, люди, запертые в границах невидимой магической фигуры, беспокойно спали, вздрагивали, вскрикивали во сне, метались. По улице бродили темные тени и у Оболонского не было желания вглядываться попристальнее, чтобы понять, кто это.

Наркотики все еще пьянили его, а восторг решения сложной задачки все еще переполнял его душу, однако осознание того, что еще предстоит сделать, чтобы задачка стала реальным лекарством, ощутимо отрезвляло.

Пока он только сумел найти сочетание компонентов и сил, способных подавить яд, обратить его лучшие свойства в ничто… Но этим не спасешься.

Оболонский готовил зелье, растирая смеси, добавляя жидкости и порошки, пока не стал замечать, что проваливается в сон. Вторая ночь практически без сна не была для крепкого молодого мужчины проблемой, но ведь и дни спокойными не были, да и последствия действий эликсиров бодрости не добавляли. Рука, держащая гладкий каменный пестик, постепенно замедляла свои однообразные круговые движения, пока не останавливалась… Ему казалось, он все еще растирает порошок, а на самом деле он вяло шевелил пальцами, покачивая пестик в ступке, неуловимо растворяясь в невесомой дремоте; потом он подхватывался, удивлялся тому, что так колотится сердце, и опять принимался за работу. Легчайший шорох сзади заставил его резко развернуться – обратной стороной действия снадобий, которые он принимал, было сильнейшее обострение органов чувств, и теперь любой звук казался ударом в барабанную перепонку. Растирание порошка в ступке он слышал скрежетом ржавого ножа по стеклу.

– Гаврила Лукич, – прошептал он, кривясь и задыхаясь от грохота, производимого собственным же голосом, – Не поможете?

Лукич поспешно вскочил. Весь вечер и полночи он краем глаза поглядывал мага, готовый в любую минуту броситься на помощь, но подойти ближе так и не рискнул: ему, не-магу, до ломоты кружило голову обилие магических сил, задействованных Оболонским. О том, насколько опыты Константина были опасны для него и для людей, спящих поодаль, он даже думать не хотел.

– Что это? – лекарь подполз ближе и уставился на полурастертую массу на дне маленькой ступки, чуть ли не уткнувшись в нее носом.

– Сюда нужно добавить побольше вспомогательных веществ, скажем…, пчелиный воск. Найдете?

Лекарь поспешно кивнул. Когда он, порывшись в полной темноте в своей внушительной сумке, подполз обратно к Оболонскому с баночкой чистейшего воска, тот спал, неловко наклонившись вперед на скрещенные по-турецки ноги.

А Лукичу особых указаний и не требовалось. Уж приготовить простую мазь он и в полной темноте сумеет.

К рассвету все было готово. Полсотни красноватых шариков, все еще мягких от жара пальцев, их скатавших, лежали ровными рядами на аккуратно расстеленном куске плотного полотна. Немного зелья Оболонский растворил в жбане с водой и теперь медленно помешивал тонкой палочкой полученную смесь. Получасовой сон нисколько не освежил его, голова гудела, веки нависали пудовыми гирями, однако прислушиваться к потребностям собственного организма ему было некогда.

– Да-да, я все понял, – в десятый раз повторял Лукич, обстоятельно обтираясь влажной тряпкой, смоченной в жбане. Оболонский с кислой миной закивал головой.

Лекарь, спиной будто почувствовав сомнения мага, обернулся:

– Вот что, Константин Фердинандович, – строго сказал он, – Мы со Стефкой сделаем все, как надо.

– Я и не сомневаюсь в этом, – холодно ответил Оболонский. Даже сидя, он умудрился посмотреть на стоявшего лекаря сверху вниз. Тон сказанного и взгляд могли показаться обидными, но Лукич, несколько дней пристально изучавший мага, теперь уже не обманывался на его счет.

– Тогда прекратите терзаться, – резко сказал он, – Вы останетесь здесь и, если что-то пойдет не так, найдете другой способ нас спасти. А там, – он махнул рукой в сторону пустынной улицы, – Вы нам не нужны.

Оболонский холодно глянул на лекаря, но промолчал.

А дальше он вынужден был только наблюдать за тем, что делают другие.

Пыхтя и отдуваясь, маленький лекарь и невысокий шустрый Стефка, закутанные до неузнаваемости, до глаз замотанные влажными тряпками, положили на середину дороги несколько гусиных тел, завалили их хворостом и подожгли. Перья затрещали, пахнули жуткой вонью – плоть поначалу плохо поддавалась огню, чадила, давала густой клубящийся дым, но именно это-то и надо было. Лукич бросил несколько красноватых восковых шариков и прибавил дыма, кинув в костерок пласт сопрелой соломы, Стефка помчался вдоль по улице, устраивать коптильню чуть дальше.

Полусонные селяне спросонья подхватились, поохали и рванули было тушить пожар, пока не поняли, что пожара, собственно, и нет, а есть несколько костров, чинно разложенных посреди дороги. Тогда они в недоумении застыли, зажимая носы от вони, переглядываясь между собой и с опаской косясь на Оболонского.

А маг молча и неприступно стоял на другом конце магической фигуры, сложив руки на груди.

Дым столбом поднимался вверх, несмотря на то, что Стефка что есть мочи махал перед ним еловой веткой – воздух был слишком чист, чтобы дым стелился по земле. Плоть теперь горела неестественно споро, будто политая некоей горючей жидкостью, но дело, конечно же, было не в том. Сочетание огня, органики, плоти, пусть и мертвой, и приготовленного Оболонским зелья давало сильную реакцию, но только так возможно было победить яд в обычном бешенстве. Кстати, самому бешенству это ни вреда, ни пользы не приносило. Болезнь как была смертельной, так ею и осталась, вот только с этих пор переставала быть такой пугающе опасной. А уж с обычным бешенством Лукич обещал разобраться быстро… Не факт, что сможет вылечить заболевших, но распространиться болезни дальше не даст – на это у лекаря были свои цеховые снадобья.

– А чтой-то они делают? – давешний мужичонка в длинной рубахе набрался смелости и подкатил к Порозову. Алексей стрельнул веселым взглядом в сторону Оболонского и авторитетно заявил:

– Заразу дымом убивают. Как в коптильне. Мясо прокоптишь да просолишь – оно и полежит подольше.

– А-а, – удовлетворенно кивнул мужичонка. Отойдя на два шага назад, к застывшим в абсолютном внимании кметкам, он с серьезной миной принялся вполголоса рассуждать, будто никто больше слов Порозова и не слышал:

– Вот оно ведь как! Я вам говорю, они заразу бьють! Она на мясо слетается, а они по ей, гадине, огнем, что из пищали! Да солью, солью, мать твою!

Оболонский даже не улыбнулся. Он следил, как мощные клубы дыма то здесь, то там взмывали вверх, заполняя все видимое пространство. Сизая пелена уже коснулась невидимой стены, за которой прятались люди, коснулась и обтекла ее кругом. Казалось, место, очерченное магической фигурой, было будто накрыто стеклянным колпаком. Но внутрь дым попасть не мог, несмотря на то, что вонь горящей плоти и перьев почти выворачивала сидящих людей наизнанку.

Константин прикинул скорость, с которой распространялся дым. Если так пойдет и дальше, вся деревня будет в дыму часа за два. А с этим и зелье, вступившее в реакцию благодаря огню, с частицами пепла упадет на землю и покроет все.

С громким карканьем сверху пролетели растревоженные вороны. Случайно нырнув в сизые клубы, они пронзительно заверещали, громко захлопали крыльями и стали падать вниз, шлепаясь на невидимый купол над многолучевой звездой и съезжая по нему вниз, кувыркаясь и ломая крылья.

Неожиданно для всех Оболонский сорвался с места, бросился к барьеру и присел на корточки рядом с ним. У барьера с той стороны трепыхалась ворона. Недовольно раскрывая крепкий клюв, издавая резкий крик и кося круглым черным глазом, она неуклюже царапала землю когтистыми лапами, пытаясь встать. Оболонский смотрел на нее с видом лекаря, сделавшего все возможное для пациента и теперь дожидающегося кризиса. Впрочем, это было недалеко от правды.

Ворона дернула крылом, сделала рывок и вскочила на лапы, победно каркнув в лицо Оболонскому. Тот усмехнулся. Ворона улетела, и она больше не пыталась нападать на людей. Это было еще вовсе не доказательство, выводы делать было рано – ворона могла быть совершенно здоровой до того момента, как попала под воздействие дыма, и все равно Оболонский радовался. Он знал, что зелье действует, он чувствовал это.

Солнце поднялось над верхушками деревьев, когда легкий ветерок разогнал остатки дыма. Кое-где еще дотлевали тошнотворно воняющие костры, от малейшего движения взлетали в воздух тончайшие клочки пепла, но все уже закончилось.

Никто не заметил каких-либо перемен, а потому все по-прежнему были насторожены. За все время, пока на кострах горело магическое зелье, люди заметили только с десяток ворон, кувыркавшихся в воздухе, да одного волка, протрусившего с жалобным подвыванием мимо купола с людьми. И больше никого.

Прошло уже четыре часа. Больше Оболонский ждать не мог. Он закинул за спину сумку, ладонью коснулся невидимой стены и сделал шаг вперед.

Магический купол исчез, но селяне внутри него продолжали сидеть и только растерянно оглядывались по сторонам, дожидаясь, пока кто-нибудь не скажет им, что делать дальше.

А Оболонский уже ушел далеко вперед, меряя длинными ногами улицу и внимательно разглядывая подпаленные туши мертвых животных и обгоревшие тела людей – не надеясь только на пепел, Стефка и Лукич должны были огнем выжечь заразу из всего, до чего только могли дотянуться. Удивительно, как все-таки деревня не полыхнула пожаром при такой суши!

Порозов, сунув жбан с растворенным в воде зельем симпатичной молодке и жестом показав использовать мокрые тряпки для спасения от вони, пошел за магом – силуэт того уже терялся в сероватом мареве дыма. Сначала осторожно, затем ускоряя шаг, Алексей следовал за Оболонским, теряясь в догадках. Поведение Константина его озадачивало. Не то, чтобы он не ожидал от мага подобного поведения – даже оказывая помощь, тот умудрялся выглядеть надменным и холодным, да их тауматурговская братия обычно вся такая. Порозову не раз доводилось сталкиваться с разными магами и это навсегда оставило в его душе осадок гадливости и неприятия. Но этот конкретный маг, с которым ему пришлось бок о бок прожить несколько дней, его удивлял.

Оболонский между тем разыскал Стефку и Лукича. Обессиленные и уставшие, они сидели под большой грушей на краю деревни и над чем-то дружно смеялись.

Константин остановился в нескольких шагах, Лукич приподнял руку в приветствии и молча кивнул. Оболонский кивнул в ответ и пошел дальше. Раз лекарь уверен – беспокоиться больше не о чем.

Порозов нашел мага стоящим у невидимой стены внешней магической фигуры, запершей их всех внутри деревни.

– Знаешь, как выйти? – после фокуса с дымом Алексей ни в чем больше не был уверен, даже в том, что Оболонскому не под силу сломить мощное чужое колдовство.

– Делать чудес я не умею, – буркнул Оболонский, даже не обернувшись, – Но выйти и вправду очень бы хотелось.

– Полагаешь, этот твой Гура неспроста нас здесь запер и заразу кинул?

На лице Константина мелькнула досада. Весь его вид красноречиво выражал только одно: это так очевидно, к чему глупые вопросы? Но ответил маг на удивление сдержанно:

– Полагаю.

– Он и есть наш Хозяин?

В этот раз маг вообще не ответил. «Удавится, а не скажет», – едва слышно пробормотал Порозов, скрипнул зубами и перешел в наступление.

– Хороший у тебя знакомец, этот Гура. Интересно, он тебя здесь прикончить хотел или просто придержать? Это у вас личное?

Оболонский так резко обернулся, что Порозов от неожиданности отпрянул.

– Задержать – да, но не здесь. Меня вообще здесь не должно было быть. Я должен был подыхать от яда оборотня или гнить где-нибудь еще. А вы – умереть здесь. Все, до последнего человека. А личное ли? С тех пор, как я ступил на эту землю, да, личное.

– Оборотня? – недоуменно нахмурился Порозов.

– Аська убит, – тихо сказал Оболонский, – Оборотень напал на меня. Но мне… удалось выжить и узнать, где вы.

– Аська… убит, – потрясенно повторил Алексей, замотав головой, словно отгоняя услышанное, – И ты молчал?

Тауматург не посчитал нужным оправдываться.

– Кто-нибудь еще знает об этом?

Оболонский медленно покачал головой, а Порозов обернулся, долгим взглядом окинув беззаботно хихикающих недалеко под грушей Лукича и Стефку.

– Чем я могу помочь, чтобы ты разбил эту долбаную стену и утопил засранца в его собственном дерьме? – после паузы, звенящим от ярости голосом спросил он.

– Ничем, – мрачно ответил Оболонский, – пока кто-нибудь нас не освободит, нам не выйти. А может, дня через два все само собой исчезнет, если мои расчеты верны. Я могу попробовать сделать это раньше, но не уверен, что моих сил хватит. Мне нужно отдохнуть. Завтра начнется новолуние, может, я смогу что-нибудь придумать.

Маг опять отвернулся к стене, всем своим видом демонстрируя, что разговор окончен. Порозов пожал плечами: связь «полнолуние» – «что-нибудь придумать» для него ничего не значила.

Солнце немилосердно жарило макушки и выпаривало пот из чумазых тел. Немногие из выживших селян возвращались в родные хаты, с ужасом оглядывая изменившуюся до неузнаваемости деревню. В этом был виноват не только сероватый налет пепла на крышах, поникших листьях на деревьях и кустах, дорожках, траве и округлых залысинах обочин, истоптанных сотней ног, плетнях и перевернутых для просушки глечиках, брошенных топорах и вилах, скомканных и оставленных у хат в спешке бегства одежках. Куда страшнее было смотреть на обуглившиеся тушки тел посреди улицы – костяные остовы до сих пор напоминали о случившемся.

Но ведьмаки не дали возможности предаться скорби и горю, не дали опустить руки. Уже через час в деревне кипела работа – кто-то рыл две огромные ямы во дворе заброшенной хаты, где давно никто не жил и теперь вряд ли кто-то отважится это сделать, кто-то сносил туда опаленные тела людей и животных, укладывая их в ямы порознь. Возможно, потом останки людей похоронят по-человечески, как полагается, но сейчас селяне, измотанные и до сих пор напуганные, делали только то, что прикажут ведьмаки, а те прежде всего хотели отделить здоровых от того, что могло повторно вызвать вспышку болезни. Работы было много.

Оболонский, умывшись у колодца водой, припорошенной пеплом, молча полулежал под грушей, отрешенный и опустошенный. Его взгляд то и дело скользил по ближайшим деревьям леса, подступающего к деревне. Там была стена, удерживавшая его здесь, стена, невидимая глазу, но это не мешало разглядывать ее – он ведь знал, что она там, она засела гвоздем в его мозгу, она пытала его углями нетерпения.