Электронная библиотека » Анна Шведова » » онлайн чтение - страница 8

Текст книги "Оказия"


  • Текст добавлен: 27 апреля 2017, 21:12


Автор книги: Анна Шведова


Жанр: Книги про волшебников, Фэнтези


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Шрифт:
- 100% +

– Я-то, положим, никого ранить не хотел, – сухо заявил Оболонский, широким жестом указывая на произведенные им разрушения, – А мог бы без труда. И вы бы меня не остановили. А тот колдун, что здесь орудует, вообще миндальничать не станет. Погибнете ведь. Я Германа предупреждал, что это опасно, и что вышло?

– Ты нас не учи, Оболонский, – все еще кривясь, хмуро ответил Порозов, – мы всякую тварь бить приучены, что на четырех ногах, что на двух. Маг не маг, а кишки с кровякой выпустим.

– А ты поди головой побейся о то дерево, – презрительно кивнул в сторону Константин, – коль в щепу ствол разобьешь – признаю твое право воевать против мага. А так – не суйся. Не ваше это дело, ведьмаки. Уходите с миром, не путайтесь у меня под ногами.

– А вдруг мы тебе пригодимся? – вдруг спросил Стефка, вперя сощуренные галочьи глаза в Константина, ухмыляясь и ничуть не впечатлившись грозным видом мага, – Возьмешь нас в подмогу?

Оболонский молча улыбнулся, но весельем тут и не пахло.

– Да будет, тебе, чародей, соглашайся, по глазам вижу, что не против. Твоя взяла, – ухмылка Стефки стала еще шире, – Хочешь, чтоб мы тебе послужили? Будет тебе служба честь по чести. Соглашайся.

Поразительная тишина заполнила полянку. Как утренний туман, проглатывающий звуки, искажающий расстояние. Маг чуть было не оглянулся, удостовериться, здесь ли ведьмаки – столь полным было ощущение отсутствия любой живой души окрест.

Не только тауматург не поверил предложению Стефки, оно, похоже, стало откровением и для остальных.

– Послужили? – вдруг неприятно-скрипуче рассмеялся Оболонский, – Ведьмаки в услужении у тауматурга? Ха! Не верю! Неужель даже на такое согласны? А как же цеховая гордость?

Предадут. При первой же возможности устроят пакость, выйдут из-под контроля, будут мешать. Добровольной службой будут тяготиться, нет, стыдиться, а значит, злиться. Вековая неприязнь к тауматургам просто так по слову не исчезает. Оболонский медленно обвел глазами ведьмаков, вкладывая во взгляд всю тяжесть и неприятие, на которые оказался способен. Это возымело действие: Порозов гневно вскинулся.

– Высокомерный ублюдок, – прошипел он, делая резкий шаг вперед.

– Стыдитесь, – вдруг с болью и досадой сказал Лукич, хватая Алексея за руку и удерживая его на месте, – Стыдитесь, ребята, что же это вы делаете? Разве ж не общее у нас дело? Разве не один враг? Гордыней потом будете хвастать, коли захотите, а сейчас вспомните, кого мы потеряли. Вон он, голуба, лежит, а вы тут препираетесь, его убийце сбежать подсобляете. Распрями да драками дело не делается. А Вы, Константин Фердинандович, …негоже так. Коли надо – послужим, да и не в службе дело, так? Боитесь, путаться под ногами будем? Может, и будем с непривычки, обещать другого не могу. Только ни нам без Вас, ни Вам без нас никак не обойтись. Спору нет, с магами нам не справиться, так ведь не только в колдуне дело, а? Два цепных оборотня, водники и мало ли еще чего – неспокойных бестий на всех хватит. Вы колдуна ищите, а мы своим делом заниматься будем. Кликнете что сделать – сделаем. Мешать не помешаем, по слову Вашему придем, по слову и уйдем. Сообща бы нам надо. Люди мы ведь. По-людски и решать надо.

Константин обвел взглядом ведьмаков. Порозов глаза опустил, на скулах его играли желваки, но речам старика он не возразил. Никто не возразил.

Оболонский медленно кивнул, не сказав больше ни слова.

Глава шестая

Они не вернулись в Заполье, а расположились в уцелевших строениях погоревшего хутора. Во-первых, от озера до дороги, ведущей вглубь болот, было рукой подать, а во-вторых… Во-вторых, тело Германа пока решили схоронить именно здесь – в тишине и покое. Это было не очень правильно – хоронить, не дожидаясь третьего дня, но оставлять тело непогребенным при разгуле нечисти было и того хуже.

…Остаток дня, а за ним и вечер оставили для скорби и эти часы прошли в тягостном молчании и редкостном унынии. И обыденные, повседневные дела этому отнюдь не мешали, даже наоборот. Подкова и Порозов молча расчищали в овине место под ночлег, Стефка чистил лошадей, время от времени скорбно утыкаясь лбом в горячую конскую шкуру под понимающее фырканье животного. Только Аська лежал и смотрел широко распахнутыми глазами в небо, тихо и молча, ибо если громко стонал и скрежетал зубами, то значит, впадал в забытье. Фуражир Лукич, по совместительству лекарь и отрядный священник, вслух читал псалмы, и его монотонный глухой голос плыл над землей, как неотвратимое горе.

Под вечер Оболонский, устроившись под яблоней в саду и оградив себя нехитрой защитой, отписал письмо сестре Германа, а потом долго изучал нож. Тот самый, которым ударили Кардашева. Ничего особенно в ноже не было – удобная рукоять с костяными накладками, отшлифованными не столько инструментом, сколько ладонью, широкое лезвие с зазубринами. Обычный нож, который используют местные охотники. Необычным был лишь яд, которым было густо смазано лезвие, настолько густо, что его наплывы без труда различались на побуревшей рукояти. Человек, державший нож, сам рисковал отравиться, ибо яд был не из обыденных. Да, приготовленный на обычной вытяжке из болиголова, но и помимо нее угадывалась примесь чего-то едко-жгучего. И неизвестного. Из всех знакомых Константину ядов ни один не давал такой характерный синий цвет на металле. Память, правда, услужливо подсказывала кое-какие строки из «Пуазониады», трактата о ядах, эклектической мешанине правды и вымысла, где наряду с препаратами из белладонны можно было встретить заметки о семени янтаря или нитях из лунного света (что, между прочим, считалось универсальным противоядием), о том, что при определенных обстоятельствах кровь серебристой саламандры может оставлять индиговые разводы на металле, но как это подтвердить или опровергнуть, если этот вид саламандр давно исчез с лица земли, оставшись легендой?

Оболонский еще раз повертел в руках нож, затем неторопливо достал из сумки склянку дымчатого желто-черного стекла, крохотную фаянсовую чашечку с крышкой и небольшую, не больше пальца, стеклянную палочку, расплющенную на конце. Этой стеклянной лопаткой он осторожно соскреб смесь крови, яда и грязи с места сочленения лезвия с рукоятью и положил ее в чашечку. Затем с трудом открыл туго притертую пробку с пузырька, осторожно, почти не дыша, капнул прозрачную лиловую жидкость в плошку и сразу же накрыл ее крышкой. Пока единственная капля шипела и выстреливала вверх едкой гарью, закрыл склянку и спрятал обратно – декокт не переносил солнечного света. Прошли несколько минут в спокойном, даже ленивом ожидании. Константин был уверен в том, какой результат получит, а потому эта проверка была ничем иным, как ненадежной попыткой узнать большее из тех данных, что у него есть. Применять более сильные средства здесь, на сгоревшем хуторе, рядом с телом Германа и беснующимся водяным, он пока не хотел.

Открыв крышку, он увидел, как под воздействием магического эликсира разделились компоненты той смеси, что он бросил в чашку: кровь свернулась шариками и скатилась вниз красной лужей, грязь разметалась по стенкам – болотная зелень, крупинки речного песка, белесая шелуха отмерших частиц кожи с ладони, короткий темный волос. А вот и яд, тонкой полоской окрасивший стенки сосуда почти в самом верху. Хорошо просматривался болиголов, известный также как кониин, под воздействием эликсира превратившийся в ядовито-желтые мазки, и крохотные бурые катышки чилибухи, рвотного ореха, редкостной штуки, в этих местах не произрастающей. Насколько то было известно Оболонскому, чилибуху ввозили откуда-то из Индии, но использовали ее здесь и того реже.

Третий компонент яда Константину был совершенно незнаком, но он и не рассчитывал распознать его таким простым способом. Обнаружилось также и то, что составляющие части яда, за исключением болиголова, были далеко не свежими. Возможно поэтому неизвестный отравитель и добавил в яд местную отраву, поскольку не знал, насколько действенно его старое зелье.

Оболонский распознал отравление кониином почти сразу же, как увидел раненого Германа, однако то, что симптомы развивались слишком быстро и он умер так скоро, говорило о неких примесях, и как раз эти примеси сейчас и интересовали Константина больше всего…

– Гхм, – осторожно-предупредительно откашлялся у внешней границы защитного круга Лукич. Фуражир стоял чуть нагнувшись вперед, заложив руки за спину и выжидательно подняв брови, – Эликсир Бартаньи, как я полагаю?

И скосил глаза на пузырек темного дымчатого стекла, который Оболонский только что сунул в сумку.

– Он самый, – Константин накрыл крышкой фаянсовую чашку и отставил ее в сторону.

– Хорошая штука, – уважительно подтвердил Лукич, топчась на месте, – А нет ли у Вас случаем вытяжки из корня вервера? Он отменно усиливает действие эликсира, который обычно принимает Стефка для обострения внутреннего зрения, а у меня, как на грех, экстракт закончился…

Оболонский смотрел на Лукича снизу вверх, долго, изучающе и одновременно бесстрастно, отчего фуражир готов был в любую минуту услышать отказ. Однако ухоженная кисть с массивной печаткой на безымянном пальце вдруг приглашающе дрогнула. Лукич сделал шаг вперед, почувствовав, как тело будто обвеяло легким ветром, и опять остановился в двух шагах. Тело чуть заметно пронзило щекочущими колючками не совсем развеявшейся магии.

– Когда они вдвоем, Стефка и Аська, то им даже снадобья не нужно. Синергизм, – бросил фуражир модное нынче словцо, покосился на молча сидящего под деревом чародея и решил разъяснить, – это значит, взаимно усиливающие друг дружку.

– Я знаю, что такое синергизм, – тень улыбки блеснула на молодом лице и исчезла, – Нет, Гаврила Лукич, у меня нет вервера. Но не проще ли взять корень фиалки? За ним даже далеко ходить не придется. Вон, за садом.

Лукич бросил задумчивый взгляд вдаль, кивнул разочаровано, поиграл губами:

– Ах, ну да. Можно и это.

Иной раз нескольких фраз бывает вполне достаточно, чтобы понять, кто перед тобой. Не с той внешней стороны, что демонстрируется всем и каждому, и не с той, личной, что известна лишь близким, но со стороны, определяющей нашу годность, то, чего мы стоим. Так, несколько слов о том, что мы знаем и умеем, могут явить натуру тщеславную и хвастливую. Но Лукич не бахвалился – это Константин почувствовал сразу. Показав свою осведомленность, фуражир только и желал, чтобы его приняли всерьез. Распознать эликсир Бартаньи мог лишь знающий человек, а Лукич знал. И его слова об экстракте вервера для дипломированного мага были не чем иным, как намеком на то, чтобы его не считали обычным знахарем или травником. Было ли для него это существенным? Судя по всему, да.

Причиной тому была завзятая неприязнь между магами-тауматургами и ферами. Первые считали вторых шарлатанами, использующими древние суеверия, вторые в долгу не оставались, называя магов опасными выскочками, забывшими традицию.

Впрочем, в большинстве случаев разница была такой же, как между священниками, имеющими дар целительства и получившими на исцеление благословение церкви, и лекарями-шептунами, обладающими кое-каким непроверенным даром и малостью знаний. Больной выздоравливал, в одном случае получив помощь по молитве в соответствии с законами магии и природы, в другом – вопреки этим законам и оставаясь в живых лишь потому, что судьба оказалась к нему необычайна милостива.

Феры пользовали магию, однако следовали древней изустной традиции, передаваемой из поколения в поколение. От учителя к ученику, через долгие годы обучения, запоминая множество составов целебных снадобий или ингредиентов для магических ритуалов, они повторяли свои действия так, как были научены, не подвергая знания и умения сомнению. Магия не рождается на пустом месте, для любого магического действия требуется то, что приведет в действие ее законы – пушка не выбросит каменное ядро из своего жерла, если туда не положить порох и не зажечь его. Порохом и огнем колдунам было то, что давала природа – растения и живые организмы, камни и воды. Но давала не просто так, она требовала платы, она требовала поклонения и обожествления. Знахарь обычно не знал принципов действия того или иного снадобья, достаточно было того, что он знал, в каких случаях оно может помочь.

Магам-тауматургам, понимающим Законы магии и следующим им, тоже было прекрасно известно, зачем нужны травы, кости, кристаллы и прочие предметы, применяемые в магии – они лишь сырье, которое с успехом может быть заменено аналогичным. И ничего сверхъестественного в этом не было. Обычно в сырье много примесей, много того, что несущественно или бесполезно, и что хуже – вредно. Чтобы получить лишь то, что нужно, сырье необходимо переработать. И для этого нужен был Дар. Например, обычные вытяжки, отвары, настои из трав мог сделать каждый, даже самый ленивый фер, но специальные экстракты, до последней частицы вбирающие в себя определенные силы того или иного растения, и тем более субстанций, мог приготовить только маг, знакомый, к тому же с оборудованием хорошей алхимической лаборатории. Только так вытяжка получалась чистой, свободной от примесей, только так она давала приемлемый результат в магии. Но она дорого стоила. Очень дорого. Ее приготовление требовало много сил и средств.

Таким образом вопрос о том, как использовать те или иные дары природы, становился принципиальным: либо это наука, основанная на знании и опыте, либо религия, основанная на вере и надежде.

Лукич не был ни тауматургом, ни фером, однако прекрасно понимал разницу в использовании трав, как знал предел собственных возможностей. А еще он прекрасно понимал, что сделать полноценный экстракт способен только полноценный маг.

– Аська плох? – понял вдруг Оболонский.

– Плох, – просто и грустно подтвердил старый лекарь, – Рану-то я промыл да зашил, мальчишка наш крепкий, и не такое выдерживал. Будь это не оборотень, будь ранка поменьше да кабы не жара эта проклятущая, я бы не волновался, а так… Из последних сил малец держится. Ему б подмочь…

Константин опустил глаза, ощутив привычный укол бессилия. Пусть Лукич и не сказал этого, но в его словах явственно слышалась надежда. Вот они, издержки молвы, что окружают имя мага. Если ты чародей, то пределов для тебя не существует. Если ты маг, то умеешь все. Но он «все» не умел. Он вообще не умел слишком многого, хотя и старался учиться. По меркам Франкфуртского университета, ведущего европейского учебного заведения по части обучения магии, Иван-Константин граф Оболонский был подающим немалые надежды студентом, получившим степень тау-магистра и признание в рекордно короткие сроки, но надежд не оправдавшим, поскольку променял блестящую карьеру на кафедре прикладной тауматургии на обычную рутинную работу мага на побегушках в единственном в мире государстве, которому маги не нужны.

Одно он знал точно: его магический арсенал целителя непростительно скуден, раз он не способен помочь умирающему мальчишке. К чему знания о том, как приготовить любовное зелье (которым он никогда не пользовался, зато это входило в университетское обучение) или как распознать признаки следов мифического единорога, если они ни для чего не годны? Но его сомнения – это только его сомнения.

– Я не целитель, Гаврила Лукич, – сдержанно ответил Оболонский притихшему в ожидании ответа лекарю, – Я не смогу даже свести бородавку с пальца. Распознать болезнь еще с грехом пополам смогу, но травы пользовать буду так, как и Вы – без магии. Мой Дар другого свойства. Но если Вы скажете, какой именно экстракт Вам нужен – я сделаю его.

Лукич поспешно кивнул, очевидно именно этого ответа и ожидавши.

– Я тут кое-что приготовил, – старичок суетливо захлопал по карманам, будто боялся, что Оболонский передумает, – Вот белая плесень, она еще даже не успела высохнуть. Это стебли мяты, не лучшие, правда, зато длинные. Языки жаб… Хорошо бы сделать эликсиру побольше, ежели тут оборотни бродят, что б всегда под рукой был…

Перед Оболонским на сухой земле выросла целая коллекция предметов. Лукич не скупился и спешил, собирая все это. Не только белая плесень – серо-белый комок на тонкой деревянной щепочке, не успела высохнуть. Сочилась кровью печень мыши-полевки, отливали глянцем ножки жуков-навозников, разрезанный напополам корень валерианы еще истекал остро пахучей жидкостью. Все, что Лукич не смог заготовить свежим, лежало в коробочках и кулечках.

– Это все…? – недоверчиво переспросил Константин, глядя на внушительную гору мусора перед собой.

– Оборотень, господин тауматург, – недоверчиво, как бы не веря, что маг может этого не понимать, и озабоченно ответил фуражир, перекладывая предметы в нужном порядке, – Сначала необходимо нейтрализовать яд, который впрыскивается когтями оборотня в тело. Обычно для этого достаточно промыть рану эликсиром Врадда. Он у меня есть. Но он не помог – рана слишком велика, яд распространился слишком глубоко. Нужно более сильнодействующее средство. Я просил бы сделать экстракт вторичных компонентов из этого и первичного – из этого, – он решительно раздвинул кучки по обе стороны, – А вот с этим придется попотеть.

Лукич взвесил в ладони маленький желтоватый камешек, обсыпавшийся по краям белесой трухой.

– Из него желательно извлечь только чистую субстанцию. Сможете? – неуверенно спросил он.

– Постараюсь, – Константин все еще пребывал в немалом удивлении. Сказать, что Лукич поразил его своей осведомленностью, значит, не сказать ничего. Требования фуражира были настолько точны и конкретны, что напоминали тау-магистру годы нелегкого ученичества и въедливого профессора, заставлявшего готовить немыслимые декокты и платить за ошибки.

– Ну, а это всего лишь пурпурная наперстянка. Сухая, правда…

– Она ядовита, – пробормотал Оболонский.

– Конечно, – удивился замечанию Лукич, – а как иначе замедлить сердце и приостановить ток крови? Мы должны удержать сердце под контролем, пока будем выводить яд из тела. И не только сердце. Проблема в том, что мальчик может впасть в кому, а потому мы должны удержать субстанции его тела…

Больше Оболонский вопросов не задавал. В целительстве он был профаном, но не подозревал, что настолько.

То, о чем просил Лукич, было делом не столько сложным, сколько кропотливым и точным. Константин уединился в пустом овине, пропитанном запахами прошлогоднего зерна, с помощью фуражира расчистил свободное пространство, начисто вымел пол и мелом начертил простейшие фигуры – на утрамбованной земле сделать это было одним удовольствием. Однако линии были только началом процесса: их четкость и ограниченность структурированного внутри фигур пространства давали только одно – концентрацию мыслей и сил, а еще устанавливали необходимые пределы, в рамках которых нужно удержать действие магии.

Вот теперь можно было приступить к тому, что при ошибке в худшем случае разорвет человека, стоящего внутри, на части. Или это в лучшем случае, если считать, что остальные люди, искоса наблюдающие за запертой дверью овина, не пострадают. Они даже не догадаются о том, какой опасности могли подвергнуться…


– Герман его год назад подобрал, – устало присевши на траву под яблоней, вдруг заговорил Лукич. Он все еще время от времени подглядывал на прикрытую дверцу погреба, где в полной темноте, зато в относительной прохладе, спал Аська. На косяке висел пучок свежей душицы, еще не успевшей завять, и стебель шалфея – помимо экстрактов, которые пользовал для лечения ран, Лукич не брезговал и любыми другими средствами. И душица, и шалфей считались прекрасными помощниками в лечении любой болезни, а от помощи лекарь ни от какой не отказался. Оболонский про себя улыбнулся – Лукич, один из самых искусных лекарей, которых ему довелось увидеть, забавно сочетал в своей практике и науку и суеверия, относясь к обоим совершенно серьезно. При всем том он не был магом, обладая лишь зачатками «видца». Тонкое врачевство на уровне вмешательства в действие субстанций, основных жизненных потоков любого живого организма, перемежалось у него с обкладыванием тела курящимися стеблями зверобоя, чтобы отогнать злых духов, или амулетами, призывающими на помощь духов добрых.

Но умиротворенное лицо Аськи лучше всяких рассуждений говорило о действенности лечения. Какого бы то ни было, зато действенного.

– …совсем доходяга был, кожа да кости, по-русски трех слов связать не мог. Сейчас-то он понимает все, а вот говорит мало.

– Разве он не русский? – удивился Оболонский, оглядываясь на погреб, в глубине которого спал молчаливый парень со светло-русыми кудрями, голубыми глазами и улыбкой во весь рот, юношески угловатый, иной раз смущавшийся и красневший, как девчонка, но уже чуявший свою рвущуюся наружу мужскую силу. Однако на то, что за время их знакомства Аська не сказал нормально ни слова, а только смеялся или стонал, Константин обратил внимание только сейчас.

– Русский, русский, – закивал Лукич, – Только когда мы его подобрали, называл себя Асметтином и за любой косой взгляд мог запросто перерезать глотку. Насилу отучили. Что бешеный пес был, дикий, оголодавший…

А Оболонский между прочим думал, что странная женская кличка приклеилась к парню из-за его простодушия и по-девичьи миловидных черт лица.

– Слышали про хунджаров?

Константин еще раз оглянулся на погреб, потом медленно кивнул.

– Османские воины-ведьмаки, главным оружием которых являются джинны или другая нечисть, которую они держат под своим контролем.

– Османская дрянь аль турецкая, разницы мало. Аська наш мальцом к туркам в плен попал. Про себя он забыл, ни откуда родом, ни как звать – ничегошеньки не помнит, но это еще полбеды. С его-то Даром его сызмальства на нечисть натаскивать стали, так он вообще забыл, что человеком является. Как ему сбежать удалось, ума не приложу – турки своих хунджаров держат на привязи что в кандалах. Аська о себе не рассказывает, отмалчивается, если спросишь, но кое-что из него мы вытащили. Бежал на корабле, добрался до Адэссы, а после уж как вышло само собой. По лесам прятался, что звереныш дикий. Если бы не Герман, порешили бы парнишку… Ума не приложу, как он без Германа жить будет? Он же Кардашева боготворил… Да все мы Германа любили, чего уж там говорить…

– Почему Менькович, Гаврила Лукич? Герман ведь неспроста сюда приехал, так ведь? – вдруг спросил Константин.

– Да как сказать, – неопределенно пожал плечами фуражир, не удивившись неожиданному вопросу, – Неспроста ничто не бывает, на все есть причины и воля Божья. А вот насчет того, как Герман в Звятовск попал, так я скажу, что неприятностей на свою задницу здесь он не искал, они сами его нашли. Не из-за Меньковича, это из-за купчишки одного, а точнее будет, из-за бабы его. Герман-то парень не кобелистый, но иной раз шальной, сладу нет, как приспичит что – не отговоришь. Так и с бабами у него…хм… бывает… Мы тогда были в Кольцовке, домой ехали, там-то Герман увидел одну купчиху, молодка ладная, веселая, нечего сказать, хороша, да и увязался за ней что банный лист. Ну, то дело молодое, не мне судить, – явное неодобрение в голосе Лукича совсем не вязалось со сказанными словами, – Купец тот то ли прослышал что, то ли так, дела поделал, срок его вышел, только медлить не стал да и спешненько отбыл из Кольцовки денька через два и жонку увез от греха подальше. А Герман, ты ж поди, за ними увязался. Утром проснулись – а его и след простыл, только записку оставил, мол, ждите-дожидайтесь, скоро буду. Мы и ждали, безделием маялись. А недели через полторы еще одну записку получили. Езжайте, пишет, в Звятовск, да побыстрее. Дело есть. Вот так мы здесь и оказались.

– Так Кардашев до этого Брунова не знал?

– Брунова? Нет, – лекарь медленно помотал головой, – про Брунова он здесь узнал. А интерес Германа был в Бельке. Вот что его привлекло – Белька. Тут вам каждый про нее расскажет.

– Сказка как сказка, – равнодушно пожал плечами Оболонский, – я немало таких слышал.

– Ага, – загадочно подняв вверх указательный палец, Лукич снизил голос до шепота, – Сказка хороша, когда она закончена, а ежели кому в голову придет ее повторить…

– Так Вы тоже в это верите? Что новая Белька объявилась?

– Ну, верю, не верю, – уклончиво ответил Лукич, – Моей вере цены нет, а по части ведьм то Ваша забота. Однако ж сложите два и два: дети пропадают, оборотни бегают, волки на болотах воют… Вот Вам и новая сказка. И чего в старой сказке недостало, то в новую не боязно вставить. Там детей украденных не было – здесь будут, да еще и Белькой хищенные. Может, молва людская забавляется, а может…

– Да уж, под прикрытием старой сказки удобно делать новую, – задумчиво сказал Константин, – Возможно, тут Вы и правы.

Лукич устало откинулся назад, искоса поглядывая на расслабившегося мага. Константин жевал травинку, глядя куда-то в темнеющие закатные небеса. Он довольно быстро восстановился после применения магии, однако вечером все равно предпочел отдохнуть – слабость давала о себе знать. Предчувствие смутно вещало, что завтра будет нелегкий день, а иногда маг прислушивался к тому, о чем предупреждает внутренний голос.

Хорошо бы поговорить с Аськой, распросить о том, что ему сказал вирник. Тот, в ручье которого утоп Мазюта. Наверняка парень про Хозяина узнал больше, чем говорит, и теперь Оболонский понимал почему: иной раз о своих ощущениях и на родном языке сказать-то трудно… Знай он больше о Хозяине – найти стервеца будет куда легче. А знай о нем раньше – не случилось бы то, что произошло на ставе. Непростительная небрежность.

– Часто такое бывает? – ровно спросил Оболонский и не глядя добавил, – Подобные раны?

– К счастью, нет, – тяжело вздохнул Лукич, – Года полтора назад от похожей раны помер наш видец Булка, так он уже старый был, Аська-то на его место пришел. А раны случаются, как без них. Могу – лечу, а уж что выше моих сил – тут только на волю божью положись. Запастись настоящими экстрактами на всякий случай жизни невозможно, сами понимаете. Дорого, а у магов даром не допросишься.

Лукич, вдруг осознав, с кем говорит, смущенно хихикнул, складывая ручки вместе в молитвенном жесте:

– О, простите…

– Не стоит, – с кривой улыбкой махнул рукой Оболонский, – Что правда – то правда. Маги благотворительностью не отличаются.

– Но Вы ведь не о том спросить хотели? – лекарь невинно распахнул глаза, – Вы ж хотите знать, будь у меня достаточно экстрактов, смог бы я помочь Герману? Я ж вижу, Вы переживаете…

Оболонский повернулся, пристально глядя в глаза фуражиру. Тот взгляда не отвел:

– Иные раны нельзя излечить, пока не знаешь, в чем причина. Я умею распознавать многие болезни и умею лечить их всякими способами, умею врачевать сложные раны. Знаю, чем может поразить оборотень, чем грозит прикосновение русалки или как поражает слух голос кикиморы. Но что я могу сделать против редких ядов? Проглоти Герман тот же болиголов, можно промыть желудок, дать укрепляющие травы, но что делать, если яд проник в кровь через открытую рану? Я мог бы почистить кровь, а для этого нужно время. А его у нас не было. Иной раз ничего не остается делать, как признать собственное поражение.

– У Вас обширные знания в целительстве, – спокойно сказал Оболонский. Если Лукич и давал ему шанс оправдать собственное бессилие, то он его не принял. Смерть Германа задела его больше, чем он мог себе в этом признаться.

– Да, двадцать лет я нес послушание в лечебнице при одном монастыре. Тогда игуменом был Пафнутий, целитель от Бога, с величайшим Даром, которого я ни у кого больше не встречал. От него я всему и научился. А потом было лет десять с одним ведьмаком по имени Коготь. Пол-России исколесили… Я люблю свое дело. Больше всего люблю, когда вот так, – Лукич кивнул в сторону погреба, где умиротворенный и порозовевший спал Аська, – А Вы?

– Что я? – лениво удивился Оболонский.

– Почему Вы покинули ученую Европу и вернулись сюда? Я слыхал, Вам прочили блестящее будущее…

– Слыхал? – криво усмехнулся Константин, прищуривая глаза в недоверии.

– Герман рассказал, – охотно пояснил Лукич, – У него приятель был из тауматургов, учился как раз во Франкфурте и как раз в то время, как и Вы там были. Так тот приятель сказывал, Вы были лучшим стузиозусом, но вдруг чуть не бунт устроили, люди за Вами пошли. Призывали магию сделать полезной, чтоб людям и на совесть… Так что же случилось потом? Вас исключили?

– Потом я повзрослел, – буркнул Оболонский, недовольно кривясь и отворачиваясь. О годах ученичества вспоминать он не любил, точнее, о той их стороне, когда страстная и совестливая его натура неожиданно взяла верх над привычной и тщательно культивированной скрытностью и сдержанностью и разродилась буйным фонтаном чувств. Он не собирался ни становиться чьим-либо лидером, ни возглавлять какое-нибудь собрание, он вообще избегал шумных сборищ и даже задушевных приятельских бесед, сторонился коллег – нынешних и будущих, и уж точно не рассчитывал на то, чтобы своим заявлением завоевать ненужную ему популярность. Но именно так и случилось. А все началось с того, что он не посчитал нужным смолчать, когда в угоду одному из покровителей университета ректор Бохингер решил переделать университетскую лечебницу, единственное место, где студенты могли постигать основы врачебного искусства, под фехтовальные залы. Врачевство, как заявил ректор, прерогатива других учебных заведений, а тауматургам как представителям отнюдь не рядового сословия не мешало бы научиться в полной мере соответствовать своему будущему положению в обществе. Фехтование, танцы, ведение светской беседы оказались умениями куда более ценимыми, чем способность лечить болезни. Константин, случайно ставший свидетелем лицемерной речи ректора, молчать не стал. Его вдохновенное заявление было заявлением одиночки, но не прошло и двух дней, как речь конкордского графа Оболонского растиражировали, обозвав Манифестом. Так неожиданно Константин оказался в центре скандала, но отказываться от своих слов он не собирался. Его поддерживали, ему угрожали, его восхваляли и ненавидели, а ситуация очень скоро вышла за рамки обычного несогласия со словами ректора. Страсти накалились почти до полного неповиновения университетским властям, а результатом стало смещение Бохингера. И только после этого Оболонский узнал, что был обычной пешкой в чужой игре. Им просто умело воспользовались в обычной борьбе за обычную власть те, кому мешал прежний ректор. После этого Константин уехал из Франкфурта, приобретя стойкое неприятие закулисных игр. Однако о причинах его отъезда мало кто знал.

– И вернулись на родину, где такие, как Вы, не нужны?


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 | Следующая
  • 4.2 Оценок: 5

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации