Текст книги "Свои люди (сборник)"

Мама и Тимофей

На самом деле моя мама человек в высшей степени добрый и в высшей степени взбалмошный. Ладить с ней нет просто никакой возможности. Она может дать сто заданий одновременно, затем отменить их, затем снова задать, в конце концов переделать всё самой, а меня отругать за неповиновение. Она может в субботу браниться из-за того, за что похвалит в понедельник. Купить мне новый наряд, а затем, решив, что я недостаточно пылко изъявляю благодарность, засунуть обнову глубоко в шкаф, пообещав не выдать никогда. Словом, моя мама… Это моя мама.

Когда я училась в школе, мы часто ссорились, а когда я поступила в институт, то и вовсе перестали понимать друг друга. Периодически, когда чаша терпения переполнялась, я ретировалась к бабушке с дедушкой. Мудрый дед вёл долгие разговоры с мамой. Коротко суть их сводилась к следующему – дед терпеливо внушал маме старую как мир истину: её дочь уже выросла и являет собой самостоятельную личность, которая при желании в очень скором времени сама может стать матерью.

Последний довод действовал на маму, как красная тряпка на быка. Она немела от негодования, а затем начинала громко хохотать. Для мамы я пожизненно была ребёнком на тонких, как две вермишелины, ногах с луковицами коленок и пышным белым бантом на голове – фотографией из семейного альбома. Но фотография от страницы к странице менялась, становясь то школьницей с толстой косой, то старшеклассницей с короткой по моде стрижкой, то рослой вполне симпатичной студенткой, – и моя мама, даже со своим характером, ничего не могла поделать с этой быстротечностью времени.

Свадебный марш Мендельсона над моей головой прозвучал в маминых ушах ударом грома.

А через год появился Он. Маленький, сморщенный, со старческим малиновым личиком, мягкой продолговатой головёнкой с редкими кустиками пуха и вздутым животом, в центре которого торчал обрубок пупа (до чего же уродливы новорожденные!). Однако отныне он стал воплощением красоты, смысла и содержания жизни в нашем доме. И на него полился нерастраченный источник любви, заботы и нежности.

– Теперь ты для меня не существуешь, – сказала мама, когда я вернулась из роддома. – Теперь у меня есть Он.

– Но почему же… – попытался возразить мой муж. – Это ведь наш ребёнок.

– Не подходи, – холодно отчеканила мама. – Ты не стерилен, от тебя микробы.

Молодой отец растерялся, покрылся красными пятнами, открыл в негодовании рот, чтобы… Но в этот момент из свёртка, положенного на диван, раздалось невнятное покряхтывание, а затем громкий и требовательный крик.

– Ребёнок хочет есть, – мама прижала свёрток к груди.

– Может быть, вы его и покормите? – насмешливо спросил молодой отец. Мама задохнулась от возмущения и передала младенца в мои руки.

Впрочем, история, которую я хочу рассказать, вовсе не о том, и связана с этим пространным вступлением лишь косвенно. Дело в том, что в нашем доме проживало ещё одно живое существо – толстый чёрный кот по прозвищу Тимофей.

Тимофей занимал в мамином сердце место исключительное. Обычно мама приходила с работы, открывала дверь и начиналось: «Ах, ты мой ненаглядный! Мой лапусик! Как же ты весь день без меня? Небось, голодненький… Разве эта бездельница тебя накормит как надо? Ну, ничего – я свежей рыбки принесла, специально для тебя в очереди стояла…» И далее, уже вечером перед телевизором, лаская ненаглядного лапусика на коленях, мама обычно говорила, выразительно глядя в мою сторону: «Он единственный, кто меня не расстраивает!»

На это мне возразить было нечего. Кот имел передо мной два неоспоримых преимущества: во-первых, не умел разговаривать и потому всегда соглашался с тем, что сказала мама, а во-вторых, был всё-таки мужского рода. Хотя сей факт, надо сказать, остался в прошлом…

Мама сама свезла Тимофея в ветлечебницу, так как по молодости лет жгучими мартовскими ночами кот начал уходить из дома. Причём загуливал не на шутку, являясь через несколько суток с вырванными клочьями шерсти и подпухшим зелёным глазом. Мама это очень переживала, подозреваю, что в ней говорило чувство собственничества, так развитое у женщин. Поэтому постыдные загулы решено было прекратить.

Надо честно заметить, что поездка в ветлечебницу произвела неизгладимое впечатление не только на обречённого отныне на безбрачие Тимофея, но и на мою маму. Когда она вернулась, на ней не было лица.

– Он кричал нечеловечьим голосом, – сказала мама и налила себе валерьянки.

После описанных выше событий Тимофей перестал повиноваться низменным животным инстинктам и не обращал внимания на представительниц противоположного пола. Но на улицу продолжал ходить, очевидно, чтобы окончательно не потерять интерес к жизни.

С появлением младенца в доме неколебимые позиции Тимофея зашатались на глазах. О традиционной порции свежей рыбки не могло быть и речи, если младенец высосал на десять грамм молока меньше, чем написано в книге Спока, или, упаси Бог, не обмочил нужного количества пелёнок.

Кот отощал. Канули безвозвратно тёплые вечера у телевизора с нежным воркованием: «Тиша мой ненаглядный. Тиша мой единственный…». Увы, единственным может быть только один. И эту жестокую, но правдивую истину Тимофей очень скоро почувствовал на собственной шкуре.

Кот загрустил и стал чаще ходить на улицу и даже бывать на помойках. Стояла осень. Мокрый и грязный, кот возвращался домой и как-то, воспользовавшись всеобщей неразберихой и хаосом, улёгся спать в детскую кроватку. Наверное, его привлёк острый интерес к счастливому сопернику и молочный запах, обычно идущий от младенцев.

Поднялся сильный крик – младенца обмыли марганцевым раствором, поменяли пелёнки, а кота побили веником по морде. Но этот грустный опыт не произвёл на Тимофея должного впечатления – через два дня его опять обнаружили спящим в кроватке младенца. В этот раз крик и принятые меры были ещё сильнее. Но и в третий раз кот, это чёрное безобразие, вместилище бацилл, микробов и инфекций, которые он вполне мог подхватить, болтаясь по помойкам, улёгся рядом с новорожденным.

Вечером состоялся семейный совет, где было решено отдать Тимофея в хорошие руки. Разумеется, временно, пока не подрастёт маленький, а затем, естественно, взять назад.

Хорошие руки нашлись в образе уборщицы с работы моего мужа. Та любезно согласилась подержать кота, так как в её доме завелись мыши. Тимофея посадили в кожаную большую сумку, закрыли молнией и увезли.

Муж, возвращаясь с работы, регулярно рассказывал маме о состоянии здоровья кота и даже брал с собой кусочки рыбы, чтобы передать их уборщице. Так продолжалось около трёх недель, а потом разразилась буря – кот пропал.

Мама рыдала как сумасшедшая. Никакие доводы, никакие уговоры, просьбы и увещевания не могли остановить этот поток слёз.

Мама упрекала всех – меня, мужа и даже младенца в чудовищном эгоизме, в желании отнять у неё единственное и самое дорогое, к чему она привязана, лишить её опоры в жизни. Она обвиняла нас в заранее продуманном и тщательно подготовленном заговоре, в отсутствии любви к животным, в нежелании считаться с чьими-либо интересами, кроме своих, в негуманности и, наконец, в желании сжить её с собственной квартиры вслед за котом.

В доме пахло валерьянкой и валидолом. Ребёнок лежал в мокрых пелёнках, кровати не стелились, в раковине копилась грязная посуда.

Муж, не выдержав нервных нагрузок, взял отгул и ушёл на поиски кота.

А мама всё плакала и плакала.

Посовещавшись, мы решили пойти на хитрость: муж принёс маленького чёрного котёнка. Однако операция «замена» с грохотом провалилась, вызвав лишь новый приступ рыданий, а муж вместе с котёнком был выставлен за порог.

В квартире царило военное положение. Для успокоения мамы срочно были вызваны дед и подруга юности.

А мама всё плакала и плакала. Правда, уже потише…

На седьмые сутки, когда уговоры деда и воспоминания подруги юности начали потихоньку оказывать своё воздействие, муж вернулся с работы в неурочное время.

– Тимофей нашёлся! – провозгласил он срывающимся от счастья голосом. – К уборщице пришёл.

И тут моя мама поразила всех, произнеся фразу почти классическую:

– Нет уж, потерялся так потерялся… – сказала она и обвела нас непреклонным взглядом… Воистину, неисповедимы женские характеры.

1983

Гонщик серебряной мечты

(тетрадь неотправленных писем)

Письмо первое

– Женщину надо покорить и бросить, – сказал Олег. – Гусарский принцип!

– Отстань ты со своими принципами, – вскипела Ленка. – Человеку и без тебя тошно.

Я сидела на диване в Ленкиной комнате. Комнате, в которой я в первый раз увидела тебя, и плакала. Ленка, пригорюнившись, сидела рядом, как печальная нахохлившаяся ворона.

– Любовь надо переживать, как болезнь, – сказала Ленка. – Начало, расцвет, кризис и выздоровление…

У меня сейчас расцвет. Я постоянно думаю о тебе – утром, днём, вечером, на работе, дома. В толпе я ищу твои черты, твою походку, твой взгляд. Мне всё напоминает о тебе.

Я решила писать тебе письма и не отправлять их. Со словами уходит смута и печаль, как будто бумага их впитывает вместе с чернилами. А потом, так я могу разговаривать с тобой.

У меня сейчас острый период болезни. И странное дело – мне совсем не хочется выздоравливать.

Письмо второе

Сегодня яркий и солнечный зимний день. Я вышла в магазин за продуктами и пока шагала по искрящейся зимней дороге, мимо проехали зелёные «Жигули». Я встала, как вкопанная. Сердце оборвалось и застучало где-то внизу в районе коленок или пяток. Я закрыла глаза и вспомнила.

…Машина неслась по ослепительно-сверкающему, высвечивающему миллионами зеркалец зимнему шоссе. И казалось, что мы не едем, а летим в этом ясно-прозрачном морозном воздухе холодного, солнечного, декабрьского дня. Потом мы свернули с шоссе, и дорога начала петлять и выгибаться, резко спускаясь вниз или, напротив, дыбясь, как спина разъярённой кошки. Автомобиль прыгал со склона на склон легко, как игрушечный, я тихо ойкала и прижималась к твоему плечу.

– Не бойся, – сказал ты, не отрывая взгляда от ветрового стекла. – Всё же едешь с бывшим гонщиком.

Есть виды спорта, которые формируют человека. В них не бывает случайных людей. Они диктуют образ жизни, круг общения, мышление, черты характера… Они забирают человека целиком. Таков альпинизм. И альпинисты – это целая каста, особая порода людей, исповедующих религию гор. Для них наша обычная жизнь – пища для диетчиков.

Автогонщики – тоже каста. Стремиться на автодром, разбившись в нескольких авариях, ещё помня гипсы и бинты, как будто вся жизнь сузилась до кольца баранки, уперлась в гоночные круги, как будто без скорости и её ощущения пьяняще-шального и нет больше радостей… В автогонках нужен характер! И какой – железобетона. Случайно видела фотографию – ты за рулём в гоночном шлеме. Человек из касты, гонщик серебряной мечты…

Если и стоит любить мужчину, так за мужественность. И этот железобетон в характере, перед которым только склониться, повинуясь безропотно, беспрекословно, глаз поднять не смея… Как надоело руководить и вести, быть независимой, образованной, самостоятельной, насмешливой, высокооплачиваемой, наконец! Когда в самой природе заложено – за мужем (мужчину в древности мужем называли), как за каменной стеной. Он – господин, повелитель, за ним не обидят, не уведут, за ним спрятаться можно от всех напастей, бед, огорчений… Он мужчина и он решает! Где такие сейчас?

Ленка сказала:

– Перевелись, вымерли.

А мне повезло – я тебя встретила…

Письмо третье

Давай всё вспомним… Как познакомились, друг на друга посмотрели, чужие ещё совсем, незнакомые, разные. Я всё вспоминаю, кто на кого первый внимание обратил. У Ленки компания собиралась. И я тут случайно. Весёлая, радостная, победительница – как же, завтра на поезд и в путешествие! И какое – позавидуешь. А здесь, это так: проездом.

Ленка у меня на свадьбе свидетельницей была. А потом Олег приехал и увёз Ленку в Москву. В Ленинграде много подруг осталось, жили, учились вместе, работаем, а Ленки всё равно не хватает. Её место рядом со мной пусто. Была бы Ленка… Хожу ей звонить, когда совсем невмоготу. Автомат съедает горсть пятнадцатикопеечных кругляшек, а я выхожу из душной кабины с ощущением, что недоговорила самое главное.

– Ты, главное, перетерпи, – говорит Ленка. – Это сейчас трудно, а потом пройдёт.

– Пройдёт… – соглашаюсь я.

И опять вспоминаю:

Ты ведь с первого взгляда совсем обыкновенный. Не красавец там какой-нибудь с печатью романтического героя, не бабник со связкой ключиков к каждому женскому сердцу.

– Бабник – это ведь необъяснимое, а потому и манящее такое, – Ленка как-то сказала, ещё в юности, когда я зелёная была, как горох. А она всегда старше казалась, не по возрасту, по зрелости внутренней.

Так вот, я – победительница в тот вечер, а на тебя – обыкновенного, в основном в этой шумной компании молчавшего, внимание всё же сразу обратила. Не сразу поняла почему, а обратила.

Хохотали заливисто, от души над Мишкиными анекдотами, индейку ели, а кости, как на древнем пиру, в большой глиняный горшок бросали – Ленка с Олегом из Средней Азии привезли, а потом (Мишка, что ли, начал?) принялись из игрушечного пистолетика стрелять по мишени. У моего соседа дома тоже такой пистолетик есть, резиновой присоской стреляющий. Дома я бы в жизни в руки его не взяла. А здесь, как с забором у Тома Сойера, гудящая, азартная очередь выстроилась – все стрелять хотят.

Я два раза промазала, а затем ты подошёл. Встал рядом, вытянул мою руку с пистолетиком, прицелился – курок нажал.

– Десятка! – завопил Мишка.

– Ещё один выстрел! Только без помощи, так нечестно…

Ты мою руку отпустил, и я промазала.

Письмо четвёртое

Я тебе объяснить попыталась, ты недослушал, отмахнулся. Глупостями женскими посчитал, придумками. А я знаю.

– Я верю в то, что вижу, – ты сказал.

– А я верю в то, что чувствую, – я ответила.

– Да разве можно чувствам верить? – ты продолжил. – Они сиюминутны. Пых! И нет, горстка пепла осталась…

Завидую – ты живёшь действием, поступком, они всему у тебя мерило. А я чувством – типичная женщина…

– Так вот, ты недослушал. Я вокруг каждого человека биополе чувствую. Ощущаю мгновенно, всей кожей. Могу даже не разговаривать, в лицо не заглядывать – просто подойти и постоять рядом, и уже знать: нравится, не нравится, могу ли с ним общаться, дружить. У иных биополе слабенькое, чуть-чуть. С ними мне просто, но неинтересно. У других, как у меня – среднее, это мои друзья. И редко-редко, как у тебя, не биополе, а излучение настоящее. Магнит – а я гвоздик маленький, в его силовое поле попавший…

Сидели за столиком в гриль-баре. Роскошном, со вкусом отделанном, где свой контингент, куда просто так, с улицы, и не попасть вечером. Где в интерьере как бы растворяешься – всё глаз завораживает, радует, и музыка тихая, обволакивающая. В стены аквариумы вмурованы – разноцветные мирки: плавно изгибаются изумрудные водоросли, золотые рыбки, выпучив глаза, разевают рты, будто сказать что-то хотят.

Мы на машине подъехали – в этот бар зашли, гардеробщик пальто уважительно снял, метрдотель за столик провёл, плечом повела, волосы по плечам рассыпала – королева! И вдруг здесь, в полумраке, средь музыки плавно-томительной, со мной что-то странное произошло: как будто волна накатила и закрыла с ног до головы, внутри струна натянулась и задрожала тонко, пронзительно. Не могла ни есть, ни говорить, ни глаз поднять… И это до головокружения, до боли, к обмороку близкое состояние счастья и несчастья одновременно, в одном миге слитого, как будто внутри тебя два маятника и оба на пиковых отметинах.

Ты (о, умница!) всё понял, посмотрел внимательно, тарелку отодвинул и замолчал.

Ни до, ни после, никогда – так не ощущала пронзительно глубокую цену молчанья…

В стене из аквариума рыбка на нас смотрела, медленно шевелила ярко-розовыми плавниками, беззвучно рот разевала… Сказать что-то хотела?

Письмо пятое

Попробую объяснить – это как в фантастическом фильме, где космонавты попадают в зону особого излучения и начинают совершать поступки, им не свойственные.

Опять тот вечер знакомства нашего вспомнила. Как вывалились всей гурьбой из Ленкиной комнаты на улицу – решили к Лёле (что ещё за Лёля такая!) ехать на день рождения. Такси Мишка с Олегом ловили. Свистели, беспорядочно руками махали – машины мимо неслись, даже не притормаживая.

– Да что ж это такое! – Мишка сказал, нижнюю толстую губу оттопырив, шапка набок съехала, шарф из пальто выбился…

Милый, смешной Мишка, весельчак, недотёпа.

– Я попробую, – ты сказал. Руку поднял, и остановилось такси.

Полкомпании втиснулось, уехало.

– А мы пешком пойдём! – Ленка предложила. – Тут недалеко вовсе.

Через полчаса, возбуждённые, румяные от мороза, в гости ввалились. Там дым коромыслом! Шум, музыка, танцы, на столе бутылки початые. А мне чего-то неуютно стало, чужая компания… Отошла в сторонку. Ты глаза вопросительно поднял и опустил. Подошёл, решил что-то про себя важное и подошёл. Танцевали долго, томительно, на диван сели:

– Пойдём, – сказал. Как о чём-то решённом, обговоренном давно. Не спросил, не приказал, не попросил смиренно, а просто:

– Пойдём.

Как будто иначе и быть не может.

А иначе и не могло. Шагнула, дверей не замечая, вокруг ничего не видя за ним, за ним, за ним! Безропотно, не удивлённо, бесповоротно, куда – не спрашивая.

В коридоре вешалка сломалась – груда пальто на полу лежала. В куче нашли свои, отыскали, отрыли, вернее, шапки и шарфы, к дверям двинулись.

– Вы куда? – Олег, после танцев распаренный, немножко пьяный, из комнаты в коридор высунулся.

– Ко мне, – сказал. Спокойно так ответил, тут, мол, и удивляться нечего, и скрывать.

Это потом думала лихорадочно, на верхней, жёсткой полке вагона ворочаясь. Как это? Почему? С какой такой стати? Я – за чужим мужчиной, в первый же вечер, дверей не видя, без слов, без сомнений, без упрёка себе?! И там в черноте ночи, в пустоте и незнакомости чужой квартиры – его дома – руки протянула и задохнулась от его близости, смятенности и острой, как боль, нежности своей…

Письмо шестое

Старый город ошеломил. Зазубренной, утончённой высотой шпилей, средневековыми замками, будто с картин сошедшими, улочками узкими, на старый Таллин похожими.

У нас конец ноября – зима. Снег, мороз, пушистые шапки, шубы, а здесь будто стрелки часов назад передвинули – сентябрь ленинградский. Ясный, спокойный, золотисто-величавый. Сухие листья под ногами шуршат, воздух тёпл и прозрачен, в садах на деревьях яблоки поздних сортов не сняты… Все тёплые вещи в гостинице на дне чемодана, а мы в плащах нараспашку и в туфельках…

Гуляли до одури, до темноты, до свинцовой усталости в ногах, когда, кажется, уже и шага не сделать, до гостиницы не доползти. Всё вобрать в себя хотелось, запечатлеть в памяти. Фотоаппаратами щёлкали непрерывно, модные джемперы покупали, так что в конце поездки вся группа как близняшки выглядела. Восхищались красотами, ели нежные, в высокие бокалы уложенные взбитые сливки. Вечерами дули пиво в знаменитых пивнушках Гашека и Флека. Танцевали в полумраке баров – отдыхали.

Хорошо было? Очень.

А я всё думала: «Как странно, так хорошо здесь… А тебя нет».

Тогда зачем?

Письмо седьмое

А потом вроде как и забылось. Отошло. Вернее, свернулось что-то внутри, как росточек в зёрнышке, часа своего ждало.

Когда опять встретились – ты больше волновался. Торопился, машину на светофоры гнал, опоздать боялся. Подошёл ко мне незаметно:

– Девушка, вы не меня ждёте?

– Кого ж ещё?

Дверцу открыл галантно, сели, друг на друга посмотрели с радостью, удивлением, с места тронулись – вперёд! Перекрёстки, огни, рекламы разноцветные – центр Москвы.

– Я случайно в твои планы не ворвалась, не очень их нарушила?

– Ворвалась, нарушила, – и посмотрел с улыбкой.

И ты ворвался. Всё во мне перепутал, как порыв ветра листки бумажные со стола – поди собери. Два дня провела – всю жизнь помнить буду. Мои дни! Стану старенькой, сгорбленной, кожа, как пергамент, а вспомню. То шоссе снежное, сверкающее от солнца. То ощущение удивительное близости, какое тогда только и бывает, когда двое молоды, влюблены, беспечны и ночь позади – долгая, полная прикосновений, шёпота, поцелуев томительных, страстных, нежных… Да за одно такое!..

Какое утро было прекрасное! Распахнутое, морозное. Вокруг снежные поля и шоссе пустое, но такая наполненность, радость такая, не нужен никто, одни на всём белом свете.

Чтоб так вот – сразу всё – редко бывает. Может, и никогда. Это – как подарок судьбы, который принимать надо с благодарностью и не просить продолжения, продления его.

«В одну и ту же реку нельзя войти дважды…»

Оборвалось резко.

– Отношения «мужчина и женщина» всегда игра. С правилами довольно жёсткими. Я правило нарушила, и не так всё стало – в минуту! Как будто свет выключили, как будто ехали, неслись и – стоп! О, болтливость женская, глупая, когда язык длинен, а ум… Чего теперь! Не в кинофильме французском, где двое под пронзительную музыку едут, любят, разговаривают. Там в любой момент остановить можно по желанию, плёнку назад открутить, кадр вырезать. Не остановишь, не открутишь – всё моё…

Думаю, ты тогда действительно не смог вернуться, за мной заехать или не захотел просто? Ждала, сидя у Ленки на диване. Ленка с Олегом в гости ушли – званы были на вечер. Я осталась.

Из окна холодом дуло, телефон молчал, в комнате половицы ссохшиеся скрипели.

Оцепенела от ожидания. Съёжилась, замерла – вся в ожидание превратилась. Как в далёком детстве, сидя комочком, на корточках под столом, в чужом доме, где на несколько часов оставили, маму ждала и дышать боялась, двигаться, чтоб не нашли, не вытащили.

И не знала, что так ждать могу! Будильник время показывал, не медлил, не жалел, жестяным нутром минуты считая…

Выпрямилась, с дивана вскочила, покидала вещи в сумку. В лифте ехала – надежда была, на мороз вышла, надежду ветер унёс. Холодно на улице, пусто.

А день назад розы цвели, трава зеленела, птицы пели… Пусто внутри, холодно, ровно – снежная целина… А по ней ветер.

* * *

Здравствуй, милая Машенька!

Очень волнуюсь за тебя. В последний раз ты звонила и была очень грустна. Надеюсь, что жизнь постепенно входит в колею. Как здоровье твоих близких? Как дела на работе? Если всё в порядке, то остальное это так – на уровне субъективных ощущений. Подумай, и увидишь, что я права. И вообще, прошло достаточно времени, чтобы образ твоего «гонщика серебряной мечты» начал постепенно бледнеть. Да и вся история, развернувшаяся на моих глазах, как хорошая мелодрама, терять для тебя свою остроту. (О нём речи нет. Это разговор особый и долгий.)

Кстати, сейчас он в отпуске и катается на горных лыжах по снежным вершинам Приэльбрусья. Как понимаешь, он там не скучает. Тем более что сейчас сезон, время зимних студенческих каникул, и на турбазе полно симпатичных модненьких студенток.

Этого у него не отнимешь – умеет жить!

Не то что ты.

А вообще, немедленно мне позвони – я за тебя очень волнуюсь. Ты ведь у меня дурочка и можешь наделать глупостей.

Жду звонка.

Целую.

Лена.

* * *

Здравствуй, Ленка!

У меня всё нормально. Дома все здоровы и отношения у нас хорошие. И на работе всё в порядке – так что зря за меня волнуешься.

Я, кажется, выздоравливаю. И уже реже вспоминаю Москву.

На днях была на творческом вечере любимой писательницы. Она сказала:

– Душа тоже болеет, как и плоть. Например, любовь можно сравнить с корью. Та же клиническая картина.

Пришла домой и залезла в медицинский справочник.

Корью болеют так: сначала появляется небольшая температура, кашель и насморк, и потому её легко спутать с другим заболеванием, например, простудой. Потом появляется сыпь, первый день на лице, второй день на туловище и третий – на руках и ногах.

Ты весь покрыт сыпью, у тебя высокая температура и светобоязнь. Это острый период. Затем сыпь начинает исчезать в том же порядке, что и появилась – руки, ноги, туловище, лицо. Остаётся кожная пигментация. Она проходит, постепенно.

Правда, иногда корь даёт осложнения – воспаление лёгких, менингит. Судя по всему, меня Бог миловал. Осталась только кожная пигментация. И она будет бледнеть, пока не исчезнет совсем. Но до этого ещё далеко…

Целую.

Пиши мне.

Маша.

* * *

Машка, привет!

Наконец-то, чувствую в твоём голосе трезвые нотки, а в голове здравые мысли. А то всё представляешься мне с тощей шеей, покрытой пупырышками, сидишь и слёзы льёшь на моём диване. Было ли о чём? Да в наши с тобой годы…

Согласись, двадцать шесть пусть и не зрелость женская, но взрослость-то уж точно, по крайней мере не восемнадцать, когда влюблённость, как конец света, и ходишь, будто с тебя кожу содрали и забыли приклеить.

Нарочно утрирую, чтоб поняла всё, что сказать хочу.

Да пойми же – ты выдумала его! Давай отбросим эмоции и поговорим, как две современные, лишённые предрассудков наших бабушек, взрослые женщины.

Посмотри на всё это его глазами.

Для него это и не история вовсе, а так… приключение. Довольно приятное, милое, лёгкое, каких пересчитать и пальцев не хватит. Он уже привык к лёгким победам. Молод, свободен, при деньгах, квартира, машина… Супермен!

Джентльменский набор, все атрибуты, и держаться умеет, неглуп, не развязен, немногословен… Одни «за». Конечно, девицы на шею вешаться будут. Обидно, что и ты в их число попала.

Ну ладно, хватило бы тебе ума отнестись к этому на равных, как к приключению, я б только одобрила. В конце концов, от быта, от повторяемости, уравновешенности серых будней и в самом деле захочется кровь оживить. Утром просыпаешься и ничего не ждёшь… А так хочется праздника!

Он для праздника вариант прекрасный. Но для недолгого праздника, необременительного… Как один умный человек сказал: «Современные поклонники при намёке на малейшую ответственность фантомами становятся, невидимками». Понимала б это – всё было бы по-другому.

И ещё.

Всё-таки, Машка, мы сами свою жизнь делаем. Вот, например, твой милый гонщик, знаешь, тебя ещё чем притянул? Он сам своей судьбы хозяин. Не случай, не настроение, не каприз мимолетный, а он сам. Настойчив, азартен, работоспособен. На фоне нынешних робких, неуверенных, слабых, конечно, принц, завоеватель.

А почему тебе со всеми твоими данными хозяйкой жизни не быть? Характера не хватает?! Так ведь и ему в тебе характер нужен. А он его не увидел. Беспомощность, растерянность, влюблённость, все эти добродетели прошлого века увидел. А силу и характер нет. Ты подчинилась быстро, покорилась. Протяни руку и возьмёшь. А где борьба, страсти, препятствия? Мужчина – существо азартное, ему за женщину надо когти рвать, на шпагах сражаться, по карнизу ходить. А ты? Раскисла, рассиропилась, нюни распустила…

Вот и пожинай плоды.

И тебя по-прежнему очень люблю.

Твоя Лена.

* * *

Леночка, здравствуй!

Получила твою проповедь, как ушат холодной воды на мою воспалённую голову.

Ты зря на себя такой расчётливо-рациональный вид напускаешь. Всё равно я тебя другую знаю и помню. И давай не отказываться от того лучшего, что в нас есть. Впечатлительности, эмоциональности женской, нерасчётливости. Тяжелее так? Конечно. Но ведь без этого мы не мы, а другие.

Отнимая у человека иллюзии, надо думать, что дашь ему взамен… От своих иллюзий не хочу отказываться. Одну вещь скажу, которая в тебе недоумение вызовет:

Не хочу сейчас знать, какой он на самом деле. Он во мне. И пусть выдумала, не это важно. Важно, что он дал, а значит, не нарушил, не отнял словом неосторожным, взглядом или поступком эту возможность выдумать. А ты мне: «А этот Бог такой ничтожный идол!..» Не хочу знать! Любовь – она не снаружи – она внутри, скапливается внутри потребность и прорывается…

Сидели недавно у Лариски на дне рождения. Лариску жалели: хорошая, мол, женщина, умная, красивая, добрая, Игнатия (мужа своего) как любит! Всё для него, своей жизни нет. А он денег не приносит, выпить не дурак, за любой юбкой волочится.

Вздыхали, примеры приводили, Лариску жалели, пока одна из нас, самая умная, не сказала:

«И чего Лариску жалеть? Она любит… Жалеть нас надо».

Мы все разом рты закрыли, грустные стали. Что говорить? Женщина любить должна. Без любви она и не женщина вовсе, очаг без огня, цветок без запаха, день без солнца… Мы все только вид делаем, что наукой занимаемся, искусством, деятельностью всякой – на самом деле любви ждём. А всё остальное – от её отсутствия.

Можешь меня ругать сколько угодно. Дурой называть, ископаемым доисторическим… Не стать мне жёсткой, расчётливой, как бы ни старалась. Может, и слава Богу?..

Целую.

Маша.

* * *

Машенька, здравствуй!

В твоей дурости твоё счастье. Не слушаешь меня, оставайся такой, как есть. Как будешь проводить лето? Я собираюсь ехать в Пицунду, обещали достать путёвку в пансионат. Олегу отпуск не дают, так что буду одна.

Кстати, твой гонщик, по-моему, не прочь ухлестнуть за мной… И тоже собирается в Пицунду.

Ты мне пока не пиши, я устроюсь в пансионате и сообщу адрес. Думаю, что уеду со дня на день.

Целую. Лена

Р. S. Я надеюсь, у тебя хватит благоразумия не воспринимать всё близко к сердцу?

* * *

Привет, Машуня!

Отдых идёт полным ходом. Солнце, море, кипарисы, ананасы… Шучу. Я загорела, хорошо выгляжу и в отличном настроении. Последнему в немалой степени способствует и наш общий знакомый. Он тоже здесь. Приехал на машине вместе с друзьями. У нас получилась неплохая компашка.

Пожалуй, Машенька, я начинаю тебя понимать – этот гонщик и в самом деле очень и очень… Была б, как говорится, помоложе, такая, как раньше, так влюбилась бы… Он просто чудо! Первоклассный экземпляр мужской породы.

Надеюсь, ты на меня не в обиде. Для тебя всё равно это дело прошлое. Я с ним как-то о тебе говорила. Он плечами пожал, сказал, что ты мила, но со странностями.

В меня он, по-моему, влюблён по уши.

Увидимся, расскажу всё подробнее. Пока!

Целую. Лена.

«… И там, в черноте ночи, в пустоте и незнакомости чужой квартиры, его дома – руки протянула и задохнулась, от его близости, смятенности и острой, как боль, нежности своей…»

Ленинград

1984